Томик Есенина

Студенческая жизнь для многих памятна не столько учебными предметами, преподавателями, занятиями и экзаменами, а прежде всего общением – весёлым, во многом бесшабашным, но всегда довольно насыщенным и интересным. Что греха таить - конечно же, среди интересов доминировал прежде всего интерес к противоположному полу.  Не потому ли во все времена в любом городе, на любом факультете, у всех - и у девчонок, и у парней один роман перетекал в другой, бушевали невидимые и явные страсти, в один клубок сплетались пылкие встречи, признания в любви, измены, разочарования…

Любовь, казалось, преследовала молодежь повсюду: в ближайших кафешках, в сквере института, в его коридорах, учебных аудиториях, в столовке и, без всякого сомнения, в общежитии – средоточии самостоятельной, как многим казалось, жизни. Да, именно в  общаге чаще всего завязывались как невинные, так и далеко непростые отношения. Вечеринки по серьёзным и не очень поводам,  чаще всего совсем не безалкогольные, сокурсники и сокурсницы, гости – этот водоворот было не миновать, да никто и не пытался.

Приятель мой, с которым жил в комнате, тот ещё раздолбай - часто под хмельком, веселый, и, как говорила одна из сокурсниц, «симпатишный», свою зазнобу, Наталью, называл паровозом. Курила она действительно сверх меры: казалось, сигарета не исчезает из её пальцев и вряд ли хватало ей пары пачек «Родопи» на день. Пристанища она никакого не имела, где училась – никто не знал, просто появилась однажды в общежитии, осталась у какой-то из подружек, скорее всего случайной, да так и осталась в нашей пятиэтажке  на полгода, находя приют там, где застанет её ночь.

Невысокая, красивая, с темными чистыми глазами,  любила она не привычные нам шумные и многолюдные компании, а тихие вечерние посиделки, неспешные разговоры и свои неизменные сигареты. Впрочем, была у неё ещё одна любовь – красное вино, что и служило ей пропуском практически в любую комнату общежития, где можно было найти и скромный ужин, и свободную койку. Сидела тихо, в чужие разговоры не встревала, предпочитая больше слушать, а если её о чём-то спрашивали, часто отвечала невпопад. «Придурочная, что ли?» - гадали студенты, но явная красота Натальи и её безобидность сглаживали это впечатление. Ну, недалёкая, ну, с тараканами в голове. Кто не без греха…

Приятель мой относился к Наталье уважительно, что поначалу многих удивляло, но чуть позже все откуда-то узнали, что эта девица, невесть как попавшая в общежитие, никого к своему телу не допускала, ни с кем не спала, а её «безродность» - последствие каких-то семейных передряг, неразделенной любви или чего-то там ещё. С вопросами к ней никто не лез.

Между тем многие обитатели общежития, в котором жили, на минуточку, почти восемьсот студентов, быстро привыкли к этой двадцатилетней бродяге, которая, тем не менее, каждый вечер заходила в комнату именно к нам чтобы выпить очередную бутылочку вина и неспешно покурить. К кому заходила? Да к приятелю. Собственно, я привык к тому, что поджав ноги и склонив голову к нему на плечо, Наталья смотрит в темноту замерзшего окна, где отражается овал её лица и те самые тёмные глаза – влюбленные, ласковые...

Как-то ранней весной она, зайдя в комнату и неспешно доставая из пачки очередную сигарету, тихо сказала: «Я уезжаю». Закурила, прошла мимо нас к окну, где я вновь мог увидеть её глаза. Но не увидел - она их закрыла. Она плакала…

Никто так и не узнал, по какой причине, с какого такого такого перепуга, куда уезжает, хотя мы с приятелем настойчиво спрашивали об этом. Наталья только грустно смотрела и молчала о чём-то своём. Только спросила: «Вы меня проводите?» Оказалось, поезд отправляется утром, и мы  провели ночь за столом - довольно молчаливо, безостановочно куря и запивая огорчение неизменным вином, которого в этот раз оказалось в избытке.  Если говорили, то тихо, стараясь не трогать неизбежное, а под утро поймали такси и вскорости уже стояли на стылом и пустом перроне.

Стояли долго. Пьяные, шмыгая покрасневшими от холода носами, периодически обнимались, словно ища поддержки друг у друга. Подали поезд. Из вещей у Натальи была лишь небольшая сумочка, порывшись в которой, она достала маленький, очень потрепанный томик Есенина, что-то нацарапала на страничке и протянула мне: «На память!» Я, удивившись, лишь спросил: «Ты любишь Есенина?» «Очень, - ответила она. – Вас тоже очень люблю. Наверное, больше, чем Есенина…»

Вот так и попрощались.

Состав лязгнул, проводница хлопнула дверью и поезд гулко двинулся в неизвестное нам Наташкино будущее. Вернувшись в общежитие, мы с приятелем выпили водки из чьих-то припрятанных запасов и рухнули спать. Ощущения потери не было. Была какая-то безотчетная и тягучая тоска…

Пропажи Натальи никто не заметил. Возникла из ниоткуда, исчезла в никуда – сколько их, таких же тихих и красивых ходили по коридорам общаги, растворяясь впоследствии в обстоятельствах, переменах и суматошном времени - пальцев не хватит перечесть. Но для меня Наталья не пропала – уж не знаю почему, но тот небольшой, разваливающийся от времени томик Есенина 1956 года издания с неровной надписью «Другу!»  до сих пор жив…