План эвакуации

План эвакуации в случае начала военных действий – тот ещё план. О существовании его как такового я узнала в процессе трудоустройства в технический университет, до этого же нигде более меня с ним никто не знакомил по причине мне неизвестной, а надо было бы, наверное, поскольку Ижевск – такой город… Слишком много здесь всего военного сосредоточено, и если уж куда и бомбить, то точно сюда.
Так вот, план был таков: если что – отправляться до Балезино. Это примерно в ста пятидесяти километрах к северу от Ижевска. Карты говорят: три часа пути. На машине, естественно, не на каблуках. Своим ходом, естественно, но можно и к кому-нибудь присоединиться. Сразу же с работы срываться надо, естественно, а что уж там попить-поесть – это забота десятистепенная. Сто пятьдесят километров – пустяк-то какой, можно и голодным, и без питья, и без всего иного. Тоже себе трагедия – отмахать сто пятьдесят километров. Это же не до Москвы идти. Вот если бы до Москвы – тогда да, понимаю. А тут всего-то от Ижевска до Балезино. В конце концов, кому это надо – тому, кто спасает, или тому, кто спасается?
К вопросу, кстати, о Балезино: почему туда именно? Балезино – это такой посёлок у нас, который прославился существованием катакомб и стратегических запасов еды в виде столетней давности консервов. И потому, чтобы жить, – все в Балезино.
По какой-то из версий, само название произошло от удмуртских слов баля («овца») и син («глаз»), то есть дословно – «овечий глаз». Это как бы о месте, откуда бьёт родник. Наверное... Может, и неспроста туда всех в эвакуацию посылают: всевидящее око, глаз всевидящий, только овечий. «Фуэнте Овехуна». Логично же.
Потом уже в процессе накопления научно-педагогической деятельности и перехода с одной должности на другую я обнаружила, что план эвакуации претерпел изменения: видимо, всё-таки кто-то додумался, что на каблуках чуток тяжело идти, отставать тётеньки от машин будут. Прочитывая в очередной раз инструкцию по эвакуации, я узнала, что теперь не сразу с работы надо идти в Балезино, а сначала хорошо бы зайти домой, собраться в путь, взять документы и еду, отключить электроприборы, обязательно снять с окон жалюзи и шторы и только потом ехать на ж/д вокзал – искать свой вагон и на поезде уже ехать всё в то же Балезино, потому что все военные дороги ведут в ад. Замечаний, естественно, у меня было много, одно из них, например, заключалось в следующем: как пятнадцатитысячное Балезино сможет приютить шестисоттысячный Ижевск с прилежащими к нему городами? Но больше всего меня волновало другое. На мой вопрос, с чем связан последний пункт о шторах, особенно с учётом спешки, мне ответили:
– Военные, зачищая город, будут светить в окна, проверяя, нет ли в квартирах кого. Ну в смысле террористов там или шпионов. Если окна будут занавешены, то по ним будут стрелять. Вы же не хотите, чтобы по вашим окнам стреляли?
– Я не хочу, чтобы война была.
– Этого все не хотят. Так что шторы обязательно снимите.
Я, конечно же, пообещала, что сниму. Только, думаю, если что, ни шторы снимать не придётся, ни в Балезино идти: времени не хватит. Если только взрывной волной донесёт останки.
Но, так или иначе, какой-то инструктаж по гражданской обороне был мне проведён и какие-то знания были мною со всего этого получены. Хоть так. В Советском Союзе нас только стрелять учили. Чуть что – противогаз и АКМ. Ну а теперь ещё и катакомбы.
Второй раз серьёзно о катакомбах я задумалась тогда, когда к нам приехала группа сирийцев – учить русский язык и далее по специальностям.
В мае грозы гремят хорошо, забористо, раскатисто, обещая, что никто никуда в ближайшее время не выберется, а если и выберется, то сильно пожалеет об этом.
Когда я была совсем свежей для университетской работы, я была дисциплинированна, старалась не опаздывать. Но межфак – это дело такое, хочешь – не хочешь, а куда-нибудь да опоздаешь, например, на пару. Это ведь надо сначала отпустить студентов с занятия, собраться-одеться, спуститься с пятого этажа первого корпуса, сдать ключ, дойти до седьмого корпуса – а там всё то же самое, только в обратном порядке: взять ключ, подняться на пятый этаж, поймать студентов… А если на улице дождь? А если ливень? Побежала я как-то в такую непогоду из корпуса в корпус, а дождь возьми и усилься. Добежать, конечно, я добежала – промокшая насквозь. Буквально насквозь. Как говорится, «до трусов», даже в аудиторию стыдно заходить было. Но тогда мне казалось, что я всё правильно делаю. Это потом я заматерела и решила так больше не делать. И действительно больше не делала.
Загрохотало как-то так вот сильно, по-майски прямо посреди дня. Сурово так загрохотало, резко и грубо, как сто маршруток по бездорожью. А у меня пара, одиннадцать сирийцев и один египтянин сидят, пытаются разобраться в перипетиях русской грамматики – и вдруг такое! Мне-то что, гроза и гроза, а мои сирийцы на пол попадали, распластались, головы руками закрывают. Я им: мол, что случилось? Египтянин от удивления глазами хлопает. А эти:
– Бомбы!
Я выглянула в окно: всё потемнело враз, став неопределённо чёрным, как лицо недельного собутыльника, которого и узнать уже в запое сложно. Так и небо: вроде оно, а если посмотреть пристально – и не оно вовсе. Светлый лик его сменился мрачной личиной – страшной, душной, ужасающей: друг на друга, как не дошедшие до рая молитвы, взгромоздились тучи, и первые крупные капли расшибаются насмерть об асфальт, а вдалеке льёт и сверкает уже вовсю, рассекая всё живое и неживое на бытийное и небытийное.
– Вставайте, – говорю я упавшим, – если это и война, то не людей с людьми.
Это было в 2011 году, одиннадцать лет назад. Сейчашние же сирийцы намного спокойнее приезжают. Здесь, говорят, благодать: электричество есть, вода есть, интернет есть – что ещё надо для нормальной жизни, особенно людям, привыкшим иметь всё это по два-три часа за сутки? Привыкли. Привычка вообще вещь суровая.
– Только люди иногда умирают, – говорит мне милый сирийский бюджетник. – Но ведь это нормально, люди вообще умирают.
И улыбается, и я понимаю, что не со зла он это, просто жизни нормальной – той, которая без войны, – не видел.
Признаётся:
– Я ведь так с детства живу.
Вот таким образом меняется восприятие мира как бытия. Непротивление злу, привычка к нему – как жизненная основа, как опора дыхания, дающего жизнь. Как что-то естественное – воздух ли, еда ли, молитва... Вещи вообще становятся реальными только после того, как мы соглашаемся с их реальностью, принимаем идею их неирреальности.
Да и как иначе?
Вот мы говорим: война... И представляем застывшие в неестественных позах трупы, развороченные от снарядов деревни, обгоревшие остовы опустевших городских домов... А они видят: война... И вокруг застывшие в неестественных позах трупы, развороченные от снарядов деревни, обгоревшие остовы опустевших городских домов... Война ведь это война, как о ней не скажи. Только люди в ней разные. Кто восемь лет с ней живёт, кто двенадцать, а кто и мирного времени знать не знал вовсе, потому что не видел.
Известная историческая шутка о том, что Столетняя война длилась сто шестнадцать лет, пропитана трагедией существования нескольких поколений людей, знавших только о том, что значит убивать и выживать. Есть ли здесь место терпимости и толерантности? Историки об этом умалчивают, как умалчивают и о том, что мы уже стали другими, потому что война для нас – это не страсть и не принуждение, это не вынужденная идея, не знамена в руках и amen на устах. Это то, что мы несём с собой – в своих руках, в своём сердце, в своей душе, потому что по-другому уже не можем. И наша генетическая линия искажена и исковеркана до катастрофической неузнаваемости: мы не понимаем уже, что значит «быть с кем-то» и «быть вместе». Мы привыкаем к каждодневной войне...
Люди по-прежнему удивляют... Задержанный рейс сорвал два других. Все возмущаются. Я сетую на то, что, чем разводить войны, лучше повысить техническое качество обслуживания. И тут мой сосед по самолёту спрашивает меня:
– А вы знаете, зачем нужны войны?
– Зачем? – интересуюсь я.
Я знаю, зачем они нужны, и даже знаю почему, но мнение человеческое мне всё равно интересно послушать.
– Чтобы никто не расслаблялся. Это как выход из танка – только один. Поэтому, если хочешь жить, воюешь.
– ...
Фёдор Михайлович писал: «Тут дьявол с богом борются, а поле битвы – сердца людей». Он, думается мне, ошибался, ибо борьба предполагает в конце созидание, мы же действуем на уничтожение. Главное – остаться не раненым и в живых. По-любому остаться, пусть в одиночестве, пусть в нужде и в пустоте, но только добить всех, очистив своё пространство и уничтожив в себе эмоционального человека. И в этом люди становятся всё дальше и дальше от Бога – настолько далеко, что им лучше не быть по образу и подобию. Римский философ Цельс вообще утверждал, что Бог, не изменившись в плохую сторону, не может приблизиться к человеку. Только зачем Ему к человеку приближаться?
Третий раз был вообще каким-то диким и неправильным: я даже подумать не смогла ничего, потому что мозг мой сказал, что стоп, дорогая, думать уже не надо. Это было в тот год, когда я подрабатывала в школе. Власти города решили устроить какой-то невероятный парад на 9 Мая и в связи с этим и с нереальными амбициями пустить по небу истребители, но сначала эти истребители надо было испытать в полёте. На первой такой правительственной тренировке регионального уровня мозг мой со мной попрощался и склонность к быстрым реакциям покинула меня напрочь. Вот тебе, пожалуйста, и падание на пол, и снимание штор, и дорога в Балезино... Нет, я продолжала сидеть в классе и слушать завораживающе-подбешивающие звуки, схожие со звуками войны. Много потом в городе всё это обсуждалось, пожилые люди вообще труханули не на шутку – и я понимаю их. Они военное время знают хотя бы понаслышке – мы же его не знаем никак. Нам всё смешно. И губы ботоксные в кино про бойцов, и секс по любви под градом пуль, и красавицы в окопах – это всё украшает войну, героизирует, делает лёгкой, не вызывающей, вполне приемлемой. А вот истребители в мирное время над головой – это вам не типа-патриотизм на экране, это совсем о другом. Но посудачили, и всех отпустило, хотя разговоры шли разные.
Наверное, это особый тип людей должен быть, чтобы воевать. Остальные просто продолжают существовать. Есть же люди, совсем не способные к войне, но их, наверное, очень мало. Вероятно, они вымирающие, как шумеры, слишком рано сделавшие ставку на интеллект и потому павшие под Аккадским царством. А может, они и вовсе не люди, потому что слова «человек» и «человечность» всего лишь однокоренные, но мотивированно-размотивированные.
…В Сеуле я жила в абсолютно дешёвской гостинице прямо в центре города между двумя улицами, ведущими от телебашни к императорским дворцам. Комната, куда я заселилась, была настолько дешёвой, что даже русский бомж, пытавшийся меня поучать рассказами о том, как практически за никакие деньги можно переночевать в сеульских банях, был удивлён моей ушлости. В ней не было даже окон, только кровать и тумбочка, примыкающая к кровати. Хотя это комнатой вообще назвать было сложно: кухня и то была больше. Зато, кстати, окно было в душе – весьма большое, и, моясь, можно было быть очень даже уверенной, что кто-нибудь из окон напротив за тобой наблюдает. Жилая же комната была настолько мала, что иногда я начинала бояться, что задохнусь, но как-то всё обошлось. Эти две улицы, о которых я уже сказала, шли параллельно друг другу от телебашни до императорского дворца, на одной из них – на той, что справа, можно было приобрести разную корейскую ерунду и инкрустированные перламутром шкатулки. И если наличными, то дешевле.
Шкатулки были реально очень красивыми, но нереально очень дорогими, поэтому я решилась на их покупку не с первого посещения этого пути до императорских дворцов. Однако всё же решилась. Долго выбирала форму и цвет, наконец, ублажив улыбками и деньгами несвежую корейскую продавщицу, непременно пожелавшую принять оплату наличными, я получила их упакованными в два бумажных пакета и двинулась дальше.
На улице было солнечно, и, может, поэтому истребители, пролетевшие прямо над моей головой, показались мне слишком близкими. Они едва не погладили меня по волосами своими негнущимися крыльями. От ужаса, неожиданности и много чего ещё я чуть не выронила пакеты из рук. С задранной головой, я стояла посередине дороги и заворожённо смотрела на несущий с собой память о смерти полёт. «Memento mori», – сказали бы латиняне; как бы сказали корейцы – я не знаю. Знаю только, что увиденное мне совсем не понравилось: тело моё с приподнятыми в разные стороны от шокового удивления руками, застыв недокрестом, потеряло способность шевелиться. Корейцы же мелким частым шагом бойко разбежались по домам и лавкам. Я осталась стоять одна, прикованная взглядом к небу. Покружив, истребители куда-то делись, и им на смену пришли отряды полиции, по десять-двадцать человек зачищавшие город. Я, постепенно утратив способность камня не двигаться, медленно потащилась вперёд, где блестел далёкими японскими крышами построек императорский дворец Кёнбоккун – крупнейший дворец династии Чосон, построенный аж в 1394 году, когда не было ещё никаких истребителей, и даже мысли о них не было.
Так продолжалось неделю, и связано это было с каким-то локальным конфликтом на границе Корей – Южной и Северной. Поговаривали даже, что во всём виновата Америка. Но я ни в чём не уверена.
К концу недели любопытство моё не иссякло, однако я попривыкла к периодическому истребительному шуму над головой и, как только машины появлялись над городом, следуя примеру местных корейцев, скрывалась где-нибудь среди людей в низеньких двухэтажных магазинчиках. Видимо, и так тоже можно жить.
Несколько делегаций, ехавших на форум, не получили визы, кое-кого развернули прямо в аэропорту.
Вот такое оно – нечистое небо над головой.
Я вспомнила об этом недавно, когда летела в Турцию. Сверху, из окна самолета разноцветные деревенские домики, словно нанизанные на нитку дорог, кажутся ярмарочными двухрядными бусами с разными по размеру бусинами...
Человек должен смотреть вниз, под ноги, чтобы не вляпаться в грязь, иногда же он смотрит в небо и начинает его бояться, потому что оно усеяно истребителями, и поэтому: всем оставаться на месте.