Вспоминая дорогого учителя. В. Ю. Тиличеев

Опубликовано в книге «В. Ю. Тиличеев. К 100-летию со дня рождения. 1908-2008». С. 99-107

Вспоминая Владимира Юрьевича и годы ученья у него, я всё больше убеждаюсь: тот факт, что я попал к нему в класс, является одной из самых значительных жизненных удач в моей жизни. До поступления в Институт им. Гнесиных я занимался у пяти различных педагогов, у меня не было какого-либо определённого направления, и музыкальное развитие моё, как я понимаю теперь, шло урывками и большей частью интуитивно. В ходе занятий с Владимиром Юрьевичем постепенно, но неуклонно в моей сумбурной голове выстраивалось определённое отношение к исполнительскому искусству, к педагогическим принципам и к музыке в целом.

Владимир Юрьевич всегда казался мне воплощением удивительно гармоничного сочетания музыкантских и человеческих достоинств. Его прямота, бескомпромиссность, искренняя убеждённость, честность и доброта одинаково проявлялись и в музыке, и в жизненных ситуациях.

И случилось так, что первые волнения, надежды и радости, связанные с приездом в Москву и поступлением в Институт, связаны именно с Владимиром Юрьевичем. Первая встреча навсегда врезалась в память. Приехал я в Москву неоперившимся юнцом, впервые оказавшись один, без родственников и друзей, поскольку рискнул поступать в столичный ВУЗ. Перед экзаменом по специальности педагоги давали консультации, образовались небольшие очереди. Поборов волнение и войдя в класс, я увидел крупного седовласого мужчину с прямым, внимательным и как бы испытующим взглядом. Впоследствии я слышал от Владимира Юрьевича, что он доверяет своему первому впечатлению о человеке. Дождавшись очереди, я сел за рояль. Прослушав Баха, 17-ю сонату Бетховена, Владимир Юрьевич предложил мне сыграть концерт Шумана и сел за второй рояль.

Помню, меня сразу поразило качество его игры и звучание инструмента; играть с ним было удивительно легко и удобно. Волнение улеглось, и я почувствовал себя увереннее и увлечённее. Мы доиграли до репризы, после чего Владимир Юрьевич, вновь внимательно посмотрев на меня, сказал спокойно и доброжелательно: «У вас неплохо звучит рояль, есть, конечно, недостатки, но чувствуется серьезное отношение к исполняемому и, по-видимому, хорошие уши (качество, особенно ценимое Владимиром Юрьевичем). Если и не пройдёте по конкурсу, постарайтесь найти меня, возможно, удастся устроить вас на 4-й курс училища. Хотелось бы, чтобы вы у нас зацепились». Почему-то последнее слово особенно запомнилось. Можно представить, как обрадовал и обнадёжил отзыв маститого московского музыканта провинциального мальчишку, который долго не решался ехать поступать в Москву — дома меня уже ждала повестка о призыве в армию. Помню, проходя мимо знаменитой железной ограды Института им. Гнесиных, из окон которого постоянно лилась музыка, я думал в те незабываемые дни поступления: «Неужели я буду здесь учиться?». Но иногда проскакивала и другая, тоскливая мысль: «Неужели я не поступлю?». Как ни странно, и то, и другое казалось мне одинаково невозможным. Поэтому слова Владимира Юрьевича окрылили. Удостоверившись, что сольфеджио и гармония меня не пугают — в этих дисциплинах я был уверен, — Владимир Юрьевич пожелал мне удачи в поступлении.

Помню радостное ощущение, когда, поступив, увидел свою фамилию в списке класса доцента В. Ю. Тиличеева.

Должен признаться, я не сразу осознал, какого масштаба музыкант был мой педагог, и это породило несколько курьёзный эпизодов, о которых мы потом любили вспоминать со смехом. Так, когда Владимир Юрьевич на первом же собрании класса, давая мне программу, назвал h-moll’ную фугу Баха из II тома, я по наивности спросил, не помнит ли он случайно, как звучит тема фуги. Владимир Юрьевич, лукаво усмехнувшись, ответил, что «случайно» помнит, и проиграл начало и прелюдии, и фуги. На первый урок я пришёл к Владимиру Юрьевичу не очень подготовленный. Сначала мы полтора месяца были в колхозе на уборке картофеля, а потом долго искали вместе с товарищем комнату поближе к Институту, ибо общежитие было за городом, а нам надо было интенсивно заниматься. К тому же столько концертов вокруг! — глаза разбегаются. Когда же по настоянию Владимира Юрьевича я сел играть, то показал фантазию Моцарта — не до конца, что само по себе небывалый случай! — и две пьесы Шумана. Помнится, «Отчего?», показавшуюся не очень трудной, я проиграл всего несколько раз, и во время исполнения брал басы не в том расположении. Наверное, я не подозревал, что у Владимира Юрьевича абсолютнейший слух — в прежние времена подобные ляпсусы мне сходили с рук. Теперь же я был моментально остановлен и получил спокойный, но строгий выговор за явный дилетантизм. Этот случай я запомнил на всю жизнь. Да и Владимир Юрьевич на наших сборищах иногда, смеясь, показывал — с некоторым преувеличением — как я играл ему «Отчего?», чем вызывал общее веселье.

Но этот урок запомнился все же главным образом тем, как Владимир Юрьевич работал над фантазией Моцарта. Его слова о стилистике Моцарта, подкреплённые замечательным показом, примерами из других сочинений композитора, открыли мне новые горизонты. Так я понял, у какого замечательного педагога мне посчастливилось учиться.

Должен сознаться, что его авторитет долгое время давил на меня, и я редко решался играть программу, считая, что недостаточно подготовлен. Но постоянно сидел у него в классе, слушая занятия с другими студентами. Я думаю, что мои посещения его занятий дали мне едва ли не больше, чем собственные уроки. Обычно я садился рядом с ним и, глядя в нотный текст, видел, как образно и логично он объяснял и показывал. Произведение прямо на глазах становилось понятным, типографские значки приобретали плоть и кровь и оборачивались замечательной музыкой. Кроме того, я детально знакомился с обширным репертуаром. Разве прежде я мог из урока в урок следить, как постепенно исполнительски созревают прелюдии Дебюсси, сонаты Бетховена и Прокофьева или «Бурлеска» Р. Штрауса. Известно, что некоторые музыканты более склонны к классике, другие — к романтическим направлениям. Чаще всего это в какой-то степени сказывается и на работе со студентами. У Владимира Юрьевича в этом смысле было удивительное равновесие, он одинаково увлечённо и плодотворно работал над классикой, над полифонией — обожал Баха — и над сочинениями романтиков. В классе, разумеется, звучала и современная музыка, но мне кажется, что в общем он относился к ней с меньшей теплотой. С большим уважением относился к Прокофьеву, считал его музыку гениальной, очень живо и с юмором рассказывал о Прокофьеве-человеке, о его личной встрече с ним, но однажды обмолвился: «Всё-таки это не та музыка, с которой моё сердце бьётся в унисон». Помнится, мне очень понравилась и мысль, и — особенно — то, как он выразил её.

Как классике, так и романтике он не ставил жёсткие границы. «Бетховена не следует играть в одном стиле, — повторял он. — Ранний Бетховен недалеко ушёл и от Гайдна, а посмотрите, куда он пришёл». И он играл 1-ю вариацию из заключительной части 30-й сонаты (ор. 109). «Если исполнить чуть свободнее — это уже почти Шопен».

В каждом случае Владимир Юрьевич исходил исключительно из самого произведения, выше всяких исполнительских ухищрений ставя авторский текст. Часто повторял: «Видите, я ведь ничего не придумываю, не беру с потолка, всё это есть в нотах». Известную фразу И. Гофмана: «Я берусь доказать всякому, что он не делает и половины того, что написано в нотах» — уместно вспомнить, говоря о работе Владимира Юрьевича.

Как-то на его вопрос о каком-то «изысканном» нюансе в Скрябине, я ответил, что услышал это у Софроницкого. «Ну, Софроницкому с его индивидуальностью, может быть, и позволено, а тебе не советую», — недовольно сказал он. Услышав преувеличенные нюансы у одной студентки в шопеновском ноктюрне, он саркастически заметил: «Шопен с подведёнными глазами». Другая ученица спросила, возможно ли сделать в данном фрагменте некое необычное замедление. Лукаво улыбнувшись, но несколько недовольно Владимир Юрьевич произнёс: «Могу лишь ответить — Шопен об этот не просит».

Помнится, я скопировал что-то в ноктюрне до-минор Шопена у одного молодого, но довольно известного пианиста. Владимир Юрьевич мгновенно отреагировал: откуда это? После моего ответа убеждённо, даже несколько назидательно отрезал (помню дословно): «Не всегда то правильно, что делает лауреат». Последнее слово было произнесено несколько саркастически. После этого подробно и убедительно объяснил, почему этого не следует делать. В другой раз, услыхав некоторое ритмическое заострение в 12-м этюде Скрябина, которое мне показал Ю. Понизовкин, сказал: «Нет, я не возражаю, мне просто интересен источник».

Нельзя сказать, чтобы он отрицал с порога наши инициативы, но все студенческие «вольности» подвергались строгому отбору. Вспоминаю в связи с этим один любопытный случай. Я играл в скрябинском абонементном концерте два последних этюда, ор. 8. В медленном b-moll’ном Владимир Юрьевич возражал против одного нюанса, который мне нравился. На уроке я «исправился», но в концерте спонтанно сыграл по-своему. В целом выступление было удачным. Владимир Юрьевич поздравил меня, и на мои слова: «А ведь я сыграл там по-старому» — неожиданно ответил: «И хорошо!» Видимо, естественность и искренность в исполнении для него были выше всего. Он никогда не заострял внимание на каких-то оригинальных деталях или необычных концепциях, а старался извлечь объективную красоту и музыкальную содержательность изучаемого студентом произведения. Я думаю, ему была близка мысль великого А.Б. Микеланджели: «Пианист не должен выражать себя. Основное, самое главное, — проникнуться духом композитора. Это качество я пытался развить и воспитать в своих учениках. Беда нынешнего поколения молодых артистов, что они всецело сосредоточиваются на выражении самих себя. А это ловушка: попав в неё, вы оказываетесь в тупике, из которого нет выхода. Основное же для музыканта-исполнителя — слияние с мыслями и чувствами человека, который создал музыку. О музыкальном творчестве может идти речь, только если композитор всецело овладел пианистом».* Эта мысль очень близка credo С. Рихтера, которого Владимир Юрьевич боготворил и постоянно призывал нас: «Слушайте Рихтера!» Конечно, эти принципы отнюдь не направлены на подавление индивидуальности студента.

Пo-видимому, Владимир Юрьевич был убеждён, что индивидуальность ученика, если она есть, всё равно проявится, но уже на твёрдой и незыблемой авторской основе. Это, конечно, шло от Г. Г. Нейгауза, вспоминал которого Владимир Юрьевич обычно говорил: «наш дорогой учитель». Именно в исполнительской школе Нейгауза особенно заметно различие артистических индивидуальностей.

Обладая громадной музыкальной и общей культурой, Владимир Юрьевич пользовался любым поводом, чтобы нас просветить, заинтересовать искусством. В классе часто звучали строки Пушкина, Тютчева, Кольцова. Помню, перед финалом 12-й сонаты Бетховена, после того, как я сыграл похоронный марш, Владимир Юрьевич с чувством продекламировал пушкинское: «...И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть...». Когда я работал над «Сонетами Петрарки» Листа (104, 123), он читал мне оба эти сонета. Случались забавные эпизоды. Однажды по какому-то поводу он, увлёкшись, стал довольно долго читать наизусть «Конька-Горбунка» Ершова. «Что, не помнишь?» — шутливо подзадоривал он студентку. «Так я давно это читала», — оправдывалась она. «А я что, каждый вечер на ночь это повторяю?» — засмеялся В.Ю. Тиличеев.

В те годы, в начале шестидесятых, стали печататься первые рассказы А. Солженицына и его знаменитая повесть «Один день Ивана Денисовича». Владимир Юрьевич не раз об этом говорил, даже пересказывал сюжеты рассказов. Фамилию Сент-Экзюпери я впервые услышал из его уст. «Читайте всё, что достанете из произведений этого автора», — советовал он нам. Однажды на собрание класса Владимир Юрьевич пригласил своего брата-художника.  Состоялась увлекательная беседа о живописи, о художниках.  Гость рассказал и показал нам много интересного.

На этом собрании был мой однокурсник и близкий друг, домрист, который увлекался рисованием. Несколько раз он приходил на мои занятия с Владимиром Юрьевичем. Однажды мы все встретились на концерте С. Рихтера, Владимир Юрьевич сказал позже: «Мне нравится ваш приятель. Не замыкается в своей профессии, многим интересуется, да и внешность очень располагающая.  Сейчас В. А. Кузнецов — дирижёр, профессор Нижегородской консерватории, народный артист России, лауреат премии «золотой Аполлон». Мне приятно, что Владимир Юрьевич уже тогда разгадал в нём незаурядную личность.

Конечно, к нему тянулись молодые музыканты (и не только его ученики), приходили за советом, приводили своих учеников, играли сами. Надолго мне запомнилась игра Н. Мутли, в то время она была аспиранткой Московской Консерватории, училась у Г. Г. Нейгауза и готовилась к Шопеновскому конкурсу.  Помню, как меня, тогда ещё первокурсника, поразила тонкость исполнения соль-мажорногo ноктюрна и мазурок. Я вспомнил, как в колхозе мой сокурсник, выпускник Гнесинского училища, узнав, к кому я зачислен по специальности, сказал: «Лучшая пианистка института Учится у Тиличеева». Так вот кого он имел в виду! — вспомнилось мне.  Несколько раз приходил играть Токарев, работавший тогда в Институте культуры.  Помню, Е. Я. Либерман попросил Владимира Юрьевича прослушать его репетицию с оркестром А-dur'ного концерта Моцарта. В это время у меня был урок, и мы пошли вместе. Мне было особенно интересно, так как я играл этот концерт в музыкальном училище.

Чувство долга, ответственности было присуще Владимиру Юрьевичу в величайшей степени. Я не говорю о том, что не было случая, чтобы он пропустил занятие или опоздал. Это было совершенно исключено. Но один случай меня поразил. Я должен был играть в абонементном концерте у нас в Гнесинском зале. В зале Чайковского шел концерт известного дирижёра Роберта Бенци, на который у Владимира Юрьевича был билет. Само собой разумеется, и не ожидал его увидеть. Каково было моё изумление, когда после выступления ко мне подошёл Владимир Юрьевич. «Как, — изумился я, —разве Вы не на концерте?» — «Почему? — улыбнулся Владимир Юрьевич. — Первое отделение я послушал. А на второе пришёл сюда. Я посчитал это своей обязанностью».

Помню, я сопровождал его, когда он решил посетить наше общежитие. Владимир Юрьевич интересовался студенческим бытом, записывал наши пожелания, вникая во всякие мелочи. А когда был концерт к юбилею Шопена в Доме культуры Авиационного института (играли четыре его ученика), то из педагогов присутствовал, по-моему, один Владимир Юрьевич.

В художественной среде не редкость всякого рода сложности в отношениях, интриги, нелестные отзывы о коллегах, мелкая зависть и т.д. Владимир Юрьевич был безупречен. Если он к кому-либо критически относился, об этом можно было только догадываться. Зато с большим уважением неоднократно отзывался об А. Л. Иохелесе, А. П. Ведерникове. На одном из первых концертов О. Д. Бошняковича, на котором присутствовал и Г. Г. Нейгауз, Владимир Юрьевич, увидев меня, сказал: «Хорошо, что посещаете такие концерты». Как-то мы сидели рядом на концерте памяти Г. Г. Нейгауза. После исполнения Т. Д. Гутманом 3-й бaллады Шопена Владимир Юрьевич тихо сказaл мне: «Теодор Давидович лучше всех передаёт дух и атмосферу игры Генриха Густавовича». Это высказывание было тем более знаменательно, что я имел основания догадываться, что у Владимира Юрьевича с Теодором Давидовичем были сложности во взаимоотношениях.   

Вспоминается и такой случай. На одном из конкурсных скрябинских прослушиваний, отыграв свою программу, — а я играл тогда 32 и 37 ор. — я остался слушать остальных, и вдруг в ходе D-dur’ной поэмы студентка уверенно сыграла на ff явно заученный повторяющийся фа-бекар. Потом, при обсуждении наших выступлений, я спросил у Владимира Юрьевича, у кого она занимается. Он нехотя назвал педагога, тактично добавив при этом: «Ну, это бывает...». Мне, конечно, было понятно, что уж у самого Владимира Юрьевича такого быть не может. А вот характерный случай совсем в другом роде. Во время печально известного партийного постановления о «композиторах-формалистах» студент Владимира Юрьевича на классном концерте играл сонату С. Прокофьева. Один из видных педагогов на общем собрании верноподданнически заявил: «В то время, как наша партия справедливо критикует...». «На следующий день, — рассказывал Владимир Юрьевич, — он при встрече протянул руку для приветствия, а я свою отвёл в сторону. Потом нас мирили», — смеясь, добавил он. Далеко не каждый в то время решился бы на это. А Владимир Юрьевич своих взглядов не скрывал и довольно часто высказывался смело и откровенно о грустных сторонах нашей жизни.

Все выпускники Владимира Юрьевича помнят замечательную традицию: ежегодно, в день 6 февраля, в каникулы он собирал нас у себя дома. Обычно вновь прибывшего усаживали за рояль и предлагали сыграть, хотя 6ы из пройденного репертуара, чтобы убедиться, что питомец не теряет исполнительскую форму. Среди нас были выпускники разных лет, некоторые бывшие педагоги, но встречи проходили удивительно тепло, непринуждённо; все чувствовали себя на равных, так как учитель был теперь для всех нас один: Владимир Юрьевич. За столом вспоминали прошлое, забавные истории, шутили, смеялись. Владимир Юрьевич готовил сюрпризы. Помню, однажды он под аккомпанемент Ю. Понизовкина исполнил романс Рахманинова «Письмо к К. С. Станиславскому». У него оказался вполне поставленный голос! Пел Владимир Юрьевич очень артистично, с неподражаемым юмором. Можно себе представить, в каком мы были восторге...

...И вдруг всё это неожиданно оборвалось... Трагичный, несправедливо безвременный уход из жизни Владимира Юрьевича всех нас ошеломил. Мы словно осиротели духовно. Нет с нами нашего дорогого Владимира Юрьевича, но низкий поклон Наталье Евгеньевне за то, что она продолжила замечательную традицию в день 6 февраля. Мы продолжаем общаться, узнаем о жизни друг друга и храним память о Владимире Юрьевиче.

В Институте стали проходить концерты памяти Владимира Юрьевича. На них выступали не только ученики Владимира Юрьевича, но и многие помнящие и любящие его, их дети и их ученики.

С одним из таких концертов связано дорогое для меня воспоминание. Я готовился принять участие в концерте и, сыграв на репетиции Поэмы ор. 32 Скрябина, начал пробовать «Январь» Чайковского. В то время я готовил сольный концерт из произведений Чайковского и Скрябина. Вдруг Наталья Евгеньевна воскликнула из зала: «Ой, Серёжа, сыграйте это в концерте, ваша игра так напомнила мне исполнение Владимира Юрьевича». Надо ли говорить, как мне было приятно это услышать. Это была одна из самых дорогих для меня оценок моей игры. И в концерте я исполнял две пьесы из «Времён года». Я вспомнил, как Владимир Юрьевич записывал этот цикл на грампластинки, когда я был на пятом курсе, и брал меня с собой на прослушивание своих записей для отбора вариантов исполнения.
Хочется вспомнить двух наших замечательных педагогов, учеников Владимира Юрьевича, тоже, к сожалению, уже ушедших из жизни — Е. П. Макуренкову (Железняк) и Ю. В. Понизовкина.

У Елены Петровны многие из нас проходили педпрактику. Замечательный музыкант, она была на редкость доброй, мягкой, улыбчивой. Общаться с ней было удивительно приятно. Позже она была руководителем по написанию реферата. Из бесед с ней всегда можно было вынести что-то новое, интересное и неожиданное. Владимира Юрьевича она обожала и говорила о нём только с восхищением.

У Юрия Владимировича Понизовкина я занимался в классе камерного ансамбля. Кроме того, он был с нами в колхозе. Там после работы, на природе, у костра он поражал нас тем, что читал наизусть любое начатое нами стихотворение Блока. Он и сам сочинял остроумные стихи «на случай», чем любил нас позабавить, читая их своим характерного тембра голосом, слегка заикаясь. Память у него была удивительная, репертуар огромный. Владимир Юрьевич, когда вспоминал известное полушутливое изречение — «задача педагога состоит в том, чтобы стать ненужным своему ученику», — приводил в пример Ю. В. Понизовкина, который учился у него с малых лет: «А теперь один раз послушаю — иди играй!», — добродушно улыбался он.

Многим своим ученикам Владимир Юрьевич помогал не только советом, но часто и конкретным делом. Это коснулось и меня. Будучи у него в гостях после того, как я отработал три года в Институте культуры в г. Улан-Удэ, я сообщил Владимиру Юрьевичу, что собираюсь устраиваться во Владимире: там открывается музыкально-педагогический факультет. По удивительному совпадению, Владимир Юрьевич два года был председателем экзаменационной комиссии во Владимирском музыкальном училище. Он тут же написал письмо в дирекцию училища, рекомендуя меня как своего ученика. Уверен, что его письмо возымело действие. С тех пор я работаю на этом факультете вот уже в течение 40 лет.

А выпускники музыкального училища тех лет с благодарностью вспоминают Владимира Юрьевича, особенно те, которым он советовал продолжить своё образование в вузах. Их судьба сложилась удачно в профессиональном отношении, и они стали заметными музыкантами в нашей области.

Много можно вспомнить ещё, но у каждого из нас, вероятно, есть и такие воспоминания, которые хочется оставить при себе, не выплёскивать наружу. В заключение опишу один маленький эпизод, который врезался в память. Как-то, аккомпанируя ученице концерт Скрябина, Владимир Юрьевич, под сильным впечатлением от музыки, не удержавшись, искренне воскликнул: «Какая музыка! Ведь ради этого стоит жить!». Помнится, меня это глубоко тронуло, и я подумал: педагог не только обучает и развивает своих учеников, но в такие минуты ещё и заражает их своей искренней любовью к Музыке — и, может быть, это важнее всего остального.

*Григорьев Л., Платек Я. Современные пианисты. М., 1985. С.45.