Добрая душа

      В детстве я часто гостил в деревне у бабки с дедом. Жила в этой деревне одна женщина. Звали ее все Милусей. Это имя закрепилось за ней не только потому, что по паспорту она была Людмилой, а точнее Людмилой Степановной Бобровой.  Просто была она милой, доброй и безотказной женщиной. Пожалуй, самой доброй и самой безотказной во всей деревне. Попросит ее кто помочь огород посадить или сено убрать, или за хозяйством присмотреть, пока сами хозяева в отлучке по какой причине будут — она и бежит, боится обидеть человека. Работу на совесть сделает и ни копейки с хозяина не возьмет.
Сама Людмила Степановна жила одна: ни мужа, ни детей у нее не было, хотя в ту пору, как я ее знал, перевалило ей уже за тридцать лет. Родители ее умерли рано. Сначала с отцом на пилораме, где он работал, несчастный случай произошел, а вскорости и мать парализовало. Та год еще к постели прикованная пролежала, но так и не встала, умерла, оставив дочь сиротой.
В тот год, когда мать слегла, Люда только школу закончила и в институт в городе на врача поступила. Но проучиться только полгода и успела: пришлось вернуться, чтобы за матерью ухаживать. За эти полгода нашелся у нее в городе жених. Говорят, неплохой парень был: симпатичный, уважительный. Сначала он к Людмиле всё ездил в гости, с матерью помогал, предлагал пожениться и забрать мать с собой, и родители его, вроде, не против были. Но мать Люды не соглашалась.
– Да что ж мы там все впятером в одной квартире будем?! Это ж тебе я мать, а ведь Андрею твоему и родителям его я быстро надоем. Я ж себя совсем не обслуживаю. Буду там лежнем на кровати лежать обузой для чужих людей…
Люду, правда, мать уговаривала предложение парня принять.
– А ты, дочка, выходи замуж, коли полюбила. Парень-то, вроде, и правда хороший. Выходи, не гляди на меня. Я не пропаду, за мной соседи присмотрят. С тетей Нюрой мы давно дружим, и баба Феня не бросит. Утром одна зайдет — накормит, вечером — другая проведает. Может, и не долго мне осталось совсем. Что ж тебе из-за меня тут сидеть? Поезжай, не отказывайся от собственного счастья.
Но Люся, конечно, не бросила мать, осталась с ней. Жених поездил еще какое-то время, да и перестал. Наверное, другую невесту нашел себе. А Люда так и осталась в деревне.
Когда мать умерла, ей подруги советовали уехать, в институте восстановиться. Но она почему-то не захотела. То ли так тяжело ей далось предательство того Андрея, что она решила больше не испытывать судьбу и остаться затворницей в своем привычном с детства маленьком мире, ограничивающимся их деревней, то ли была другая причина?… Однако, никуда Людмила так больше и не поехала, а осталась жить в родительском доме. Если кто спрашивал, она объясняла так: «Да куда ж я поеду? За домом-то пригляд нужен, да и за могилками тоже. Я уеду — дом сыпаться начнет, могилки родителей бурьяном порастут...»

Так и жила она одна. Кое-кто из местных парней на нее заглядывался, но девушка не ответила им взаимностью. А когда ей тридцать исполнилось, в деревне ее все за глаза стали вековухой называть, понимая, что шансов выйти замуж, да еще в таком захолустье, у нее теперь практически нет. А Людмила вроде как и не расстраивалась, а может, вида не подавала…

В общем-то односельчане к ней хорошо относились, только слишком простой считали. После смерти матери Люда устроилась дояркой. Ни свет-ни заря вставала, бежала на утреннюю дойку. Скотника в колхозе не было, поэтому и стойла приходилось самой чистить. Работала с ней в одном коровнике Маша Селиванова, по уличному — Маруха. Стала она Людмиле вроде как в подруги набиваться, хоть лет на десять старше нее была. А Люда и не против была: подруги-то все разъехались, а тут есть с кем по душам поговорить. Только закончилось всё тем, что девушка и за себя, и за эту Маруху коровник чистить стала. Та прибежит, подоит, да и к Людмиле:
– Люсенька, почистишь за меня сегодня стойла? А то мне детей надо разбудить, да в школу собрать. Да и Петьке на работу узелок приготовить с вечера не успела…

Люся один раз подменила подругу, второй… А потом это и вовсе чуть ли не в обязанность ее перешло.

Да и другим землякам женщина никогда не отказывала. Местные женщины и детей ей частенько оставляли присмотреть, если самим в город поехать нужно было или еще по какой причине. А уборочная страда без нее и вовсе не обходилась. Кто только из местных не звал ее на подмогу. Сама же Людмила из хозяйства только поросенка, козу, да десяток кур держала. «Одной-то мне и этого хватает» - всегда говорила она. Поэтому обходилась огородом, что под домом был, в поле участок никогда не брала, хоть колхоз каждый год ей выделял.

По-началу люди симпатизировали женщине за ее добрый спокойный нрав, за готовность в любой момент откликнуться на чью-то просьбу о помощи. Предлагали взамен свою помощь, гостинцами старались отблагодарить. Но потом за глаза стали как-то зло посмеиваться над ее безотказностью, а называть стали ее не Людой, не Люсей, не Милой, а Милусей. Вроде и ласково, а вроде и как-то обидно. И все негласно воспринимали это уличное имя с сарказмом, вкладывая в него скорее некий смешок по поводу не знающего меру добродушия женщины, нежели нежность и хорошее отношение к ней. Кто первым придумал это «имя», никто в деревне не помнил, но закрепилось оно за ней навсегда.

А потом произошел случай, который перевернул всю жизнь Милуси, оставив на ней незаслуженное клеймо и заставив окончательно перестать доверять людям. Жила в деревне одна семейная пара. Пара, как пара, в деревнях таких много. Жена — крепкая краснощекая баба, а муж — низкорослый, тощий, осунувшийся от работы и частых выпивок, мужичонка. Звали этого мужичонку Павлом (по уличному Павлухой), а жену его – Ниной. Фамилия у них была Кутеповы. В молодости Павлик Кутепов был очень даже симпатичным веселым парнем. Одно время Люда ему не на шутку нравилась. Они учились в одном классе, и он оказывал девушке всяческие знаки внимания: то мамкиных пирожков в школу принесет и Люду угощает, то до дома после уроков вызовется проводить, взвалив на себя оба портфеля. Людмила всерьез не воспринимала Павла в качестве ухажера, но относилась к нему с дружеской симпатией.
После отъезда Людмилы в город, парня быстро окрутила Нина. Она была старше на два года. К тому времени девушка окончила училище и работала поваром в сельской столовой. Уже тогда Нина была в теле и по деревенским меркам считалась весьма привлекательной; о таких обычно говорят «кровь с молоком».

После свадьбы Нина почти сразу забеременела и родила Павлу сына Антона. Жили супруги, как большинство местный пар: ни идиллией, ни постоянной грызней их семейную жизнь назвать было нельзя. Павлуха, от природы мягкий, поддающийся влиянию парень, всегда считался подкаблучником. Жена не стеснялась повышать на него голос, отчитывая за какую-нибудь провинность. Бывало, что и огреет его в сердцах веником или еще чем. А он всё терпел, да старался жену успокоить. В основном-то скандалы у них случались, когда Павлуха выпьет. Спиртное на него действовало таким образом, что он из человека добродушного превращался в еще более добродушного. Поэтому брань жены он выслушивал всегда спокойно, виновато кивая и соглашаясь со всеми обидными прозвищами, которые она давала ему во время ссоры.

Однажды, дело было ранней весной, Павел засиделся в гостях у приятеля Василия Лукина. По уличному приятеля Лукой звали. В тот день у Луки сын родился, и он, сам не свой от счастья, устроил большой пир для всех своих товарищей. Домой Павел пришел за полночь, еле держась на ногах. Как на зло в этот день Нина была не в духе из-за того, что соседская собака, сорвавшись с цепи, на которой ее обычно держали, задрала двух лучших кутеповских несушек. Понесенный убыток  и скандал с соседями испортил Нине настроение на весь день, поэтому зло она сорвала на муже, невесть где шатавшимся с утра до ночи. Отчитывая супруга, Нина нашла невероятное количество сравнений для него, а под конец и вовсе выставила из дома, выпалив: «Иди туда, где был, и не возвращайся, пока не протрезвеешь!»

Павел еще какое-то время поскреб в запертую дверь, побродил вдоль забора, поскользнулся, больно ударившись о бордюр клумбы. Зная, что жена его — кремень, и если сказала, что не пустит в хату, пока тот не протрезвеет, то не пустит, как ни стучи, мужчина пошел прочь. Сначала он хотел переночевать, как уже бывало, у Сереги Лучника — своего бывшего одноклассника, а ныне местного конюха. Но кровь из рассеченной брови текла слишком уж сильно. Зажать рану как следует было нечем, весь рукав старой фуфайки уже был в крови. Поэтому проходя мимо дома Милы Бобровой, Павел решил постучать и попросить помощи. «Она же медик какой-никакой! Не зря старушки наши с ней советуются по всем своим болячкам. А уж раны обрабатывать она точно умеет» - подумал мужчина и вошел в калитку. Не будь он пьян, он, возможно, решил бы, что ломиться в чужой дом посреди ночи без серьезной на то причины не стоит. Но алкоголь еще не выветрился из его головы, и Павел счел свою причину вполне серьезной.

Мила давно спала, как и обычно в это время. Ведь вставать ей приходилось каждый день в четыре утра, чтобы успеть на утреннюю дойку. Сквозь сон она услышала какой-то стук, но решила, что ей показалось. Потом постучали уже в окно. Женщина даже испугалась. Впотьмах накинув на себя пуховую шаль, она подошла к окну и подняла штору. Павел, слегка покачиваясь, пытался что-то ей объяснить, жестикулировал и явно просил его впустить. Над бровью мужчины Мила отчетлива увидела кровоточащую рану. Она рукой показала на крыльцо, а сама направилась к входной двери. Включив свет, женщина надела халат, на плечи набросила всё ту же шаль и отодвинула на двери засов, чтобы впустить гостя.

Продрогший на холоде Павел в доме разомлел, и пока Люда обрабатывал ему рану, стал засыпать. Пока женщина убирала аптечку, гость завалился на диван и засопел, что-то бурча и время от времени кряхтя. На попытки хозяйки дома разбудить его, мужчина только начинал размахивать руками и что-то говорить на понятном только ему одному языке. Пожалев Павла, Люда принесла плед, укрыла им гостя и оставила его до утра, подумав, что в таком состоянии выгонять человека на улицу не стоит.

В половине пятого Людмила, как обычно, отправилась на работу. Вернувшись с утренней дойки, она накормила скот и взялась готовить завтрак. Когда Павел проснулся, то очень удивился, поняв, что находится не дома. Он практически ничего не помнил из того, что случилось накануне вечером. От завтрака, предложенного хозяйкой, мужчина отказался. Выпив только стакан сладкого чая, он поблагодарил за помощь, попрощался и отправился домой, по дороге обдумывая, что ему ответить Нине на вопрос, где он шатался всю ночь. Сначала Пашка сказал, что ночевал, как обычно, у Лучника. Но то ли вид у него был какой-то смущенный, то ли голос прозвучал неуверенно, только Нина почему-то засомневалась, хотя и знала, что Пашкин приятель не раз пускал ее мужа на ночлежку, когда она выставляла его из дому. Увидев Сергея у сельпо с пачкой свежекупленных папирос, она окликнула его и спросила, ночевал ли ее благоверный у него. Сергей сначала удивился вопросу, потому помедлил немного с ответом, обдумывая ситуацию. Павел всегда считался «тюхой» и подкаблучником, и никто из приятелей и мысли не мог допустить, что он когда-либо отважится от Нинки на сторону бегать. Но на всякий случай приятель кивнул головой и почти задумчиво ответил:

- Ну да. Мы когда от Васьки вчера вышли, решили ко мне пойти...Еще посидеть... У Васьки ж вчера сын родился! Ты слыхала?

- Я-то слыхала, только что-то ты врешь. После Васьки Павлик вчера домой приходил. Только он на ногах еле стоял, я и разозлилась, что дома ничего не делано, а он водку лакает целыми днями. Вот и отправила его обратно. А утром он мне какие-то сказки рассказывать стал, что у тебя ночевал.

- Нин, да у меня он ночевал. Ну чё ты начинаешь?! Я ж тебе говорю, мы от Васьки вышли и ко мне решили пойти. А у меня в холодильнике оказалось шаром покати. Вот он и говорит, пойду, мол, домой, Нинку проведаю, да прихвачу чего-нибудь на закусь. А потом возвращается без закуси. Говорит, что ты ничего не дала и самого выгнала. Ну, мы посидели так. Еще по двести грамм выпили, закусили капустой моченой и улеглись у меня.

Разговор с Лучником немного успокоил Нину, но сомнения у нее остались. Что-то не  сходилось в его рассказе.  Беспокойство женщины усилилось уже к вечеру того же дня. Давняя подруга Нины Олеська Давыдова забежала, якобы попросить пару яиц для теста.

- Слушай, Нин, а чего это твой Пашка утром от Милуси выходил? Я на работу бежала в девятом часу, гляжу, он из ее калитки выходит. По сторонам посмотрел, меня заприметил, угнулся и в сторону дома поплелся.

После ухода подруги Нина прямиком к мужу с расспросами направилась. Тот в это время в хлеву убирался. Вопрос жены заставил его растеряться. Вместо того, чтобы сразу признаться, что ночевал у Людмилы, он почему-то стал всё отрицать.

- Ни у какой Милуси я не ночевал. У Сереги Лучника на тахте перекантовался. Обозналась Олеська твоя. Слушай ее больше.

И только когда жена совсем «прижала его к стенке» сознался, что ночевал у Людмилы, но не помнит, как оказался в ее доме, и вообще ничего не помнит о той ночи. Помнит только, как Нина выставила его из дома, как он поскользнулся и рассек бровь, как пошел прочь, намереваясь напроситься на ночлег к закадычному другу. А потом — как стёр кто-то из памяти всё.

С того дня для Милуси всё переменилось. Она не сразу узнала, какие сплетни ходят о ней по деревне. Сначала ей показалось, что люди как-то странно смотрят на нее, когда она приходит в магазин или встречает кого на улице. Она давно знала, что за глаза односельчане перемывают ей кости. Виной тому было ее природное неумение ответить отказом на чью-то просьбу о помощи. Но сейчас дело было явно в чем-то другом. Но в чем? Этого женщина не понимала.

Глаза ей открыла Маруха. После дневной дойки женщины вместе возвращались домой. Люда чувствовала, что Маруха, как и все в последнее время, ведет себя немного странно. В ее взгляде, в голосе было что-то... Люда сама не понимала что. Но она чувствовала какую-то недосказанность, неодобрение. Спросить приятельницу напрямую она не решалась. Но тут Маруха сама начала разговор.

- Слушай, Люсь, ты извини, конечно, но зачем ты с этим Пашкой связалась. Я всё понимаю, ты баба еще молодая, а он всегда к тебе не равнодушен был. Но Нинка ж тебя со свету сживет. Да и стоило бы из-за кого. Он же корявенький, хиленький совсем, помощи от него немного. А против Нинки своей он ни за что не пойдет.
Люда сначала не поняла даже, о чем подруга ей толкует. А как догадалась, пришла в ужас.

- Да как же вы все такое подумать могли?! Вот надо же! Я же и думать не думала, что мне такое люди припишут. Ну, ты ж меня знаешь, да мне чужого мужика к себе подпустить – смерти хуже. Я давно уж смирилась, что одной мне век вековать написано. Но грязь собирать по пьяницам всяким убогим, по женатым мужикам прыгать... Ну, спасибо людям «добрым». Не знала я, что такие люди по соседству со мной живут. Как же мне со всеми вами в одном селе жить теперь? Мне ж в глаза вам противно смотреть теперь.

Люда не могла сдержать ни гнева, ни слез. Она ускорила шаг, чтобы оторваться от подруги. Ей не хотелось идти остаток пути вместе с Машей. И вообще, ей просто хотелось побыстрее вернуться домой, закрыться там и никого не видеть.

- Подожди, сумасшедшая! А что еще люди должны думать, когда Павлуху видели рано утром, когда он из твоего дома выходил. А Нинке соврал потом, что у Лучника был...

        Дома Людмила проплакала до вечера. Сил не было ни на что. Скот убирать не хотелось. На работу идти не хотелось.
Вскоре невозможно стало показываться на людях. Люда с трудом заставляла себя ходить в магазин. Где бы она ни встретила Нину, та норовила сказать что-то обидное, поддеть. Кто-то из односельчан не верил сплетням и сочувствовал Милусе. Но большинство или поверило, или просто развлекало себя, поддакивая Нинке. Из местных мужиков находились и такие, кто предлагал «приятно провести время».

Всё это одновременно и злило Люду, и повергало ее в отчаяние. Со временем сплетни, конечно, поулеглись; для людей нашлись другие темы для обсуждений. Но Людмила забыть жестокость односельчан не смогла. Скоро ей пришла телеграмма, оповестившая о смерти ее двоюродной тетки. Та жила одна в каком-то захолустном городке где-то под Куйбышевом. Мила оказалась ее ближайшей родственницей, и, говорят, теткин домишко по наследству перешел именно к ней. После похорон Люда не сразу вернулась в свою деревню. А потом приехала, продала родительский дом и покинула родные края уже навсегда. Больше в Пригорках никто ничего о Милусе не слышал. Вскоре все, казалось, и вовсе забыли, что жила она в этой деревне. А я часто вспоминаю эту женщину. По сути я с ней и знаком-то не был. Приезжал к бабке на каникулы. Знал, что живет в селе такая женщина. Часто видел ее то в магазине, то на реке, когда она белье полоскать приходила; слыхал, как подшучивают над ней местные. Потом я вырос и уже редко приезжал к бабке с дедом. А когда на последнем курсе института приехал, чтобы повидаться со стариками и представить им свою невесту, то и узнал всю историю Милуси. Как раз в тот год женщина продала дом и уехала, поэтому односельчане всё еще обсуждали бывшую землячку и приезжих, что поселились в ее хате.

Не знаю почему, но я до сих пор часто раздумываю над судьбой этой женщины. Интересно, как сложилась ее жизнь на новом месте?..