Человек со свойствами 22

* * *

Под самый отъезд жены наведалась в Москву давняя, ещё по киевским временам, их с мальчиком подруга, отличный косметолог. Многие важные лица в Москве, включая и некоторых народных артисток в бозе почившего СССР, до сих пор пользуются уникальными косметическими кремами её изобретения. А изобретательница живёт теперь с видом на Central Park и трудится над лицами сухокожих американок в downtown.
Жизнерадостное это явление, наша Неля!
Огромные красивые еврейские глаза и море позитива. Если в глазах не утонул, то в позитиве точно захлебнёшься. Господи, и каких только мужчин не должна была б она осчастливить! Когда-то, в незапамятные (да вот только вчера ж!) киевские ... она привела к мальчику своего сына, увальня-подростка, испортившего зрение игрой на трубе и искавшего иной музыкальной специализации, не грозящей повышением внутричерепного давления. В те времена мальчик преподавал ударные в джазовой школе, ну и взял сыночка — а чего бы и не взять?
Молодая женщина — много тела, отменно красивое лицо яркости чрезвычайной, явного, даже сказать, агрессивного обаяния. Она умеет слушать, умеет услышать и, даже не всё поняв, сделать вывод, верно схватывающий главное. Она мало знает, но умна природно, оснащена мудростью и мужеством сильной женской натуры... — одним словом, великолепная женщина из тех, что никогда не могли бы мальчику понравиться, но дань уважения... а как иначе! Видя, как бесплодно бьётся Светочка о русскую косметику — она регулярно тратила немалые деньги на походы в какой-то косметический институт, а кожа на её лице, хотя и хранимая ещё щадящим возрастом, напоминала временами слегка подсохший пергамент, — мальчик решил показать Светочку Неле, зная чудосвойства её кремов по всегда нежной дышащей коже своей Ирины.
Двадцать семь лет от первого касания, а свежесть та же.
И кремы те же.
На другой день после того, как мальчик отправил Ирину с Белорусского вокзала в направлении Вены,они собрались в Лаврушинском на кухне.
В первый раз Светочка переступила порог его дома... ну, пусть не дома, а снятой квартиры... — всё равно.
Мальчик купил какие-то пирожные. Светочка представлялась ему чем-то очень сладким. Казалось, и любить она должна очень сладкое. Странно, женщина не выделяет ничего, сладкого на вкус, но ассоциируется со сладостью.
Мальчик с Нелей уже поджидали её.
Как всякую женщину, Нелю интриговало увлечение мальчика.
В нетерпении увидеть предмет его страсти, она напекла целую ­горку сахарных блинчиков.
Общая беседа.
Неля ничем не выдавала, что знает.
После чая и десерта он ушёл к себе, чтобы дать женщинам посек­ретничать на эпидермо-косметологические темы. Уже не помнится, как долго те беседовали... временами с кухни до него долетал щедрый Нелин смех. Светочки не было слышно.
Потом он вновь присоединился к ним.
Съел ещё блинчик.
Выпил ещё чаю.
Косметические советы уже были даны, крема прописаны... «рецепты все у Иры!» — об Ирине говорили так, словно бы Светочка общая знакомая семьи. Мальчик немножко страдал, он чувствовал, что Светочке всё это неприятно.
Ему хотелось, чтобы Неля ушла.
И Неля ушла (человек понимает!).
Он запер за ней входную дверь и вернулся в кухню.

Светочка тихо ковыряла чайной ложечкой пирожное.
Мы посидели молча: я с улыбкой глядя на неё, она с полуулыбкой — на меня.
— Интересная какая женщина, твоя Неля!
— Да ну... какая ж она моя! Мы всего лишь друзья-приятели.
— А что, ты если с женщиной не спал, то уже и не считаешь её своей?
— Ну, вообще-то мои женщины, это... мои... А с Нелей мы давно знакомы и дружны, хотя видимся редко. Я учил её сына ремеслу джазового барабанщика когда-то. Теперь он в Чикаго, а она в Нью-Йорке. Ну а я в Вероне... ой, пардон — в Москве!
— И Неля расскажет твоей Ирине, что я тут была?
— Неля ничего не расскажет, если я попрошу...
— А ты попросишь?.. — она сосредоточенно разглядывала разрушенное пирожное.
— Да не надо ни о чём просить, Ира всё знает и так, ничего нового ей не рассказала бы Неля.
— А почему ты меня не целуешь?
Внутренне он растерялся от такого резкого перехода и такой неожиданной вольности (на неё не похоже!), а наружно подсел к ней на панку, и время потерялось в её духах, захлебнулось смешавшейся слюной, куда-то скользнуло между встретившимися языками, которые делали взаимные движения: её — чуть отступал, круглясь, и мягко принимал; его — настырно искал чего-то, пытался достигнуть самых укромных уголков маленького мокрого мира её рта. И снова было неудобно, потому что — громоздкий кухонный стол, потому что опять, как в салоне машины, всё вполоборота, потому что тела так и не могут окончательно встретиться.
— Слушай... — начал было он, — я так не могу, давай...
— Давай я пойду домой...
Она выглядела усталой, даже измученной. Ему вспомнилась другая женщина, другие встречи. Там тоже всё как-то нелепо завершалось — то не могла, то не хотела, то у неё были дни...
Может быть, женщине не так уж и нужен этот конкретный телес­ный финал?
А может, она ждёт, что её уломают?
Миллион раз эти вопросы уже заданы.
Объяснения есть.
Ни одного ответа.
— Если ты считаешь, что так будет правильно...
— Да, так будет правильно, ты ведь умный, ты можешь понять? Впервые в этом доме... я не могу...
— Да нечего тут, детка, и объяснять. Как ты решила, так и будет... — он помог ей одеться.
Морозы отпустили Москву, и Светочка вернулась из неизбежной маминой шубы в собственную симпатичную дублёночку.
— Не провожай, машина припаркована прямо у подъезда.
Она мягко поцеловала его в щеку, и двери лифта закрылись за ней.
Проводив Светочку, мальчик почувствовал себя выброшенным в прошлое своей советской жизни, совсем не похожее на размазанную, лишенную формы и половых различий слизь унисекса, по которой его постоянно скользило в нынешней Москве. Он, как оторвавшийся воздушный шарик, бессильно плавал в плотной ауре именно женственности, благородной и сдержанной, знающей своё достоинство и уважающей чужое.
Но распалённого в нём зверя совсем не радовало это омовение в благородстве.
Он вовсе не ценил теперь её достоинство, хотя именно такой и только такой он её желал.
Включил телевизор.
Выключил.
Пошёл на кухню и сел.
На то место, где сидела она.
Отпил из её чашки.
Взял её ложечку.
Отковырял кусок недоеденного пирожного.
Вложил ложечку в рот.
Медленно протащил обратно сквозь плотно сжатые губы... как гвоздь из раны вытащил.
Облизанная дочиста ложечка девственно сверкнула.
Потом жевал сладкое, растерявшее сладость в удушающем запахе её парфюма и близкой памяти недавних объятий.
— Мммммм... ну ты мне сегодня губу откусишь... ты просто какой-то лев!
— Тигр!
Она пыталась дать волю смеху, высвобождая свой рот из его рта, а он не давал ей свободы, ловил и ел её беспомощно артикулирующие губы, как будто питался её словами.
— Фебе фигром больфе нра?.. — так у неё выговорилось, и она вновь потеряла дар речи в его поцелуе.
— Нет, просто я на льва не потяну. По распорядку китайского гороскопического бестиария я — тигр. И вообще-то, если честно, тигром мне больше... у него полоски есть и усы.
— А что такое бестиарий?
— Зоопарк в картинках... — после жалобы он нежней прикусывал ей губки.
Воспоминание о её мокром набухшем ротике пришло и ушло ­вместе с запахом её духов.
Кухонный свет иллюминировал его одинокое присутствие и её достойное отсутствие.
Единственная, неотъёмная привилегия — пережить жизнь как текст.
Он вернулся в кабинет и опять сел к компьютеру.
Вошёл в свой сайтовый админ...
...открыл дневник...

(ИЗ ДНЕВНИКА)

Лев,говоришь?
Не знаю... не знаю — во всяком случае, что-то вполне плотоядное.
Я доедаю твоё пирожное и допиваю чай из твоей чашки. Расчеловечивание, чистая биология. Я пытаюсь общаться с тобой на уровне бактериальных культур, я брожу по клетке в поисках химических элементов тебя. Твоих запахов, остатков твоей слюны, помады, духов. Лишённый поживы тобою, я ем то, что ела ты... я могу это есть, и потому я это есть.
Я есть в буквальном смысле то, что я ем, что ела ты, до чего твои губки касались, твоё нёбо, гортань...
Ложечка, посетившая твой рот, узнала своим серебряным равнодушием его теплоту и влажность, узнала и ничего не поняла. Не думаю, что она проникла в тебя глубже, чем мой язык, но всё равно завидую ей. Пирожное пахнет тобой, убивая вкус вишнёвого соуса. Или просто мои ноздри забиты, отравлены, удавлены твоим запахом... ничего не чувствую, кроме... Постыдное состояние, почти делириум! Радужки твоих глаз, суженные зрачки — вот они... вплотную. Два глаза сливаются в полтора. Ты тоже ведь так видела мои глаза?
Лев «it» — шутка...
Я не лев, я сейчас — «it»... я среднего роду... некое членами обладающее, но нечленораздельное «оно»... и оно ищет тебя достать, разъять твою стройность, растерзать твою строгость, пожрать твою влажность, а потом лечь, как хозяин — на тёплую добычу.
Всей тяжестью зверя — на тишь твою покорную.
...«оно» рыскает в поисках обещанной и отнятой трапезы телом твоим, чтобы впасть потом в короткий сытый сон переплетённых тел: наевшийся хищник — на недоеденной жертве, израненной ласками, задушенной нежностью.
Будь я проклят, или: «Господи, прости и помилуй мя»?... — да нет, не обижаю я Бога чувством моим, я и в среднем роде чист...
Света?
Света мне не хватает!

* * *

Но и как текст и даже как тень, жизнь бывает небезнаказанна.
Он позвонил назавтра Светочке, всё ещё полон неперекипевшей сексуальной энергии. Но как ушат:
— Зачем ты написал это? — прозвучал её строгий голосок.
— Ты прочла, но как?..
— А ты забыл, что у меня на работе есть компьютер? Я хотела сегодня прийти к тебе, но теперь не приду.
Даже задохнувшись досадой, мальчик не мог не расслышать, не услышать — сколько значения в этой фразе «я хотела сегодня прийти к тебе»... так говорит не женщина, так говорит судьба.
— Но я же... это же от чувств!
— А ты всегда свои чувства выставляешь напоказ?
Сказать было нечего.
Она понятия не имела и не желала знать о спасительном эксгибиционизме и неистребимом артистическом самолюбовании, о том, что, робея перед жизнью, мальчик выживает текстом, что оставшись без обладания женщиной, он вот так — через магию слова — всё равно обладает ею. Весь его эстетский пубертат ничего не стоил в сравнении с прямыми и жестокими словами: «...хотела сегодня прийти к тебе, но теперь не приду...».
На выручку подоспела скорокипящая в мальчике ярость. Ей в поддержку, словно по команде, кинулись все сомнения в привлекательности Светочки. Всё услужливо припомнилось: её странная ровность и слишком слабая тактильная отзывчивость, её покорность, за которой можно было отгадать равнодушие или даже холодность. Припомнились и те размеренные разумные слова в машине летом: «Ни твоей подругой, ни твоей любовницей я быть не могу!»
Прямота, с которой эта женщина проговаривала то, о чём он лишь думал, обескураживала. Просто бесчувственная сосулька... красивая прозрачная наледь на стекле.
«Хотела прийти к тебе...» —
Господи, прям целая трагедия!
Или целое счастье?
Одним словом — целое событие.
Да будь ты счастлива уж тем, что я вообще способен испытывать к тебе эти жгучие чувства.
Подумать только... — женщина за сорок!
И ожесточившись, мальчик целиком отдался переписке с Диной.
Она как раз тогда вновь возникла и стала посещать его. Начиналась вторая глава её истории — истории Дины, не имевшей, впрочем, никакого отношения ни к насильнику Сихему, ни к городу древнему с тем же названием, ни к поголовному избиению жестокими иудеями мужского населения сознательно обрезавшихся сихемских горожан. А в главе тридцать четвёртой Книги Бытия дело было так:

«Дина, дочь Лии, которую она родила Иакову, вышла посмотреть на дочерей земли той. И увидел её Сихем, сын Еммора Евеянина, князя земли той, и взял её, и спал с нею, и сделал ей насилие. И прилепилась душа его в Дине, дочери Иакова, и он полюбил девицу и говорил по сердцу девицы. И сказал Сихем Еммору, отцу своему, говоря: возьми мне эту девицу в жену. Иаков слышал, что [сын Емморов] обесчестил Дину, дочь его, но как сыновья его были со скотом его в поле, то Иаков молчал, пока не пришли они. И вышел Еммор, отец Сихемов, к Иакову, поговорить с ним. Сыновья же Иакова пришли с поля, и когда услышали, то огорчились мужи те и воспылали гневом, потому что бесчестие сделал он Израилю, переспав с [Диной,] дочерью Иакова, а так не надлежало делать. Еммор стал говорить им, и сказал: Сихем, сын мой, прилепился душею к дочери вашей; дайте же её в жену ему; породнитесь с нами; отдавайте за нас дочерей ваших, а наших дочерей берите себе [за сыновей ваших]; и живите с нами; земля сия [пространна] пред вами, живите и промышляйте на ней и приобретайте её во владение. Сихем же сказал отцу её и братьям её: только бы мне найти благоволение в очах ваших, я дам, что ни скажете мне; назначьте самое большое вено и дары; я дам, что ни скажете мне, только отдайте мне девицу в жену. И отвечали сыновья Иакова Сихему и Еммору, отцу его, с лукавством; а говорили так потому, что он обесчестил Дину, сестру их; и сказали им [Симеон и Левий, братья Дины, сыновья Лиины]: не можем этого сделать, выдать сестру нашу за человека, который необрезан, ибо это бесчестно для нас; только на том условии мы согласимся с вами [и поселимся у вас], если вы будете как мы, чтобы и у вас весь мужеский пол был обрезан; и будем отдавать за вас дочерей наших и брать за себя ваших дочерей, и будем жить с вами, и составим один народ; а если не послушаетесь нас в том, чтобы обрезаться, то мы возьмем дочь нашу и удалимся. И понравились слова сии Еммору и Сихему, сыну Емморову. Юноша не умедлил исполнить это, потому что любил дочь Иакова. А он более всех уважаем был из дома отца своего. И пришел Еммор и Сихем, сын его, к воротам города своего, и стали говорить жителям города своего и сказали: сии люди мирны с нами; пусть они селятся на земле и промышляют на ней; земля же вот пространна пред ними. Станем брать дочерей их себе в жёны и наших дочерей выдавать за них. Только на том условии сии люди соглашаются жить с нами и быть одним народом, чтобы и у нас обрезан был весь мужеский пол, как они обрезаны. Не для нас ли стада их, и имение их, и весь скот их? Только [в том] согласимся с ними, и будут жить с нами. И послушались Еммора и Сихема, сына его, все выходящие из ворот города его: и обрезан был весь мужеский пол, все выходящие из ворот города его. На третий день, когда они были в болезни, два сына Иакова, Симеон и Левий, братья Динины, взяли каждый свой меч, и смело напали на город, и умертвили весь мужеский пол; и самого Еммора и Сихема, сына его, убили мечом; и взяли Дину из дома Сихемова и вышли. Сыновья Иакова пришли к убитым и разграбили город за то, что обесчестили [Дину] сестру их. Они взяли мелкий и крупный скот их, и ослов их, и что ни было в городе, и что ни было в поле;и всё богатство их, и всех детей их, и жён их взяли в плен, и разграбили всё, что было в домах. И сказал Иаков Симеону и Левию: вы возмутили меня, сделав меня ненавистным для жителей сей земли, для Хананеев и Ферезеев. У меня людей мало; соберутся против меня, поразят меня, и истреблен буду я и дом мой. Они же сказали: а разве можно поступать с сестрою нашею, как с блудницею!»

(ИЗ ДНЕВНИКА)
 
Вот, наконец, ты и нашёл, мальчик!
Ты нашёл немецкое в себе.
Ты больше всего на свете хочешь, чтобы всё было правильно, справедливо, достойно, честно.
Но люди не живут этим, о нет!
Их устремленье совсем иное: пусть будет счастливо, пусть будет удачно, пусть сложится... ну, если не всё, то хоть что-нибудь.
Пусть будет хорошо, и не так уж важно, какой ценой.
Ты узнал, что стыд не точит человечество, и половая похоть — не самое страшное, что заводится в склонном ко гниению организме по имени человек.
Люди без возражений примут несправедливость, когда она в их пользу, легко одобрят любую игру без правил, если она упрощает им существование... они без смущенья выдадут чужое за своё, чтобы обкушаться сладостями признания, им не предназначенного, они переступят через честность, только бы хорошо, только бы счастливо, только бы сложилось.
Потому что плохо.
Потому что несчастно.
Потому что не складывается.
Потому что жизнь пуста и проходит...
Ты предполагал, что люди расплачиваются за свои низости (а сам ты — за свои?..)...
Ты надеялся, что враньё и подлость будут покараны, ибо должны же (а сам, что ль, за враньё своё карался?)...
По крайней мере, верилось, что талант не может быть ­затоптан простым количеством ничтожеств.
Предполагал, надеялся, верилось...
Ха-ха, глупый мальчик... ты забыл?
Вспомни эту красивую фразу из любимого монолога:

"The insolence of office and the spurns
That patient merit of the unworthy takes..."

Один из заунывных закоулков рефлексии датского принца.

"И призрачность заслуг в глазах ничтожеств..."

Есть даже более сильный перевод:

"...и оскорбленья, чинимые безропотной заслуге..."

Немецкая честность не могла вынести это возмущающее душу поругание. Немцы честно хотели восстановить разумную справедливость, системно и повсеместно устранить низость и неэффективность, истребить бессмыслицу и искоренить беспорядок, то есть ликвидировать всё то и всех тех, кого согласно здравому распорядку германского смысла быть не должно.
Потому что — Ordnung muSS sein !
Это была мечта об идеально функционирующей машине ­идеально правильной жизни.
Уверенность немцев в том, что они знают, как правильно и что справедливо, равна твоей, мальчик. Но почему тихий ужас охватывает тебя в час торжественного изречения гегелевской универсалии: «Всё действительное разумно, всё разумное действительно. В своём развитии действительность развёртывается, как необходимость». Гегель громыхает осознанной необходимостью, а по задворкам сознания эхом катится: «Нет праведного ни одного». Св. Апостол Павел ­сообщил это ещё римлянам!
Да, ни одного.
То есть ни одного нет, кто в этом мире имел бы право окончательно удостоверить степень разумности действительного или меру действительности разумного. И сам ты, который мечтаешь о торжестве смысла над бессмыслицей, о справедливости и достоинстве, об иерархии ценностей, о заслуге и воздаянии, — вот ты-то как раз и есть, возможно, самый грешный, самый несправедливый...
...бессмысленный?.. недостойный?.. Ну нееет, это уж слишком!
Да и потом, если действительность, то есть сумма действительного, развёртывается в своём развитии, как необходимость, то уж тогда какая тут разумность? Ведь даже презренный разум часто протестует и ищет обойти то, что обойти нельзя, сиречь, не-обходимое?

«Сущее не делится на разум без остатка!» — весело подмигнул философу философов веймарский полубог.
Тоже ведь немец.

* * *

(лампа глухо)

Плакать наедине с собой?
А что остаётся?
Когда всё неправильно...
Ну и что, что ты предчувствовал это ещё в отрочестве?
Ну и что, что ты знал это ещё с юности?
Ничему это не помогло, ничего не исправило, никого не спасло.
на дворе уже ночь
                и почти тридцать пять
                ни унять
                ни понять
                ни помочь

Тебе не помогло.
Тебя не исправило.
Тебя не спасло.

* * *

Красавец-неаполитанец, бывший каморрист и ныне председатель комиссии антимафия говорит: «Мы не можем и не должны топтать человеческое достоинство. Даже если перед нами человек, совершивший преступление. Иначе мы сами можем стать преступниками!»
А ты вспоминаешь страну рокового твоего рождения, которую ты давно уже не видишь, но не ненавидишь, потому что, потому что... — ну вот не можешь и всё.
Страна рождения, где преступники носят форму правоохранителей, зловеще посверкивая вседозволенностью погон, где только случись... только увязни коготок, тебя размажут по стенам бесконечных бутырок, да ещё и со сладострастием.
Сколько унижений... сколько, Господи!
И это тебе ещё повезло — ты всего лишь учился в советской школе, ты был всего только в армии, не в калымских лагерях, не сидел в тюрьме, не зяб в отказе.
Россия — маленькие и большие, худые и толстые, — а вместе взятый, он здоровенный и мохнатый, того гляди наступит на тебя лапой, сдерёт с тебя когтями человеческое лицо...
Страна, которая до сих пор ещё путает, что такое человек.
Откуда ж взяться пощаде и уважению?
Как щадить, как уважать то, об чём нет твёрдого понятия?
...сих пор ещё?..
...сих пор уже?..
Твоя судьба решилась счастливо и благополучно, поэтому тебе остаётся только плакать наедине с собой.
Над собой.
Счастливым и благополучным.

(лампа жалобно пыхает... вот-вот погаснет)


* * *
                ...и когда услышали, то огорчились ... и               
                воспылали гневом <...> так не надлежало делать...
                Быт. 34 : 7

(лампа затеплилась вновь)
Вот и меня (кто знает?), не постигнет ли гнев кого-то огорчившегося за Дину. А вообще-то, если серьёзно, лучше было бы православным настороженней Заветы Господни читать — что Ветхия, что Новыя — и не делать евреям никакое насилие... вот не надо было, ей-богу!
Как стоит в книге Махзор в Утренней молитве Новолетия и Дня Искупления: «Не троньте помазанников Моих и пророкам Моим не причините зла».
Хотя откуда вам, лазуритовый мой, знать, что стоит на странице 63 в книге Махзор!
Но даже и без книги Махзор — просто не делать.
Вот не делать — и всё.
Чтобы не смеялся горько бердичевский еврей Сумер, брат сварливой Рахили и доброй Злоты, чтоб не вспоминал с печалью горькой: «Когда я служил при Николае, так унтер выстроил нас, вызвал одного жлоба из строя, а потом он вызвал меня и говорит: Луцкий, дай ему в морду... Я не хотел... Тогда он говорит жлобу: дай ему в морду... И что ты думаешь, он дал мне в морду... Но так дал, что я на всю жизнь запомнил».
Не надо «давать в морду» людям, которые вас не трогают.
Падёт на вас кровь невинная, и захлебнётесь вы своим арийст­вом-славянством, и час рожденья своего проклянёте и станет он вам неладен.
Лучше бы вам просто быть и оставаться теми, кем сами вы себя величаете, — православными. Глядишь, и Романовы бы — по сей бы день на троне... а не на дне шахты...
Я иногда думаю — а может, просто грамотности не хватило, то есть тысячу лет организованно вертели Книгу в руках, слюнявили-­мусолили, распевали на церковнославянский лад, а сознательно прочесть так и не смогли. Там же ясно написано: «Итак во всём, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними, ибо в этом закон и пророки» (Мф. 7 : 12). А потом опять: «И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними» (Лк. 6 : 31).
Теперь-то что, поздно теперь уже...

* * *

                ...а разве можно... как с блудницею!
                Быт. 34 : 31

...чей-то гнев за Дину...
Но, Господи, с чего б кому-то гневаться на меня за Дину?
У нас с нею всё было живое, тёплое и искреннее с привкусом за­старелой, уже перешедшей в перезрелую грусть тоски. И груди её были прохладны снаружи, но горячи от внутреннего чувства. И пряди её оплетали меня, и каждый волосок в них был согласен с другим и весь миллион волосков каждой пряди был единодушен с миллионом другой.
Никакой вынужденности.
Никакого обмана, ни лицемерия...
Это была долгожданная страда долгожданного.
Её первые письма захватили меня проснувшейся старой страстью, и Светочка с её моральными сложностями: «хотела прийти — но не приду!» — куда-то исчезла, растаяла просто.
Ma chi si crede di essere?
Перед перспективой трёх «ж»
живого
желанного
женского тела
блекнут истории, отягощённые добропорядочностью и грузом нравственных представлений.
А как же это, спросите вы, Дина тебе — желанное, женское... если ты вот только-только о Светочке мечтал?
А так это...
Мы все такие!