Сочинение рассказ из книги Инсулиновая палата

Рассказ издавался в Альманахе "Неволя"

Сочинение
 
Cанитар, спавший в углу на стуле, поднял голову, зевнул и потянулся. Потом бросил взгляд на часы – маленькая стрелка подбиралась к цифре шесть: в семь подъем, там уже завтрак и недалеко смена – пошевеливаться пора!
 – Ну-ка ты, олух царя небесного, швабру быстренько в руки и мыть полы! Быстро, быстро! Я кому говорю! – дал подзатыльник Ласкову и за ногу стащил с кровати на пол. – Чтоб все блестело на отделении! И не забудь: в школу сегодня! Сочинение еще за тобой и алгебра, помнишь?
Ласков охнул, почесывая ушибленный затылок, и, встав на четвереньки, ужом нырнул под кровать, пытаясь на ощупь отыскать два здоровенных окурка и целую спичку, спрятанные там с вечера. Потом молчаливой тенью прошмыгнул мимо санитара в туалет и закурил.
Жизнь сразу перестала казаться отвратительной. Сон пропал, и мысли потекли спокойно и неторопливо.
«Ну что, козел, привязался? Третью смену подряд, дает, гад, одно и то же задание: сочинение на тему „Как сюда попал и как мне здесь живется“. И всегда его что-то не устраивает: то слог, видите ли, не тот, то ошибок много. Эстет хренов! А потом по отделению ходит и всем показывает... В прошлый раз орал: алгебра, алгебра! А когда ему сказал, что гипотенуза – это из геометрии, а не из алгебры, заставил возить его верхом по всем палатам и ржать... Козел!»
Ласков докурил окурок до того, что тот прижег губы и, сплюнув от боли, с сожалением бросил его в унитаз. Посмотрел внимательно на окно в двери – не наблюдает ли санитар – и запустил руку в стоящую рядом урну в надежде отыскать новый. Не найдя ничего, нехотя поплелся за шваброй: полы-то полами, а сочинение к концу смены не закончишь – по шее точно получишь.
Шваброй немного повозил туда-сюда, чтоб хоть немножко сыро было – ну, чего там мыть-то?  Ночью ж никого в туалет не пускают. Он же до утра закрыт! – и в палату быстренько за авторучкой и бумагой (санитар с вечера снарядил в школу). Потом устроился в столовой, пока там никто не ползает и не мешает, разложил перед собой бумагу и, взяв в рот авторучку, задумчиво уставился в потолок.
«Сочинение Ласкова Сергея Сергеевича... Я что... Вообще погода давно стоит хорошая и поэтому жевать легко.»
Он перечитал написанное, состроил недовольную гримасу и, вырвав из тетради испорченный лист, смял его. Слова, которым было так легко и свободно в голове, упорно не хотели ложиться на бумагу, и иначе как муками творчества назвать это было нельзя.
«Сочинение Ласкова Сергея Сергеевича, – начал он снова. – Я вообще пишу всем, санитар все равно покажет. Ну и пусть... Я поступил в больницу в шестьдесят шестом году. Мать меня привезла, говорит, больной ты и надо подлечиться. В больнице мне хорошо: здесь меня кормят, моют, одевают и бьют. Но это, когда что-то делаю не так. В обед нам дают суп и кашу. И из передачи что там есть. Вот такая вот у нас жизнь...»
Он снова взял ручку в рот и уставился в потолок, словно желая отыскать там исчезнувшие слова и удивляясь тому, что забыл, как сюда поступал.
«Вообще, мужики, не знаю, что и писать-то... Ну, как мне здесь живется? Известное дело как... И я, между прочим, ему, дураку, могу рассказать не только, как поступал...»
Ласков остановился и внимательно перечитал уже написанное. Потом скривил рот словно от зубной боли и жирно зачеркнул слово «дураку», так, чтобы прочесть было нельзя: подай ему не замазав, так он не только верхом проедется, но и простыней взнуздает...
«Вот, к примеру, кто скажет, в чем основное отличие жизни здесь и там, у вас? Ага, молчите, а я отвечу: у вас тысячи маленьких проблем, а здесь одна большая. Она все место занимает – дурдом. И давит она постоянно со всех четырех сторон, и самое главное здесь: не дай бог, если ты останешься один, без родственников, – тогда тебе хана... А я вот остался. У вас к человеку относятся как? Да одинаково, не важно, есть у тебя кто или нет. А тут только с позиции силы и возможностей. А какие у меня возможности, если нет родственников? Сам я не могу ни сходить куда-то, ни написать – все только через доктора да через доктора... А доктор что? Вот один товарищ у нас несколько лет назад взбунтовался, не помню уж из-за чего. От пищи отказался и прокурору написал. И что? Вызвал его тот самый врач, обозвал как-то обидно, ипохондриком, кажется. «А все жалобы твои, – говорит, – бредового содержания. А раз так, будем лечиться!» Но лечиться здесь, мужики, значит совсем другое. Это не то, что вы думаете, а совсем даже наоборот. А все потому, что у того больного никого не было, вступиться никто не мог. Так вот, когда я это понял, я и стал таким: мой полы – мою, вози верхом – вожу.»
Ласков остановился, и, шевеля губами вслед за указательным пальцем, перечитал написанное. Вздохнул и пересчитал оставшиеся листы чистой бумаги. Почесал затылок и засопел дальше.
«А -а-а, я и забыл, что тема у меня совсем другая. Как я сюда попал и как мне живется. А как? Мать привезла меня тогда и уехала. А потом померла. Меня-то куда? Определили в психохроники. И в интернат. А там чего? Говорят: «Лечиться и жить хочешь – работай. Это трудотерапия у нас называется. Будешь работать – будешь здоров, и, значит, мы тебя лечить не тронем.»
Поставили на пилораму. Доски таскать. И бревна. А мне чего-то очень тяжело стало от тех бревен. Я и отказался. И в побег ушел. Поймали. Да еще и спрашивают: «А чего убежал-то?» Как будто сами не знают! Сначала молнии и искры по проводам передают и этим мне жизнь портят, а потом еще спрашивают!
А кому, интересно, понравится доски и бревна бесплатно таскать? А за отказ к кровати привяжут на месяц и в жопу всякие инородные предметы начнут запихивать, называя все это «лечением»... Потому я и сдернул. А они говорят: «Ты дурак, и пилорамой тебя все равно не вылечишь.» И сюда отправили. А тут я и задержался. Даже можно сказать застрял. И теперь меня так и гоняют: тут я им надоем – в психохроники отвезут на полгода (на пилораму или еще куда поставят полечиться), а как начну филонить – меня снова сюда санитаров возить и полы мыть. Потому как домой нельзя – им там самим тесно и меня к себе не хотят...» 
Ласков задумался, но вскоре тряхнул головой, отгоняя ненужные мысли и вернулся к прерванному занятию.
«Вообще-то, мужики, я ему сочинение пишу и полы мою не задаром, не запросто так: дураков-то и в дурдомах уже нет, а времена субботников давно прошли. Вот помою полы на коридоре и в туалете – он мне курить что-нибудь выделит или, по крайней мере, в туалет будет выпускать. А этого разве мало? Ну, а за сочинение плата будет отдельной: я когда ему «контрольную» по алгебре сдал, они всей сменой собрались вместе и долго ржали. И тут же мне пожрать организовали – супчику там и хлеба немного. И курить, конечно. А уже потом, через два дня, когда он смену следующую принимал, накинул на меня покрывало с кровати, как попону на лошадь и все отделение на мне верхом объезжал. Это, говорит, круг почета за хорошую контрольную. Он ее своей жене показывал, а она, говорит, смеялась. Только что смешного может быть в алгебре? Наука-то серьезная. А попробуй выступи и скажи, что нет, сочинение писать не буду, алгебру тоже, а полы мыть вы сами обязаны. И нечего дедовщину в дурке разводить! Что будет, знаете? Ого-го-о! Я один раз так и сказал ему: и про дедовщину, и про полы, которые он ни разу не мыл. А что он мне в ответ, догадываетесь? А тогда, говорит, без дедовщины: мы все по уставу сделаем, а устав для тебя я сам придумаю! И придумал. Но об этом, мужики, на трех страницах не рассказать и в этом сочинении не уложиться – это целый роман о моих приключениях! А что я мог сделать? В надзорной палате санитар сидит круглосуточно и за нами наблюдает, и от него под одеялом не спрячешься – вытащит! И так двадцать четыре часа.»
Ласков снова остановился и принялся внимательно перечитывать написанное, исправляя грамматические ошибки: за каждую, предупреждал санитар, будешь наказан. Потом посмотрел на оставшуюся бумагу и вздохнул с сожалением. Вот так всегда: пришло вдохновение и – заканчивай!
«Я что-то отвлекся, мужики, и не о том. А чего там еще рассказывать, как поступил? Все ж всем известно... Давайте-ка лучше расскажу вам, как первый раз в жизни голосовал. Вот вся жизнь у меня, считай, прошла в дурдомах, а такое лишь раз было. До сих пор вспоминаю. Потом еще много раз голосовал – за мэра и губернатора, и даже за президента. А вот первые свои выборы забыть никак не могу. Меня тогда, после них, неделю привязанным держали и уколами в себя приводили – вот это впечатление так впечатление!
Раньше-то я о таком и подумать не мог. А если б на выборы попросился, сказали бы, совсем чердак съехал, лечить его надо! А тогда вдруг все заговорили о злоупотреблениях советских психиатров в политических целях, и, пожалуйста, голосуйте, Сережа, на здоровье! Гласность все-таки и, значит, демократия.
Ну, вот, значит. Жил я тогда, как и сейчас, в надзорной палате – я в ней всегда живу, в другую меня почему-то не переводят. Боятся, что ли? Ну, вот. Живу, значит. И прошусь у санитара, чтоб выпустил.
 –Куда?– спрашивает.–В туалет?
А куда ж еще-то? Из надзорки только в туалет и можно выходить. И то по разрешению. Я киваю.
 –Зачем? Курить, что ли?
Так я ему и сказал! Он по своим-то делам в туалет через раз пускает, а курить у него вообще не допросишься.
 –Не могу больше!
 –Иди... Но не курить и сразу назад!
Ну, захожу туда и сразу сажусь на горшок – вроде я и правда по своим делам. Но это так, для конспирации, на случай если санитар проверить захочет. А сам между делом руку в урну запустил – она рядышком стоит – и окурки там потихоньку нащупываю (он, сволочь, мне курить по полдня не дает – уши пухнут). Тут как раз один больной входит и говорит, значит, что выборы завтра будут в новый Верховный Совет, и голосовать будет все отделение, даже надзорка. Неужто, думаю, все? Да не может быть такого! Во новость так новость – это ж с ума сойти можно!
Тут я, мужики, признаюсь, до того разволновался, что забыл про всякие там конспиративные тонкости, быстренько урну опрокинул, собрал окурки, потом штаны натянул и в палату. Подумать там в тишине. Не может быть такого, чтоб всех сумасшедших – и на выборы. Потому что очень странно получается: голосовать и избирать в Верховный Совет я могу, а чтобы в туалет меня одного отпустить – никак нельзя...
А вокруг уже суета и беготня. Санитары зашевелились, забегали, закомандовали – то на место поставить, это перенести, каждую пылинку подними. Потом всем белье заменили. Даже новые пижамы выдали. А на фиг белье-то портить? В надзорке вообще голые ходят – один халат на всех. 
Пока я глазел на все это, санитар отловил меня и быстренько швабру в руки. Я разозлился, конечно, думаю, в такой день одному не побыть, не подумать! Вот козел! И тут мне как прозрение пришло – думаю, кто ж тут, в надзорке, голосовать-то будет? Как они, интересно, урну сюда доставят? Или всю надзорку на цепи куда поведут? Только подумал так и представил это, да как заржу на всю палату словно конь! Даже швабру уронил! Санитар сразу по шее хрясь! Ну, я и замолчал, а сам дальше рассуждаю.
Если, думаю, поведут туда, то как Француз дойдет? Позвоночник у него поврежден и ходить, как все нормальные люди, он не может. Да к тому же за последние полгода он три телевизора разбил, радио, а стекол – так не счесть. Он же от урны мокрого места не оставит! Вон рядом Сережа, тезка мой. Так тот вообще дурак глуховой, еще круче Француза – даже говорить не может. Двоих с белой горячкой не в счет – они уже неделю как к кроватям привязаны. Один трактор ночами заводит и все матерится, что тот у него глохнет. А второй рыбу ловит и сетку забрасывает. Потому ведь и надзорка, что собраны в ней самые-самые, кому особый надзор нужен. У вас ведь как? Всех ненужных и сумасшедших – в дурдом. А в дурдоме-то куда дураков девать? Таких вон, как Француз? А в надзорную палату – куда ж еще-то? Она у нас все равно как дурдом внутри дурдома – потому тут, в надзорке, одни дураки!
Ну со мной-то, дело ясное, ошибочка у них вышла, сами видите – здоровый я. Да такие, как я, и на свободе голосуют, а вот эти-то наши избиратели... Тут я опять как заржу! И снова санитар мне по башке хрясь! И как замкнуло сразу, как само на другой канал переключилось: а за кого голосовать-то, мужики? Вам-то хорошо – вы и газеты читать можете, и телевизор у вас, и радио, а тут, в надзорке, никакой информации. Только что санитар расскажет, то и знаем. Я уже у него хотел спросить, за кого голосовать-то, а он, наверное, сам понял, что объяснить нужно. Залез на мою кровать, скотина, прямо в грязных тапочках и орет оттуда как с трибуны:
 – Слушать сюда все внимательно! Кандидат у нас только один! – и назвал его. – За него все и голосуйте! А если хоть одна падла против выступит, я проблем вам быстро организую: вечером вся палата в Бетховена играть будет!
      Это они игру такую придумали – Бетховен: ставят всех в ряд и заставляют на губах музыку дудеть. И попробуй возрази! Возразишь, а санитар голову в дверях прищемит. А я что – дурак что ли? Лучше я ему месяц буду хоть петь, хоть дудеть, мне не привыкать. Но за его кандидата голосовать не буду. Они же хотят у власти своего поставить и из всей страны сделать один большой дурдом. У вас ведь там и так точь-в-точь как у нас на реабилитационном отделении, даже хуже – я два раза в побеге был и все видел... А если, думаю, начнется подсчет голосов и мой – решающий?! А я зачеркну все фамилии, санитар не заметит. Не буду я брать на себя такую ответственность. С тем и заснул.
И снится мне, мужики, что не я буду кого-то выбирать, а меня. Я-то знаю, что сделать было бы нужно, будь я депутатом или, еще лучше Президентом, то есть у руля. Я бы все дурдома закрыл к чертовой матери! Ну скажите мне, что они делают? Лечат, скажете? А я всю жизнь тут провел, но ни одного вылеченного не видел. Покажите мне такого! Наоборот видеть приходилось, а вот чтобы здоровые отсюда выходили – не помню. Я это однажды и врачу моему сказал, а тот мне говорит: «У тебя бред», – и на уколы меня пристроил...  Закрыть их!
А санитар и медсестра зажали меня в угол и бумагу в нос суют. Они так всегда делают, когда твоя подпись нужна на добровольное лечение. А потом санитар угрожать стал. А я думаю, все равно заставят подписать. Либо подпись подделают. Но лечить все равно будут. Насильно. И только я хотел расписаться, как эта скотина мне снова в башку – бац, и орет в самое ухо:
 – Ну-ка ты, олух царя небесного, швабру быстренько в руки и мыть полы! Быстро, быстро! И чтоб чисто все было: выборы сегодня!
Ну, нигде от него покоя нет!
А после завтрака две смены собрались в надзорке. Шумели и обсуждали, как все нужно делать.
 – С отделением, – старшая говорит, – ясно: всех в процедурку и там они голосуют. И там же телевидение будет снимать этот акт демократии.
 – А надзорку как? – заспорили сестры и санитары. – Их вести всех вместе или по одному?
Санитар, тот что у двери сидит и за нами всегда наблюдает, говорит:
 – Куда всех вместе-то в процедурку? Я их ссать боюсь отпускать! Только с сопровождением и поодиночке!
Наконец решили: сначала отделение в процедурку вести. Пусть там голосуют. А нас потом. И урну нам сюда доставить. А наблюдателям за выборами объяснить, что это больные тяжелые. Они сами, без посторонней помощи, передвигаться не могут. Для убедительности Француза им показать. И дополнительную силу привлечь из алкоголиков. На всякий случай. Тем более, что три пустые кровати для них есть.
Урну решили поставить в угол – подальше от греха (и от Француза).
Так начались мои первые в жизни выборы!
Часа два нас не трогали. Отделение водили. Всех по очереди. Санитар по фамилиям выкрикивал. Потом старшая врывается в палату и шипит:
 –Приготовились!
Алкоголики, что вместо охраны под дураков косят, сразу сели на кровати и ждут. Потом какой-то грохот, словно там кого-то бьют или вяжут. А это они урну толпой тащат... Я себе думал, там что-то особенное. А это обыкновенный ящик с узкой дыркой наверху (а разговоров-то о ней было, разговоров!). За урной крадутся две испуганные тетки. И все по сторонам оглядываются. Как бы кто не покусал. И еще две бабы – с блокнотом одна и с фотоаппаратом другая. Одна все пишет, а другая сразу фотографировать. Следом мужик какой-то с видеокамерой на плече и за ним еще один – с лампами... Мужик снимает, баба фотографирует, и все со вспышками, и все эти вспышки-молнии на меня, с-с-суки, направили! Я даже глаза закрыл, но тут санитар (что характерно – безо всякого крика) меня за плечо трогает и говорит вежливо:
 – Давай, Сергей. Ты первый. Ты же у нас сознательный больной.
Суют мне бумагу какую-то. Я думал, что снова подписывать заставят, а санитар говорит:
– Отметь там, где хочешь. И сверлит меня глазами, и заглядывает через плечо, чего я там отметил. А накоси-выкуси! Сам же говорил, что все тайно. Я отметил и на кровать свою сел – наблюдаю.
Следующими пошли алкоголики. Те, которые под дураков замаскировались. Потом моего тезку обработали и все шло гладко, но с трактористом-то как быть? Он свой трактор так и заводит каждую ночь. И материт всех. Поэтому ему три раза в день уколы – чтоб спал и людям жить не мешал.
Санитары со старшей чего-то пошептались в углу и принялись его развязывать. А он тут же проснулся и давай их матом крыть. И все про свой трактор, все про трактор... Та баба, что с блокнотом была, даже рот раскрыла, но ничего этого не записывала. А потом «тракторист» начал плеваться во всех и старшая махнула рукой санитарам – не надо, мол, не развязывайте...
У дверей надзорки собралась толпа нормальных дураков. Им интересно, тем более, что никаких других новостей и развлечений на отделении нет. Любопытствуют, хихикают и комментируют.
Подошел черед Француза. А Француз что? Француз он и есть Француз и все у него не по-русски – он и говорит-то не поймешь на каком языке и с каким акцентом. Потому и кличку такую дали.
Француз нападает на все, что можно разбить или опрокинуть. Но приблизиться к таким предметам быстро и без посторонних не может. Обычно его по дороге и перехватывают. Все знают: если Француз руками размахивает и куда-то медленно направляется – это начало атаки.
Как только втащили урну, Француз сразу заволновался, встал и потихоньку к ней двинулся. Он всегда потихоньку приближается, а рывок делает в последний момент. Но санитары тоже не дураки и его знают, как облупленного. Они и алкоголиков так посадили, чтобы он их по пути к урне никак не мог миновать. Вот алкоголики его тихонечко и двигают назад. Тут санитар ему сует бумажку. И держат его... незаметно, чтоб не бросился и не набедокурил. Француз как узрел эту бумажку, что суют ему – его тут же и затрясло...
И тут я уже не сдержал смеха – заржал как жеребец!
        За это меня этим же вечером прикрутили простынями к кровати и взялись колоть. Это, говорят, тебе на недельку. Чтоб тебе не так весело жилось.
Пока эти козлы меня простынями прикручивали к кровати, они еще жути пытались нагнать:
     – За такую попытку выборы сорвать, – говорят, – на свободе тебя бы сразу к нам в дурдом отправили. А поскольку ты давно уже прибыл по назначению, мы тебя просто свяжем и по голове настучим – полечим ее.
А за что? Чего я такого сделал-то?»
 

      ...Ласков сидел на кровати и молча почесывал зашибленный бок.
«Ну, вот за что, спрашивается? «Не по теме, не по теме!» Подумаешь! Да и кому это вообще интересно, как мне здесь живется, и как я сюда поступил? И в «Истории болезни» про это написано... А вот про выборы в сумасшедшем доме не написано еще нигде!»