лс168 История драки критиков у Бахчи-сарайского фо

 История драки критиков у Бахчи-сарайского фонтана Пушкина

Пророчества оправдываются событием. Петр Вяземский

М.А. Дмитриев - Михаил Александрович Дмитриев (1796-1866), русский поэт, критик, переводчик, мемуарист; племянник баснописца И.И. Дмитриева – пытался быть успешным литератором и, более того и м.б. всего, - судьей качества продукции и нравов в литературном цехе.
 
В своей книге «Главы из воспоминаний моей жизни_1864» он рассказал о драке двух лагерей сочинителей после выхода из печати поэмы А.С. Пушкина «Бахчисарайский фонтан». Словесная драка с бранью и оскорблениями возникла к весне 1824 – времени известно весеннего обострения, когда Пушкин метался с холеазом по «пыльной Одесе». Вот как он об этом (генезисе драки, метательных средствах и росте темпа брани) вспомнил  будущий член кружка любо-муд-рия» (см. с стр. 219 изд. 1998) Михаил Дмитриев:
 
«…  в 1824 г, произошел один случай, который имел для меня довольно неприятные последствия. Пушкин написал прекрасную ма¬ленькую поэму «Бахчисарайской фонтан». Издание ее было поручено князю Вяземскому, который прибавил к ней «Разговор между Издателем и Классиком».

(полное название = Разговор между Издателем и Классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова – 1823  Вместо предисловия <к "Бахчисарайскому фонтану">)

В этом разговоре он высказал некоторые неосновательные положения: что Ломоносов ввел германские формы в нашу поэзию; что наши современные поэты следуют тому же движению, с тою только разницею, что Ломоносов следовал Гюнтеру, а не Гете и не Шиллеру. Далее, не различая романтизма с национальностию, он утверждал, что Гомер, Гораций и Эсхил имели более сродства с главами романтической школы, чем с своими последователями. — Одним словом, князь Вяземской, довольно даровитый поэт, но плохой литератор, не имевший прочных оснований, высказал в этом разговоре такую литературную ересь, которая доказывала вполне и слабость его познаний, и гордую самонадеянность недоучки! — Мне, признаюсь, было досадно, что всякой, сам недоучившийся, хочет у нас учить, а по известности своей в светских кругах имеет и голос. Досадно мне было видеть его надменный отзыв и о стихотворцах, помещающих свои произведения в «Вестнике Европы», в числе которых был и я.
 
Я напечатал в «Вестнике», без моего имени, «Второй разговор между Классиком и Издателем Бахчисарайского фонтана» (Впервые опубл.: Вестник Европы. 1824. Ч.134. №5).  Здесь, правду сказать, я не пощадил князя Вяземского. Я сказал прямо, что это разговор двух учеников, что классику стыдно было связаться с таким противником и что жаль, что он не учился ни в каком университете. Я доказывал, вопреки положениям критика, что пора истинной классической литературы у нас уже настала; что новость выражений состоит у наших тогдашних писателей не в новых словах, а в несовместном их соединении; что Ломоносов заимствовал у немцев только стихосложение, а в ходе од подражал древним; что Ломоносов не следовал Гюнтеру; что во время Ломоносова не было еще и германской школы. Далее я коснулся различия между народной и национальной поэзии. — Все мои положения были основаны на твердых началах: они и без того раздражили бы всякого критикуемого писателя; но, к сожалению, мой разговор был пересыпан насмешками и полным разоблачением легко доставшейся славы избалованного писателя!
 
 Он вспыхнул гневом; но на кого?  Имя было неизвестно; это еще более придавало досады! Князь Вяземской напечатал в «Дамском журнале» (1824. Ч.6. N7) длинную статью «О литературных мистификациях» (полное наименование « О литературных мистификациях, по случаю напечатанного в 5-й книжке "Вестника Европы" второго и подложного разговора между Классиком и Издателем "Бахчисарайского фонтана"),  которой вызывал критика объявить свое имя. — В этой статье он обвинял своего критика в пустословии, называл его пожилым педагогом (приписывая эту критику Каченовскому) и ни одним словом не только не опроверг, но даже и не упомянул о вопросах, возбужденных критиком.
Я отвечал на это статьею под заглавием «Ответ на статью о литературных мистификациях».

 Князь Вяземской напечатал «Разбор Второго Разговора»:

Я  написал «Возражение на разбор Второго Разговора», статью в 30 страниц (!), которая была еще сильнее прежней, и старался в ней об одном: навести князя Вяземского на самый предмет, на самые вопросы моей критики.
Но отвечать на них было ему не под силу, и он продолжал, так сказать, только отгрызаться от своего противника и городить одни несообразности.
 Под второю статьею я выставил свое имя, и на меня обрушилась не только вся злоба моего противника, но и полное негодование моего дяди! На последнее было много причин: Вяземской был родня Карамзину; он был человек, известный в свете; он почитался остряком, а дядя боялся, чтоб он в досаде не сделал и его ridicule*; наконец, и благодарность: Вяземской к последнему изданию сочинений моего дяди написал его биографию и некоторый род панегирика! — А я что? — Безгласный молодой человек, покорный племянник, недавно начавший писать и не имеющий ни славы, ни силы, ни партии! — Нехорошо и несправедливо это было со стороны дяди. Он перестал принимать меня. Я просил о посредничестве другого, двоюродного дядю, Платона Петровича Бекетова. Он сказал мне, с обыкновенным своим добродушием, что усовещивал Ивана Ивановича, который отвечал, что я забыл, что Вяземской сын его друга! (Это неправда: князь Андрей Иванович был только коротким его знакомым.) — Бекетов возразил ему, что я
еще к нему ближе: сын его брата! Ничто не помогло: мы с дядей расстались …
 
Между тем от наших статей разгорелась страшная литературная война и в Москве, и в Петербурге!
За меня писали: Писарев, Ушаков, Булгарин и даже Пинской; а Василий Иванович Головин написал даже целую комедию, «Писатели между собою», в которой, впрочем, ничего не было похожего на нашу ссору. За Вяземского вступался больше князь Шаликов и еще кто-то, не помню, из людей, не сильных ни в остроумии, ни в диалектике.
Из посторонних статей были замечательнее всех: Писарева — «Еще разговор между двумя читателями Вестника» — и Пинского, под псевдонимом Юста-Ферулина — «Мое первое и последнее слово». Были и мелкие статьи, очень забавные и меткие, например моя — «Отрывок из Кодекса знаменитости»; но всех более рассердила дядю небольшая статья Писарева «Нечто о словах». Надобно сказать, что князь Вяземской сказал в одной из своих статей, что он «крепок собственным убеждением и мнением людей, на которых с гордою уверенностию может указать пред лицем отечества!» — Это он ссылался на одобрение моего дяди, взявшего его сторону. — Но, к его несчастию, в это время написал в его защиту какую-то довольно карикатурную статейку князь Шаликов. — Писарев воспользовался этим и говорит простодушно в своей статье, что «читатели долго не знали, на кого князь Вяземской указывает пальцем пред лицем отечества, но, по защите его князем Шаликовым, догадались на кого». — Этот подмен, пред лицем отечества, И.И. Дмитриева — князем Шаликовым был действительно обидною насмешкою и над Вяземским, и над обоими его сторонниками! — Для первого это был щелчок; а для дяди такое понижение его авторитета и важности, какого он, конечно, никогда еще не испытывал!
 
Но была и еще причина к его досаде. В этой литературной войне, кроме больших сражений, были еще и партизанские действия. Мы с Писаревым писали эпиграммы на Вяземского, а он с Грибоедовым на нас. В то время был у нас общий знакомый Николай Александрович Шатилов, старый камер-юнкер, женат на Алябьевой, пустейший человек, принадлежащий к большому светскому кругу, и настоящий Репетилов: едва ли не с него Грибоедов списал эту роль своей комедии. Я сказал уже, что мы очень часто бывали в ложе Кокошкина; туда приходил всегда и Шатилов. Он у нас в это время исполнял должность нынешней городской почты, которой тогда еще не было: il f[ai]sait la petite poste*. Он брал у нас эпиграммы, относил их в кресла к князю Вяземскому и Грибоедову и возвращался в ложу с уведомлением, что завтра будет прислан ответ. На другой день, тоже в театре, мы получали через него же и их эпиграммы, в ответ на наши108. Нам казалось это только забавным; но вышло другое. Князь Вяземской сообщал наши эпиграммы моему дяде, а своих не сообщал. Это рассердило дядю еще более и окончательно!

— Эта война продолжалась с полгода и кончилась литературным поражением князя Вяземского, но действительным вредом одному мне: потому что размолвка с дядей была для меня не шутка, тем более, что дядя имел вес, и некоторые угодливые люди охолодели ко мне, из угождения к такому лицу, в том числе и начальник мой, трусливый искатель Алексей Федорович Малиновской.
;он исполнял обязанности местной почты (фр.).
 
Я сказал выше, что одна из моих статеек называлась «Отрывок из Кодекса Знаменитости». — Надобно объяснить, что это значит, потому что в ней выставил я в смешном виде, чем приобреталась тогда знаменитость некоторых из наших писателей. Жуковской и Батюшков прекрасными, поэтическими своими посланиями ввели этот род в моду. Василий Львович Пушкин тоже написал, в числе других, несколько посланий острых и сильных в осмеяние Шишкова и других тогдашних славенофилов. Этот род, ныне забытый, действительно очень хорош тем, что, не ограничиваясь пределами определенной формы, можно высказывать в нем всю широту своих мыслей и переходить, смотря по предмету, от одного тона к другому, начиная с дружеских выражений чувства до поэтических картин и до самой резкой сатиры. Французы имеют превосходные образцы в этом роде. Достаточно вспомнить эпистолы Буало и «La Chartreuse» Грессета. Но со времени Вяземского, а потом молодого Пушкина с его современниками послание превратилось у нас или в приятную болтовню, или в прославление своих друзей, или в средство удовлетворения своей неприязни. Стоит только вспомнить послание князя Вяземского к Каченовскому, которое начинается двусмысленным стихом:

Перед судом ума сколь, Каченовской, жалок!

Если вымарать из него две запятые, выходит, что жалок Каченовской. Он и Воейков более других наводнили наши журналы посланиями, которые или прославляли друзей, или бесчестили их врагов и, по большей части без всякого поэтического достоинства, служили только к этим двум целям. Обыкновенно один расхвалит своего приятеля; тот отвечает ему тоже похвалами; а третий подхватит их знаменитость, уверенный, что и его расхвалят и что это пронесет их имена по всей читающей России! — И действительно, это давало славу, которая длилась лет десять и более. Теперь эти славы все забыты. Князь Вяземской писал и к партизану Давыдову, и к ВЛ. Пушкину; другие теперь не приходят мне на память. Но всех бессовестнее был в этом, как и в других своих литературных проделках, Воейков. Он, издавая один год «Сын Отечества» (1821), первый употребил этот эпитет знаменитости и провозгласил своих приятелей своими знаменитыми друзьями! — Нечего и говорить, как подхватили другие этот титул и какая пошла из этого потеха! Поэтому и я написал «Кодекс Знаменитости».
Тогдашние журналы стоят не быть забытыми и заслуживают быть прочитанными в наше время. Теперь у нас нет журнальной литературы, потому что повести и ученые статьи не составляют журнального характера; они дают журналу характер сборника. Но тогда — литература, не будучи столь серьезна, как ныне, была живее и, по одному французскому выражению, трепетала интересом настоящей минуты. «Вестник Европы», «Сын Отечества», потом «Телеграф», «Телескоп» и другие — жили литературой; критика занимала в них место почетное; кроме того, они были ареною, на которой подвизались литературные атлеты, иногда к пользе литературы, иногда в удовлетворение партий, а иногда просто к невинному удовольствию и забаве читателей. Кроме полезных замечаний по предметам словесности лучшее было в этом еще то, что обнаруживало много жизни и разностороннее направление словесников.
Это прекратилось мало-помалу, когда цензура сделалась строже.
 
 Много повредил нашей критике Сенковский в своей «Библиотеке для чтения» (с 1834 г). Он принял методу, не существовавшую никогда ни в одной литературе, и постановил правилом не следовать в критике никаким правилам, а держаться безотчетно собственного вкуса: его критика была произвольна, бесстыдна в своих выводах и по принципу не давала ни в чем рационального отчета, точно так и по тому же основанию, почему мы не даем отчета во вкусе кушанья. Много вреда сделал нашей литературе этот вполне безотчетный судья и бессовестный литератор, видевший в литературе только торг и прибыль! — Самые остроты его были не то что в наше время: не остроумие, а гаерство!

Правда, критика продолжалась еще в «Отечественных Записках» Краевского (с 1839 года). Она была довольно основательна и рациональна, но одностороння и небеспристрастна. Кроме того, она выражала мнение не всего тогдашнего литературного времени, а одного человека. Конечно, Белинской был критик умный, у которого не было недостатка ни в диалектике, ни в силе и верности оценки; но кроме недостатка сведений, которые приобретаются изустным преданием и без которого, особенно у нас, многое остается неизвестным, кроме этого недостатка, он держался еще одностороннего направления и демократических пристрастий. Он, как и Полевой, разрушал все старые знаменитости; но Полевой не ставил никого на их место, а Белинской, ставя ни во что Державина, Дмитриева, Жуковского и многих других, возвышал одного Пушкина, Лермонтова, Гоголя, и наконец — Кольцова. Написав, что Ломоносов и Державин не поэты и не лирики, он признавал гений в одном Пушкине, отчасти в Гоголе, а Кольцова называл звездою первой величины. Он ратовал один на опустелом поле русской словесности в продолжение четырнадцати лет (1834—1848). В это время своими критиками и на своем направлении он воспитал не одно поколение молодых людей и поселил много превратных понятий и стремлений в нашей литературе.
 

***
Ликбез лика:

К этому списку пособий для драки на кривой собаке Дмитриева добавим следующие опусы драчунов эпохи весеннего обострения 1824 у начавшего струиться Бахчи-сарай-ского фонтана Нашего Всего:

1)Писарев А. Ив. "Партизанские действия во время литературной войны 1824 года." =
заглавие  недошедшей  до  нас  тетради  А. И. Писарева, где была собрана вся эпиграмматическая  литература  (1824-1825  гг.),  касающаяся полемики вокруг
"Бахчисарайского фонтана" и "Горе от ума". Тетрадь эту видел M. H. Лонгинов,
из   архива  которого  нами  извлечено  большинство  эпиграмм,  составляющих
настоящую главу.
Примеры словесной брани и слюнометаний:
Михаил Дмитриев! Теперь ты вовсе чист:
                Клеврет твой - Писарев и Каченовский - барин,
                А похвалой тебе позорный лист
                Скрепил Фаддей Булгарин.

                П. Вяземский
[На Вяземского и Шаликова]

                Двумя князьями Феб словесность наградил:
                Один, стихи кропая, не на шутку
                Рассудок рифме покорил.
                Другой писал, не покорясь рассудку.

                А. Писаре
2) Вяземскій П. А. Мое последнее слово – 1824
3) Вяземскій П. А.   Писатели между собой. Комедія въ пяти д;йствіяхъ, въ стихахъ. Соч. Вас. Головина 1827 года