Форт Радость

Форт Радость шел хребтом вдоль пологой вытянутой скалы, в верхней точке обрывавшейся вертикально в колючие как бутылочные осколки дюны; другая ее часть, подобная хвосту ящера, уходила далеко в море, в которое понемногу и осыпалась, превращаясь в зубчатую гряду с подлатанными соединенными мостиками строениями.

Местами между новоявленных островков мог пройти креветочный легкий драггер. Остов одного из них, вовсе не из-за скал погибшего, гнил в кабельтовом от полосы прибоя – в назидание остальным бродягам.

Подплывать к форту было верным самоубийством, при том, что отправить тебя на дно должны были твои соседи и даже родственники, по долгу суровой службы. Давно известно, что форма и отметка в караульном журнале мгновенно превращают человека в кого-то другого. Этот вид колдовства – безотказный и древнейший в истории.

Верхняя часть форта была командной, в нижней, изрытой волнами, располагались тюрьма и сторожевые башни, охранявшие акваторию мелководной бухты, в которую лет тридцать уже не заходил ни один корабль с большой воды. Этой бухтой жил расползшийся как медуза город, некогда суливший большое будущее, ныне – словно застывший в смоле неподвижного безвременья.

Гавань много раз собирались углубить, расчистить фарватер к пристани, запустить большие суда и развить торговлю чуть не со всем миром… Шли годы, десятилетия – бухта зарастала. Уже не всякая шаланда могла подобраться к берегу. От надежд осталось лишь название городка: Счастливый.

В одной из приземистых круглых башен, основание которой частью ушло под воду, шум моря слышался нескончаемым смутным гулом, будто выпираемым из-под земли голосом титана, плененного и ропщущего на участь. Только напрягая фантазию, можно было различить в нем плеск свободных волн. Этот гул за годы сводил с ума, если вы не научались его не слышать.

В нижней части башни в темноте лежал человек, находясь в некоем среднем, чуждом обывателю состоянии, – тревожного полузабытья, в котором мысли, чувства и тело словно разделяются, существуя независимо друг от друга. Чуткое к редким звукам ухо различило шаги, сначала отдаленные, а затем приблизившиеся ко входу в каменный мешок, служивший ему жилищем. Это было странно: еду приносили лишь раз в неделю, примерно позавчера. Он не мог сказать точнее, потому что ни часов, ни солнца у него не было.

Вслед за лязгом открываемой двери, яркий факел осветил камеру. Кто-то, не спеша, вошел внутрь и всунул его со скрипом в стенную петлю, шумно прочистил нос и зашуршал вынимаемой бумагой.

Немытое лицо на гнилой соломе приоткрыло один глаз. Второй мог пригодиться потом, незачем было рисковать.

– Заключенный, встать!

Тюремщик поддал лежащему носком сапога. Несильно, почти бережно, так в хлеву будят сонную скотину, не пытаясь ей навредить, пока не пришло время убоя.

Голос с высоты повторил:

– Встать к стене!

Напуганный и ослепленный светом узник подобрал ноги под живот, неуклюже повернулся и кое-как распрямился, стараясь побороть головокружение. Мозг отвык находиться выше крестца. В свою долю, ноги отвыкли что-либо подпирать.

За годы, проведенные в подземелье, он эволюционировал в новый вид – нечто среднее между человеком и пресмыкающимся, единственной творческой задачей которого было сохранить тепло и скудный рацион от шнырявших в камере крыс.

Его быт включал еще воду – ее предостаточно стекало со стен, и отхожее место, которым служила дыра в полу, уводившая прямо в море, но слишком узкая, чтобы сквозь нее протиснуться. Впрочем, часть внешней стены оползла и могла быть, пожалуй, легко обрушена.

Он бы так и сделал, то есть попробовал ее опрокинуть в море, расшатывая кладку у основания, если б не был уверен, что тогда вся башня обвалится ему на голову. Этот способ «бегства» он оставлял на последний случай, мысленно утешая себя, что один выбор в жизни ему все еще доступен. Пока, по крайней мере, он способен на простое усилие.

«Казнь?» – мелькнуло в голове узника с ноткой облегчения. Мысль, что его когда-то освободят, давно перестала напоминать о себе. Плаха или петля казались все более привлекательны и теперь нередко снились ему – вместо всего того, что снится обычным людям. Хуже было, что его могли утопить. Самый резонный способ в таком местечке. Этот способ ему не нравился – как оно происходит, он насмотрелся вдоволь, когда годы назад общую камеру затапливало во время шторма.

За спиной все раздавался шелест бумаги, с которой боролись непривычные к тонкой работе пальцы.

– Проф Пригод, гражданин Счастливого города! Ты арестован! Следуй за мной!

– Э-м-м…

Второй глаз узника открылся от удивления. Оказывается, человек, почти забывший свое имя и год рождения, еще остается к нему способен.

– Я, вроде как, уже… Нет?

Ноги, научившиеся сами реагировать на команды, со щелчком в коленях развернули все остальное. Теперь он стоял лицом к лицу с приземистым усатым тюремщиком, а заодно с запахом чесночной колбасы, которую те по какой-то неизвестной причине обожают. Возможно, потому что остальные запахи на работе гораздо хуже.

Этого за годы он уже не раз видел. Кажется, Пригляд или вроде того – обсудить личные вопросы им как-то не представился случай. Сын горшечника, его детского приятеля, такого же круглолицего усача, которого он видел последний раз на свадьбе. Теперь этот Пригляд отчего-то был с полотняным узлом в одной руке, а другой держал гербовый мятый лист, с которого силился читать в мерцающем свете факела:

– Согласно постановлению, с сегодняшнего дня ты приговорен, в довесок к отбываемому, двукратно. За умышленное в широком сговоре усу-губле-ние, – тюремщик медленно выговорил трудное слово. – Срок будешь отбывать… – тут он шмыгнул носом как человек, попавший в неудобную ситуацию. – Ну, здесь, видать – где еще?

– То есть мы уже пришли, господин начальник? – позволил себе вопрос арестант, пытаясь сообразить даже не на счет «усугубления», в чем был виноват бесспорно, а на счет «широкого сговора»: последние двадцать лет он почти не выходил из камеры и мог широко сговариваться лишь с крысой.

– Типа того… Ага. Не болтать в строю! Ознакомься с распорядком и распишись.

Проф принял карандаш из рук надзирателя и поставил закорючку внизу другого, коричневого и ветхого листа – рядом с первой, сделанной много лет назад им самим. Подпись вышла почти такой же, что его неожиданно порадовало: значит, за минусом этих лет, зубов и переломанных ребер, внутри он все еще тот же самый. Ну, более-менее.

Надзиратель вышел, не закрыв камеру и оставив горящий факел, а затем и очень скоро вернулся, но уже без всяких бумаг, без дубинки и без ремня, зато с тем же полотняным узлом и охапкой свежей соломы. Ее запах опьянял, навевая неуместные в каменном мешке мысли о просторе и играющих на лугу ягнятах.

Солома легла у другой стены, а сверху на нее, деловито крякнув, взгромоздился сам Пригляд, устроив рядом багаж.

– Доброго вечерка. Сидим? – обратился он, судя по всему, к Профу, потому что крыса, возившаяся в углу, вряд ли б ему ответила.

– Ну, – обалдело промолвил Проф.

– Сколько намотал? Политический?

– В деле есть.

– Да ладно, не егози!

Проф потер во лбу, вспоминая.

– Шесть четвертаков… То есть дюжина, – поправился он тут же, еще не привыкший к статусу дважды заключенного. Разница 150 или 300 лет в арифметическом смысле есть, но не в общежитейском. Однако бывший профессор физики любил точность.

– Прилично.

– А вы, позвольте, господин начальник?

«Безумие?» – подумал про себя Проф и уселся на пол болванчиком, вперив взгляд в лицо нового сокамерника.

– Червонец, вроде. Можешь звать Приглядом. Статья… – тут экс-надзиратель полез за пазуху, вынимая очередную в тот день бумажку. – Небольшая привилегия, сам понимаешь, дали вот ребята с собой… Ага. За повреждение казенного имущества.

– И что же вы, позвольте спросить, того? Повредили – на такой срок?

– Хрен знает… Тут не сказано. Они в курсе, что!

– Они?

– Ну, – Пригляд указал пальцем вверх, где щетинистый немолодой паук, пользуясь редким светом, подначивал в гости бражника.

– А-а-а…

– Я тут прихватил кое-чего, по-малому.

Узелок раскрылся и обнаружил поверх пары белья и банки зубного порошка «Блеск» несколько печеных картофелин, кольцо чесночной и увесистую казенного вида фляжку.

– Табельная, – пояснил Пригляд. – Типа, сувенир. Будешь?

Не успел Проф ответить, как дверь в камеру снова отворилась. Запирать ее кажется, никто и не собирался. Проходной двор, а не место заключения!

На пороге камеры стоял человек – высоченный, плоский, с плоским же и бледным лицом и руками-веслами необыкновенной длины, одетый в кожаный тертый фартук поверх хламиды. Глаза у человека смотрели чуть по сторонам, не союзно.

– Хрясть! И ты тут! По делу или чего? – приветствовал палача Пригляд.

– Дыг туд такое… – неопределенно ответил фартук.

Говор у явившегося был странным, а голос – словно кто-то бубнит в кастрюлю с недоваренной вермишелью.

– Кого? – настороженно спросил экс-надзиратель, имея в виду, на чей счет пришел мастер нехорошего ремесла.

Представить себя в этих руках боялись даже убежденные мазохисты. Ну, может быть, один-два, не больше…

В свободное от основной профессии время Хрясть преподавал в медицинском колледже. Мало кто так отменно знал нормальную и патологическую анатомию человека. Обычно второе в его практике следовало из первого – множеством весьма любопытных способов.

– Дело дыг завели. Дуд буду деперь.

– Ты как, по совместительству или на полный день? – с облегчением уточнил Пригляд, возвращая внимание фляге.

– Вдоде на полсдавки пока.

– Солома есть?

– Я дак, без ночевой.

Заключенный-полуставочник откуда-то достал раскладной табурет и уселся на него, глядя немигающим взглядом в пространство перед собой.

– Держи, – протянул Пригляд ему фляжку первому.

Палача в форте Радость уважали. Особенно радостно было делать это на расстоянии.

Но Хрясть даже не посмотрел на выпивку, неожиданно продолжив монолог, начатый где-то в иное время и в другом месте:

– Этод Гадж меня беспокоид. Студенд не должен так хорошо учидся. Эдо ненормально.

– Гадж? – не понял Пригляд.

– Парень не просдо интересуется, он все время удочняет детали. Я сам до некодорых дошел долько через годы. А вчера он показал мне, как лудше разрезать сухожилия. Эдо ненормально.

– Эй, Хрясть! Дружище!

– А? – палач дернулся на табурете, словно проснувшись.

– Ты за что тут? Ну, на полставки в смысле?

– Убил студенда. Эдим дабуредом.

Тут сознание покинуло бывшего профессора.