Перекрёсток

Не гадайте: в конце этого рассказа никто не умрёт. Как и в конце этой жизни…
Т-образный перекрёсток Кирова и 30 лет Победы смешон до безобразия, особенно если посмотреть на него с позиции пешеходного перехода: машины на красном свете стоят далеко, так что, когда загорается жёлтый, ещё есть время, чтобы успеть перебежать дорогу, даже если в этот момент в сторону парка поворачивает двадцать девятый автобус. И люди бегут. С пакетами, лыжами, детьми и санками, радостями и печалями, каким-то настроением и килограммами лишнего веса. Правда, посреди дороги женщины с тихими безобразными возгласами разворачиваются и, обняв детей и сумки, спешат обратно, приводя в недоумение суровых, однолинейно мыслящих водителей, а вот мужчины… Мужчины несутся вперёд – наперекор всему несутся. В этом, видимо, и заключается глобальное различие между мужчинами и женщинами, ибо женщины сначала думают, а потом делают, мужчины же, наоборот, сначала делают, потом думают. И все правы. Пешеход вообще прав, пока жив. По крайней мере, так меня учил мой инструктор.
– Считай, не сдала, – констатирует он, провожая взглядом высококаблучную даму, переходящую дорогу в неположенном месте.
– Мне что, давить её надо было? – фырчу я.
– Нет. Но всё равно не сдала.
Он выглядывает из окошка машины, кричит:
– Эй, ты, курица, шевелись давай! – тогда такое ещё возможно было.
Дама возмущенно оборачивается, делая страшные глаза, но всё бесполезно – инструктор бешено сигналит, и она прибавляет шагу.
Оттуда же.
– Ты должна думать за себя и за того парня.
– За которого? – я еду по главной, на которую с боковой дороги пытается въехать какой-то придурок. Ему в зад упирается другой.
– За обоих.
Сзади кто-то безбожно сигналит.
– За всех.
– Ага, примерно так я и думала.
За месяц до сдачи экзамена мы начали кататься три раза в неделю по три часа с шести до девяти вечера. Благо, это было летом, когда можно было хотя бы что-то разглядеть на дороге. Хотя бы саму дорогу… Инструктор таскал меня по таким местам в городе, по которым я не таскалась потом сама годами. Каждую такую поездку он выжимал меня, как лимонную дольку в чай, – я даже психику свою переставала чувствовать. Я вообще тогда ответственным человеком была. Но это потом прошло.
– Ну всё, не могу больше. Домой, – взмаливаюсь я, когда начинает активно темнеть. Ехать до дома минут сорок, это значит, что приехать мы должны, по моим предварительным подсчётам, почти к ночи.
– Давай домой, – тоже уже устав от меня, соглашается инструктор.
Мы проезжаем мимо «Океана». Я еду на какой-то невероятно чудовищной скорости, чуть превышающей сорок, потому что мой мозг уже давно перестал обрабатывать реальность. Инструктор начинает надо мной издеваться.
– Что это? Тридцать?
– Нет, сорок. Это много.
– Может, всё-таки шестьдесят сделаем?
– А зачем?
Мы останавливаемся на светофоре. Я на крайней правой, как и положено. Справа, на крайней-крайней правой, между мной и обочиной, останавливается велосипедист.
– Хахахаха! – ржёт инструктор.
– Что-то случилось? – среди усталых дорог и низких скоростей я всё-таки стараюсь не растерять налёт интеллигентности, уже зияющий потёртостями.
– Смотри, вон этот парень, что справа, видишь его? Так вот, он обгонит тебя.
– Пусть.
Мне действительно «пусть».
Загорается зелёный, я трогаюсь. Парень на велосипеде трогается тоже. Позади толпятся машины – и их как-то много, неожиданно много. Мы плавно на прежней невероятной скорости спускаемся в лог, и вдруг, поравнявшись с ключом – там так-то речка, но есть и ключ, – велосипедист падает практически мне под колёса.
Сказать, что я была в шоке, – это не сказать ничего. Моё состояние могло быть выражено тогда лишь табуированной лексикой, и я, ругаясь как последняя сапожница – жена сапожника, прибавила скорости и, понимая, что вляпавшуюся мне в задницу машину я точно оплатить не смогу, ушла влево, потом резко вправо и остановилась у обочины, недалеко от шестьдесят второй школы. Краем глаза посмотрела на инструктора. Тот сидел, подняв ноги и руки, и что-то едва слышно блеял. Жалок иногда бывает человек…
– Ну что… – бросила я ему, забирая сумочку и высаживаясь из машины. – Завтра в шесть?
Удаляясь на ватных ногах и с трясущимися руками, я видела, что сзади сгрудились не могущие разъехаться автомобили. Мужики начали выбегать из машин, щупать велосипедиста – жив ли? Тот оказался жив, но пьян.
Вот поэтому я и не вожу машину: или пьяный, или тупой, или трусливый, а думать приходится за всех. По крайней мере здесь.
Впрочем, я не только не вожу машину. Я много чего не делаю ещё. Например, не спорю с водителями. От этого меня отучил один потрясающий случай.
Мужчины за рулём – это вообще такая категория людей, которые, как офицер в анекдоте, всегда правы. И главное, что человек – обладатель руля, чувствует, что вместе с рулём он ещё и обладает ситуацией, поэтому, кто рулит, тот и правит. Муж – голова…
Сочувствую тем женщинам, которые указывают рулевым мужьям, куда тем ехать. Это значит, что никто никуда не едет. Каждый сам по себе, и каждый сам по себе – по инерции. А инерция – это дорога в никуда, это уже не отношения: можно заканчивать, пока никого не пришлось добивать.
Поэтому я не люблю направлять водителей: сел за руль – должен знать, куда ехать. И не люблю ломать мужчин. Ещё больше не люблю, когда это делать приходится. Есть какое-то унижение в том, что ломается сила. Как есть страх в том, что умирает красота. Настасья Филипповна, например.
Что ещё не выношу, так это истерики, в особенности мужские: я просто не знаю, что с ними делать. Женщин в истериках я тоже не выношу, но их понимаю: эмоции там всякие, чувства, слёзы… Куда же без них. Но когда плачет мужчина, это как плачущий мир – нет места спасению в нём, потому что, если рыдают столпы, остальные должны молчать. И тогда вот при виде этого я выбираю, сжимаясь душевными судорогами, между тем, чтобы уйти, и тем, чтобы добить. Чаще случается первое, гораздо реже – второе. И если бы я сейчас могла выбирать, как изменить прошлое, я бы включила режим «уйти»: танатос во мне силён, но эрос, однако, сильнее.
Бизнесмен девяностых, бывший эмвэдэшник со смешной фамилией Голоцуцкий, вёл новенькую иномарку, которую, как смеялись тогда, лучше убрать в альбом, пока она не помялась, одним пальцем правой руки виртуозно управляя рулём, и отчитывал меня, не помню за что, по пути из Москвы в Ижевск.
– И ты будешь делать так, как я говорю.
– А?!
– Да, именно так. Потому что мы вместе.
Скривившись, я вспыхнула:
– Кто тебе вообще сказал, что мы ещё вместе?
Ссора на самом деле была очень затяжной – полугодовой. Именно столько времени мы не могли разойтись. И проще было бы исчезнуть, как я исчезала всегда, но в тот момент мы были замкнуты пространст-вом машины, поэтому уйти мне было некуда. Разошлись мы в следующую поездку, но как – об этом я мало кому рассказываю. Вообще, если честно, самые интересные истории – это как раз те, которые никому рассказать нельзя.
В тот же раз я рассчитывала ход разговора, а не ход автомобиля, поэтому оба мы пришли в себя лишь только тогда, когда машина, не вписавшись в поворот, практически свисла с обрыва, уйдя в кювет. Обрыв был не очень высоким, метров пять, но мы бы, я думаю, хорошо огребли, если бы туда всё-таки упали. Да и, опять-таки же, машину жалко – помялась бы…
До Ижевска мы доехали молча. Живы остались, и ладно. Уже хорошо. Однако с тех пор я скандалю только тогда, когда машина уже стоит: негоже это – так волновать водителя.
А вообще, никто в моей жизни так не любил машины, как Серёжа Ф.
Серёжа Ф. был приезжим, из Алтайского края. Учился здесь на худграфе. А приехал он сюда в нашу тьмутаракань из своей тьмутаракани из-за ссоры с отцом – очень известным и весьма состоятельным алтайским дизайнером – конечно же, из-за денег. Из-за же чего ещё могут ругаться родные люди?..
Он хотел доказать всем свою состоятельность.
Ссора между ним и его отцом действительно имела место быть, но, несмотря на это, отец купил-таки Сергею машину. На всё остальное Сергей зарабатывал сам. Работал на трёх работах – во второй половине дня и до ночи, до обеда же посещал университет и содержал себя, машину и девочку Ксюшу, с которой жил в её квартире. Парой они были хорошей. К тому времени, о котором идёт разговор, они были вместе уже два года.
Приходим мы как-то к ним в гости, а у них страсти кипят: Ксюша в одной комнате сидит, слезами умывается, Сергей в другой – молча. Начали разбираться, в чём дело. Оказалось, Сергей, придя вечером домой, остался без ужина – вообще без какого-либо.
– Ты представляешь, – размахивал он руками, – она мне даже суп не приготовила! Я на трёх работах, а дома даже супа нет!
Мы посмеялись. И ссора была забыта.
Вспомнила я об этом далеко потом, когда однажды, вернувшись с работы после очередной тьмущи заочников, открыла холодильник и обнаружила там – ничего. Даже супа в нём не было. Только в тот момент я поняла, насколько это обидно – остаться без супа…
Первую машину Сергей разбил через год и разбил так, что восстановлению она уже не подлежала, но сам он остался жив, и папа купил ему другую машину – интереснее первой. Новая машина прослужила полгода: Сергей опять умудрился во что-то въехать и опять так, что всё на выброс. После третьей машины, на которой он, несколько раз перевернувшись, «выкатился» с дороги в поле, Сергей решил больше машины от отца не брать, а купить самому. Насколько я знаю, этот план ему удался. В отличие от его личной жизни. Когда я видела его последний раз, он всё ещё не был женат. А девочка Ксюша вышла замуж за длинноволосого программиста, и жили они долго, и очень надеюсь, что счастливо.
Серёжа Ф. вообще был человеком неординарным, как и его отец. Тот, например, прославился своей коллекцией фотографий, сделанных в тот момент, когда люди подносят ко рту, открыв его, что-то на вилке или, хуже того, на ложке. Многие, говорят, были недовольны изображениями. Не верите? Попробуйте сами, и увидите, что ни одной Мэрилин Монро в природе не останется после этого.
Сережа же больше тяготел к технике и в силу этого умудрялся иногда склонять нас к каким-то ирреальным мероприятиям. Например, как-то он предложил нам прыжки с парашютом. Все очень обрадовались, позвонили в агентство, забили дату.
За день до этого мы заехали к Сергею и Ксюше, чтобы попить чаю и обсудить, что надо брать с собой, кроме лихачества и безрассудства. И там понеслось… Сергей ударно восстанавливал в памяти всякие разные случаи нестандартных парашютных травм и со смаком описывал разнообразие смертей парашютистов. После очередного такого рассказа о человеке, у которого во время приземления ноги вошли в тело, и стал он от этого в два раза короче и на сто процентов мертвее, я сказала:
– Всё, я не поеду.
Меня, конечно же, уговаривали, но я труханула серьёзно, поэтому парашюты прошли мимо меня. Через неделю после этого Сергей покувыркался в своей третьей машине по полю.
Вот так мы и общались…
Закончилось наше тесное общение тоже после случая с машиной. Было восьмое марта. В то время ходить в ночные клубы было чем-то крайне привилегированным, не как сейчас, когда там отребье всякое собирается для «половых нужд». Мы ходили туда танцевать и общаться. Впрочем, речь не идёт о подвалах Строителя и Буммаша.
Самым крутым клубом на тот момент был «Light club». Мы приехали туда уже за полночь, сколько-то там пробыли, потом Ксюша закапризничала, они с Сергеем поскандалили, всем стало скучно, и мы, возвращённые в состояние постпраздничной реальности, с подпорченным настроением и предутренним желанием забраться в кровать, решили разъехаться по домам. Сидели в машине так: Ксюша и Сергей на заднем сиденье, за рулём Макс – он совсем не пил, я впереди Сергея. Ехать нам было минут двадцать – от Удмуртской до 30 лет Победы, до того самого перекрёстка, который лакмусовой бумажкой высвечивает генетические линии гендерных различий людей, переходящих его.
Было ещё темно и уже безлюдно, как, как правило, бывает в такое время суток. В три часа ночи улицы вообще обычно пусты, как воображение дворника, и унылы, как распитая бутылка.
Эрих Мария Ремарк сказал как-то, что в тёмные времена хорошо видно светлых людей. Это точно не про ночь, потому что светлые люди ночами спят. И если вообще говорить про ночь, то всегда надо говорить с оговорками, потому что ночь всё делает мягким, незначительным и размытым. Лишаясь границ, она перетекает из одного своего состояния в другое, лишая мир привычных смыслов и обесценивая точности и пределы. Здесь радость граничит с грустью, верность неотличима от предательства, а любовь совпадает с ненавистью. День, наполненный светом, учит нас категоричности, он всё расставляет по полюсам: это правое, а это левое, это южное, а это северное, это хорошее, а это плохое. Ночь же учит нас разбираться в множественных переходах от мрака ко мгле и обратно, говоря, что неважно, где правда, а где ложь, и указывая на то, что юг и север всего лишь разные названия одной планеты. Ночь всегда выдаёт одно за другое. Она заставляет нас любить ненавистное и ненавидеть любимое, она учит нас подмене, ложности, кажущести. Именно поэтому лучшее дело ночью – спать, ибо, спящим, ты не подвергнешься искажению, делающему несовпадающее идентичным.
Ночь не знает законов физики, она делает нас мёртвыми и вечными at the same time.
Дорога была свободна, за вечер к утру, однако же, подморозило. Мы проехали магазин «Север», и эти двое на заднем сиденье начали опять ругаться. Макс занервничал. А потом всё было как в кино: чётко осознаёшь, что происходит, но остановить не можешь. Фары высветили непонятно откуда взявшегося мужичка в тулупе, двигавшегося тихой вороватой тенью на красный свет наискосок от тротуара к перекрёстку Кирова и Пушкинской, Макс начал тормозить – и машину закрутило. Сдуру и ничего не соображая я схватилась за ручку, чтобы усидеть на месте – как выяснилось потом, не за ту, и на очередном витке машины дверь распахнулась – и я вылетела из неё на дорогу.
Летела я метров пять или шесть – лицом по покрытому наждачной ледяной плёнкой асфальту. Помню, что, пока тормозила, думала о мужике, который во время аварии, вылетев через лобовое стекло, снёс себе об асфальт переднюю поверхность черепа – тоже история, рассказанная Серёжей. И умер.
Ещё где-то в сознании мелькнул неудачник – вратарь доблестного «Ижсталя», которому шайбой влетело в лицо, и то вошло в череп так, что голова его стала чуть ли не в два раза уже. Лицевую часть потом, зацепив двумя крючками за ноздри, вытаскивали наши привыкшие ко всему врачи уже не скорой помощи.
Я не умерла, но пострадала. Про одежду даже и не говорю: понятное дело, всё было порвано в хлам. Без переломов, но с содранной на ногах кожей и со стёртой об асфальт правой половиной лица я неделю просидела дома. Потом, постригшись, отправилась на учёбу. Волосы носила, опустив на правую щёку так, чтобы ко мне было как можно меньше внимания и вопросов. Заживало долго, но, слава богу, и это однажды закончилось.
Сергей, кстати, во время этого инцидента перелетел через спинку сиденья и оказался на моём месте. Может, и лучше, что меня уже там к тому времени не было. Вскоре Сергей и Ксюша разошлись. Мы с Максом разошлись чуть позже – через полгода.
Вот такие они, перекрёстки. Горизонтальные кресты. Жизнь вообще не булка с вареньем. «…Страдания», – так говорил Сиддхартха.
Но лучше меня об этом вам смогут сказать только Христос и гадалки.