История неизвестного актера

Героизм, мой мальчик, нужен для тяжелых времен, – поучительно заметил Ленц. – Но мы живем в эпоху отчаяния. Тут приличествует только
чувство юмора.

Эрих Мария Ремарк
 
Когда мне стукнуло двадцать лет, я спросил себя: старик, чего же ты хочешь от жизни на самом деле? После небольшой паузы, глядя в зеркало, я вдруг четко и ясно сформулировал ощущения утраченного счастья, которые испытал лет десять назад. Я вспомнил по-настоящему близких мне по духу людей, вспомнил атмосферу радости, вспомнил счастливые лица вокруг, вспомнил сцену, софиты, ощущение зрителя в зале, и главное – это гигантское черное пространство, которое отделяет тебя от аудитории. То место, где ты – творец и разрушитель одновременно. Место, где ты абсолютно свободен! Место мольбы и поступка. Место восторга и радости! Место слез и раскаяния.
 Спустя пять лет мне вручили диплом об окончании театрального вуза. Наш великий ректор протянул мне руку и сказал: «Теперь вы никому не нужны. Летите вы, голуби белые, на все четыре гребаные стороны. Теперь ваш успех зависит только от вас! Наша школа сделала все что смогла. Поздравляю вас! С началом пути. Ура!»
Тогда все прокричали «Ура»! Только вряд ли кто-то из нас, выпускников одного из самых престижных театральных вузов Москвы, тогда представлял, каким будет этот путь. Каждый из нас готовился стать звездой. Готовился выводить автографы на сиськах абитуриенток, ходить по красной дорожке и, возможно, заниматься благотвори- тельностью.
 Возможно, так оно и было, но лично я понимал со- всем другое. Я знал, что скоро начнется война. Война без оружия, более жестокая и унизительная война, война за право быть первым. Этому нас учили в святая святых русской театральной школы, прямо под иконами Станиславского, Немировича-Данченко, Топоркова, Массальского, Ефремова, Баталова, Лебедева, Борисова, Высоцкого и многих других великих учителей. Нас научили выживать.



Глава первая

ВХОД

Расставание с альма-матер далось мне непросто, а раз- лука с однокурсниками вымывалась из сердца еще очень долго.
 Спустя четыре года бессонных ночей и столичных ритмов я имел серьезное театральное образование, сот- ни тысяч страниц прочитанной литературы – от греков до современного дерьма типа Пыжко или Жлобникова, театральный опыт и крутую музыкальную платформу – от Монтеверди до Кейджа, Малера и Лёни Федорова. Теперь я знал, что делаю и для чего.
 Не скажу, что труппа таллиннского театра приняла меня с распростертыми объятьями. Пока еще не за что было, я еще ничего такого яркого не сделал, а если и сделал, то к театру это не имело никакого отношения. Вот только теперь, только сейчас мне и выпал настоящий шанс, шанс доказать, что я – лучший, что я – номер один! Я был полон сил и решительности.
 На момент моей конфирмации директорами театра были Марк и Тийт. О них ходили легенды. Говорили, что они владели самой крупной в Прибалтике фабри- кой по переработке фекалий, этот бизнес всегда имел большие перспективы.
 Параллельно парни хорошенько окучивали театральную элиту и к тому моменту уже успели нагнуть проект под названием «Русский Профессиональный театр» на пятьдесят миллионов эстонских крон. И вышли сухими из воды. Кто-то из них потом занялся йогой, кто-то – ресторанным бизнесом, я точно не знаю, мне было не до них. Для меня тогда началось другое время – время Чумы.
 Чума – именно так в кулуарах называли нового художественного руководителя театра. В свой первый сезон на посту худрука Чума запустил восемнадцать премьер, обновив тем самым весь театральный репертуар и хорошенько отымев всю труппу. Мы, те кто только что соскочил со студенческой скамьи, не возражали, но вот старшее поколение сильно негодовало. Молодым давали главные роли, о них писала пресса, их узнавали на улицах, в кабаках, о чем еще можно было мечтать в тот момент? Ко всему прочему, я устроился еще и на радио вести вечернее ток-шоу. Шоу было туповато, но мне нравилось. Нас интересовала только слава, только успех. И это был первый год работы! Какое-то время я жил в съемной квартире на окраине города. Место было жуткое. В той берлоге не было ничего, кроме спального матраца в одной из двух маленьких комнат, обшарпанные стены, разбитая ванна, зато была горячая вода, и, самое главное – все это было дешево. Накрывало там жестко. Пришлось даже выучить «Символ веры», чтобы окончательно не спятить.
Вскоре после непродолжительных ночных бдений я переехал в театральную общагу, что находилась во дворе театра. (Теперь там живут не артисты, а сам художественный руководитель. Он отжал себе двух- этажное здание в самом сердце Таллинна и устроил там крутой лофт, пригласив архитектором одного из крупнейших представителей русского авангарда двадцатого столетия, родоначальника конструктивизма В. Е. Татлина, известного во всем мире своими выставками и бес- предметными выходками.)
 Но перед тем, как туда вселился Зодчий театрального фрактала, я крепко сдружился с тамошним со- седом и его подругой. Это был двухметровый лысый броненосец, звали его Джумой. Джума был музыкантом- аранжировщиком. Ученик Джона Зорна и Стива Райха, он когда-то пережил неизлечимую опухоль, после чего подобрел окончательно. Мы любили распить с ним пузырек чего-нибудь крепкого после моей ночной смены на радио, а потом поплакать под пение послушников Северного Афона или Арво Пярта.
 Подружка Джумы Пирет вообще родилась в этом доме и считалась его негласным главнокомандующим. Она была художницей и работала в стиле Эда Рушея, Энди Уорхола или Питера Блейка. Иногда выставлялась в международных галереях, но была слишком скромна, чтобы занять свое местечко на Sotheby’s или Christie’s. Ее большое человеческое сердце невозмутимо билось вопреки всей этой коллапсирующей реальности.
 Был тогда у меня еще один приятель, поэт П. Мы переписывались с ним стихами, курили грибы и запивали все это яблочным уксусом. Как-то мы про- вели ночь на крыше Педагогического института, где я когда-то славно профукал два с половиной года жизни и пятьдесят тысяч эстонских крон. Мы до самого утра разглядывали зависающих над нами чаек, не- которые умудрялись даже посрать на нас, но нам тогда было все равно. Мы читали ОБЭРИУтов, пили портвейн, обсуждали женщин и строили планы на будущее. Это было прекрасное время.
 Под утро мы решили-таки сползти с крыши и по- пить неподалеку чаю. По дороге в бар мы наткнулись на лежащего у столба полуживого финна. Видно было, что его хорошенько обработали местные клофелинщицы – бедняга был весь синий. Мы даже услышали, как старуха в конце переулка затачивает свой аграрный инструмент, и решили не бросать парня. Притащили бедолагу в кабак и стали отпевать его кипятком. Ново- рожденный пришел в себя примерно через час. Синева стала отпускать, на лице появились легкий румянец и вялая улыбка. Спустя полтора часа мы уже бодро шагали по утреннему Таллинну к гостинице финна, куда он нас любезно пригласил на стаканчик виски.
 На главной площади города, где сейчас наверняка
ремонтируется стеклянная погремушка, символизирующая свободу эстонского народа, гость столицы включил задний ход. Может, он подумал, что мы - педики и засунем ему в зад свои клыки? Может, он подумал, что мы кинем его на деньги, хотя сами отхаживали его уже не первый час? Нам было сложно догадаться. Парень дал деру, и это факт.
 Было уже что-то около семи утра. Я жил совсем рядом, поэтому мы решили пойти ко мне и немного вздремнуть.
 
 Идея позавтракать в Гранд-отеле, который располагался по дороге в мое общежитие, пронзила сознание как молния. Мы нырнули прямо в холл гостиницы, где постояльцам как раз подавали завтрак. С невозмутимыми лицами иностранных туристов мы навалили себе полные тарелки еды и знатно поели. Мы знали, что нас накормил Господь! Это была награда за спасенного финна. Слава Всевышнему!
Эпоха Чумы была недолгой. Она продолжалась примерно три года, до тех пор, пока старый хохол не почуял запах денег. Он переругался со всеми и на- чал плести интриги в труппе. Дерьмо полезло со всех сторон. В какой-то момент затопило даже нижний этаж, затопило так, что пришлось вызывать специальную службу по откачке фекалий. И как вы думаете, кого же к нам прислали? Правильно, это снова были Марк и Тийт. Они отсосали дерьмо за несколько часов и уехали как ни в чем не бывало. Вскоре нам сообщили, что из театра исчезло около семидесяти плазменных телевизоров, а кто-то даже вывернул насадки для душа. Тогда мы понятия не имели, кто бы это мог быть.
 У нас были совсем другие задачи. Мы пахали, как
белки в колесе, и вели корпоративы ведущих монополистов Эстонии. Даже участвовали в предвыборной кампании лидера партии Леприконов, и все – бесплатно. За всю эту работу нас просто хлопали по плечу, а иногда даже давали конопляные леденцы.
 
 Надо признать, что при Чуме зрительская посещаемость была неплохой. Только что отстроенное здание театра, обновленная труппа, новые названия в репертуаре – все это работало на пользу театра. Чума хотел стать нашим Крестным отцом. Но тучи потихоньку сгущались.
 Я не особо в курсе, что там произошло на самом деле: то ли он не заплатил кому-то в министерстве и сложил все награбленное в карман, то ли не дал кому полагается – а слушок про него уже тогда ходил, я не знаю. Очевидно одно – Чума кому-то резко пере- шел дорогу, и в европейском виде на жительство ему было отказано.
От здания театра тогда отъехало несколько бронированных микроавтобусов, доверху загруженных «личными» вещами худрука со священным эстонским янтарем.


Глава вторая

ИДИОТЫ И ФУРИИ

 Чума свалила, но не оставила нас. Ей на смену при- шла другая Лапа, причем с весьма изящным задом. Ах, Лапа-Лапа, что же ты наделала, звезда!
Лапа была на пару лет старше меня, но, в отличие от меня, трудилась педагогом в театральном училище, и, видимо, за это ей все сходило с рук. Тогда к власти везде пришли дамы, а это дурной знак. Министр куль- туры, директор, худрук, административный блок, секретарь, заведующий постановочной частью, – кругом были одни бабы и все – начальницы.
 После полуночи все они собирались в подвалах здания театра и устраивали адские оргии. Трахали каких-то тритонов, змей, пауков, медуз и жаб. Подключали к пожарной системе театра цистерны с кровью летучих мышей и пускали кровавый дождь на свои обнаженные и пульсирующие в экстазе тела. Сплетались змеиными языками и устраивали ритуальные танцы на вымазанном вараньей слюной полу. Это происходило нечасто, но иногда, возвращаясь из кабака поздней ночью, я видел свет этих подвальных огней, я слышал эту изрыгающую гул преисподнюю, я знал что они там, я их чувствовал.
 Фурии бушевали не по-детски. Спустя какое-то время они урезали зарплату всей труппе на сорок процентов, этого с трудом хватало на оплату коммунальных счетов и портвейн, но все это мелочи по сравнению с тем, что они предлагали своей публике. С парочкой местных бизнесменов дамы организовали вечеринку под названием «Art-Freak». Это было событие года! Со всех концов Эстонии съехались самые известные леди и джентльмены, журналисты, киношники, пресса. На вечеринку пригласили лучшую часть кулуарного бомонда. В театре смоделировали около девятнадцати площадок на разных уровнях. Кругом стояли голограммы, столы с кокаином, прожектора, игровые аппараты, всюду про- давали мороженое и сладкую вату. Запах спирта и блевотины выветривали потом целый месяц. Тогда мы ото- жгли как следует!
 Той ночью я стоял на улице и наблюдал, как из окон театра вываливалась пьяная толпа, потому что какой-то мудак закрыл парадные двери и не оставил людям другого шанса выбраться из здания. Пьяные барышни в коротких юбках и с бокалами в руках высыпались из окон, как мумии Бексиньского. Я тоже был пьян. Я стоял в сторонке и наблюдал весь этот «Триумф воли». Мне нужен был финал и сошествие ангелов. Я допил бутылку Calvsdos’a и ушел к соседу слушать Шнитке – Concerto Grosso № 2.
 В то время мы играли Мольера, Булгакова, сказки братьев Гримм, поэтов Серебряного века. В будний день зрителя в зале было чуть больше, чем актеров на сцене. Это было круто! Во время учебы нам говорили: «Вы должны играть спектакль, даже если в зале будет сидеть только один человек». Я думал, все это сказки педагогов, но это оказалось реальностью. Лапа читала нам этику Станиславского и причмокивала заварным супом, сидя в большом зале. Это был верх цинизма, и за это она мне нравилась.
 В какой-то момент на двери художественного руководителя появилась недвусмысленная надпись «***» большими буквами. Спустя еще неделю то же самое слово появилось на капоте ее новенького «мерседеса», но в этот раз художник нацарапал его когтями, и удалить надпись было не так просто.
Признаюсь, это был не я. Но я дико завидовал этому человеку. Я думаю, что в сердце того, кто выцарапал на капоте своего руководителя революционную аббревиатуру, которой дышала вся постсоветская молодежь, космической благодатью изливалось невыносимое желание ЖИТЬ! Утверждение своей позиции не так уж и маловажно в этой жизни. Делать это надо ярко. Чтобы обратить на себя внимание, сейчас недостаточно просто похлопать прохожего по плечу, нужен жест отчаяния.
В какой-то момент художественный разврат в театре перешел всяческие границы, и внутри моего антропоморфного сознания произошел чудовищный сбой. Я стал заикаться и забывать тексты любимых песен. Лапа не могла это принять, и я был уволен со дня.
 Я начал слоняться по квартирам своих друзей. В ночлеге мне никогда не отказывали. В моем рюкзаке тогда лежали пара носков с трусами, томик стихов Введенского и бутылка недорогого порто. Я старался менять квартиру каждые три дня, чтобы не особо надоедать своим товарищам. Какое-то время у меня получалось. И такой я был не один.
 Тогда мы крепко сдружились с Гешей, моим однокурсником, кабардино-балкарским князем в седьмом поколении на карельской закваске. Он попал под сокращение, как и я. Парень он был сложный, но добрый. Любил поворчать. Как только мы с ним напивались, он тут же влезал в какие-то споры на улице. Сажень в плечах, два метра росту – это была машина смерти, и справиться с ней мог только я. Правда, мне до сих пор не понятно – как.
 Однажды наш друг поэт П. предложил нам работу в новосибирском театре «Логос», у него были знакомые в министерстве культуры, и он протянул нам руку. Возможность побега в новосибирский театр сперва прилетела ко мне, но когда я прикинул примерное расстояние, то подумал: «Ну его на хер». И передал эстафету Гене. Он проработал там около трех месяцев, а потом сибирская зима крепко схватила его карельские яйца, и он вернулся в Эстонию.
 Сразу после возвращения Гены из суровых сибирских равнин мы отправились гулять на Балтийское море. Как сейчас помню, был ясный весенний день, высоко светило солнце. Мы шли, пили бренди и о чем-то мечта- ли. Скоро нам позвонил все тот же поэт П. и пригласил нас на тусовку по случаю восстановления независимости Балтийского моря. Расстояние до места сборки было неприлично большим, и мы отказались.
 В нас было уже по бутылке бренди, когда идея про- вести ночь в палатке молнией пронзила наше сознание.
 «Где бы это сделать?» – подумали мы и решили разбить лагерь прямо на центральной площади, прямо перед входом в театр и городское собрание, прямо рядом с тем самым Гранд-отелем, где мы когда-то отпраздновали воскрешение старого финна вместе с П.
 Стоял апрель, было уже достаточно тепло, парочки гуляли ночи напролет, кругом пахло весной и папиросами. Мы сидели в палатке получали гигантскую кучу позитива от проходящих мимо людей в течение всей ночи. Какие-то чумные разговоры, коктейли, поцелуи незнакомок – и все это благодаря трехместному походному домику! Счастье, это было счастье.
Утром нас разбудила муниципальная полиция. Около семи утра кто-то начал тормошить палатку.
 Естественно, мы еще спали и первые толчки ощутили, будучи еще в другом измерении, отчего все происходящее показалось нам сном. Вид у нас был, мягко говоря, неважный. Муниципалы что-то щебетали про порядок, дисциплину и снимали нас камеру. Нам пришлось долго растолковывать им, что мы – не бомжи и что это – художественная акция «Свободный актер». Нам сказали, что все публичные мероприятия должны быть согласованы с городской управой, а это мероприятие не санкционировано. Парни оказались с юмором, поэтому ограничились устным предупреждением, и мы быстро свалили восвояси.
 

Глава третья

УЧИТЕЛЯ

 Вскоре я уехал в Польшу стажироваться у гуру пост- советского театра. В Польше меня встретил человек, похожий на Дона Хуана – длинные черные волосы, какой-то подрясник, арафатка и маленькое пенсне, которое он надевал в исключительные минуты своих просветительских лекций. Он размазывал студентов, как Герман Нитч свои окровавленные коровьи тушки. Все мы тут же понимали, что мы – никто, сгустки необразованных организмов, мечтающих о великом дионисийском посвящении. Мы были неспособны даже на элементарное движение мысли внутри драматического текста. О чем ему с нами разговаривать?
 Пять счастливейших недель – и я осознал, что я лох.
 Мастер материл всю современную систему театрального образования, запивая и закусывая это дело пивом с воблой, которые я привез ему в качестве подарка от одного из артистов нашего театра. Мастер высказался о нем тихо: «Он еще жив?» «Да», – ответил я. «Надо же», – ответил Мастер и отломил голову сухощавой рыбешке.
 Стажировка закончилась, но в театр я решил не воз- вращаться. Мой ум был спокоен и сосредоточен, я стал наблюдать.

 По возвращении в Таллинн мне сразу же предложили работу на теплоходе в компании «Водоход». Надо было добраться до Питера, где в течение месяца предстояло развлекать братьев-славян какими-то кон- курсами в качестве вечернего ведущего. Я не был готов к такой работе, но, тем не менее, согласился, ибо мои карманы были совсем пусты.
Речное судоходство тогда крепко невзлюбили финно-угорские рыбаки. Воды в реках не было. Все содержимое озер и рек направлялось на восстановление Байкала, из которого пронырливые китайцы каждые сутки выкачивали по 600 тонн воды. Воду перевозили воздушным путем, иногда использовали гидросамолеты с вакуумными усилителями, но в основном работали вертолеты на газовых секциях. Это время отозвалось в истории российского государства как время династии Суй, которую впоследствии сменила династия Вынь. Это случилось после подписания договора с норвежцами, которые слили в Ладогу все свои старые фьорды в обмен на нефтяные захоронения в Сибири.
 За окном был июль, заповедник нуждался в подпитке, рыбаки – в улове, моряки – в доходе, бабки – в справедливости, а я – в Учителе, которого по-прежнему не было.
Днем я работал ведущим для отдыхающей аристократии, а вечера проводил, сидя на Валаамских утесах, с собранием сочинений Геродота, провожал закаты, пил кедровый бальзам и подвергся ритуалу кармического очищения.
 В Петербурге меня списали с теплохода без копейки в кармане. Сказали, что я еще не готов к такой работе и мне пора на «большую землю». И я тут же оказался в компании своего друга Феди.
 Федя был поэтом! Мы носились с ним по ночному Питеру, как два любовника, встретившихся после долгих лет разлуки. Мы читали друг другу стихи. Я – свои, он – свои. На крыше питерской многоэтажки читали старого проходимца Бродского каким-то барыгам, у которых покупали мухоморы, после которых блевали в метро, превращаясь в отвратительных тварей из дурацкого голливудского кино.
Эти дни пролетали настолько быстро, что я не заметил, как наступила осень.
Как-то утром мы стояли у Феди на балконе, курили и пили кофе. Федор смотрел куда-то вдаль, а я – на него. Тогда я увидел в нем какой-то вызов этому миру, вызов, на который был способен только истинный художник. Тогда я понял – художник не боится смерти.
 Покойся с миром, друг мой. Ты жил красиво и честно.
 Федино тело обгорело на 90% пару лет спустя при пожаре в его же квартире, когда он вытаскивал из огня своего парализованного отца. Отца удалось спасти. Федю – нет. От Феди осталось много… в том числе и эти строки:

Великому

Какая разница, где.
Какая разница, с кем.
С капустою в бороде.
С лапшою с виска в тоске.

Не помня своих разлук.
Не зная своих утрат.
Прикован, как раб к веслу,
И все же чему-то рад.

Рад всяким не бывшим дням.
Рад сбывшимся не со мной.
Тем дням, где нема меня,
Не всякий ведь сон дурной.

Тому, что летит насквозь.
Тому, что зрачок сверлит.
Тому, что ломает кость,
И ничего не болит.

Великому все равно –
Элегия, трель, этюд.
Подписано мною давно –
P.S. Я не был тут.

Расколотому ребру,
Налившейся трын-траве,
Тому, что я не умру
Без лавра на голове.

 Вернувшись в Таллинн, я сразу стал преподавать актерский перепляс молодым послушникам в школе народного творчества. Дела шли неплохо. Я мог оплачивать долги и телефон, а через пару месяцев мне подвалила халтура от оператора мобильных сетей. На этот гонорар я купил себе новую одежду, рюкзак и снял квартиру на полгода вперед.

 В той однушке в компании друзей мы сумели отрепетировать пару спектаклей. Один играли на съемной площадке, а другой свозили даже в Кишинев. Все это происходило без единого гроша в кармане. Мы разводили мизансцены на коленках, строили декорации, занимались рекламой, встречались со спонсорами, разносили флаеры по кафешкам – чего мы только ни делали! Проблемы возникали повсюду, и мня это заводило. Я всегда считал так: чем труднее сейчас, тем легче потом. Рано или поздно все наладится, надо только выждать момент.
 Деньги у меня все еще были, но я понимал, что их хватит только до конца весны, поэтому уже осенью за- думался о том, как прожить следующее лето.
 От друзей я узнал, что каждое лето Союз театральных деятелей Российской Федерации проводит пионер- лагерь для невостребованных артистов, проживающих на территории бывшего СССР. Эстония тоже была в этом списке. Представить только! У меня была возможность целый месяц жить и питаться на государственные деньги! Недолго думая я написал заявку, и мне тут же оформили приглашение. Лето обещало быть интересным. И я снова начал верить в чудеса.
 Вот и ОН! Егор Геннадьевич работал в летнем пионерлагере инструктором по художественной безопасности. Мастер рассказывал нам про Горние и Художественные Вершины. Вскрывал мозги своей безудержной фантазией и частенько закидывал за воротник мышей.
 Как-то вечерком, сидя в беседочке и уже изрядно накатив, он задвинул тему про лимурийский камень и игровые структуры, которые открыл еще один Великий театральный мастер, тот самый Хуан, который в Польше разоблачил меня целиком и полностью. Егор Геннадьевич говорил долго. Он вытворял невероятные художественные кульбиты внутри своего монолога, что оказалось неудивительным. За плечами Учителя была школа Платона, в которой он провел не одно десятилетие, причем не выходя на улицу. Поговаривали даже, что Учитель работал мартышкой в Понтедере у самого Ежи Гротовского, но за это я не могу ручаться.
Все пионеры сидели как завороженные, слушая Учителя. Мы впитывали каждую интонацию, каждый об- раз, каждый поворот мысли мастера. Учитель говорил, что мы – все те, кто познакомился с игровыми структурами – можем теперь играть Чехова так, как будет жить следующая цивилизация. Это меня зацепило очень сильно.
Тогда я понял, что больше не собираюсь прислуживать прихвостням режиссерам! Я собирался стать Богом Игры! Лучшим из лучших!
 А тем временем язычница из Питера, благодаря которой я оказался на улице без средств к существованию, уже успела стереть фломастер с двери, перекрасить капот своего «мерседеса» и упаковать свои вещи по чемоданам, дабы отправиться восвояси, в славный город на Неве, так как ее контракт на временное пребывание в Эстонии закончился.
 В эстонских СМИ период правления Лапы позиционировался как финансово успешное для театра время. Скорее всего, так оно и было, если учитывать то, что на главной сцене частенько гастролировал питерский ТЮЗ и в здании была заново отремонтирована только что отремонтированная крыша. Я подумал – вот он, наш шанс! Я снова должен вернуться в театр, и вернуться туда я собирался не один, а с Учителем. Но сильные мира сего спустили нам с далеких осетинских гор орла в золотой маске.
 Новым худруком Русского Профессионального театра назначили Марата Галактионовича. Это был крутой парень со сросшимися бровями и в кепке, с которой, похоже, он не расставался никогда.


Глава четвертая

ЗАХВАТ

Галактионович был режиссер современный, и, в отличие от моего Учителя, министерству культуры, да и всей труппе театра он понравился сразу, впрочем, как и я. Поэтому меня быстренько восстановили в актерский штат, и я снова задышал, но уже каким-то другим, совершенно новым и не понятным мне воздухом.
Под осетинскими когтями мы стали репетировать полотно под названием «Вавилонская башня».
 Прямо по центру зрительного зала, упираясь в сводчатый потолок, были возведены строительные леса, на которых нам предлагалось сыграть этюды выдуманных нами же людей. Позиционировалось все это как поиск новых форм на руинах античной цивилизации в реалиях компьютерных скоростей, KFC и Яблока. Для проекта откопали даже античную схему здания, самый первый вариант планировки зала, на котором четко прослеживалась каббалистическая геометрия. Я читал у Кирка Мак-Налти, что это учение было дано еще Адаму после его изгнания из Рая, а сама схема представляла собой Путь, который должен был проделать новоначальный в процессе своего посвящения. Тогда я не придал этому особого значения. Меня интересовал только театр. Новые формы меня будоражили больше, чем грубые происки старых евреев.
 В тот год я крепко сдружился с долговязым артистом со здоровенными кулаками и голосом, как у иерихонской трубы. Звали его Антоном. Он был ангажирован из Питера предыдущей хозяйкой Медной горы. Мы быстро нашли с ним общий язык.
Однажды нас даже пригласили выступить со свои- ми стишками на концерте группы НОМ. Я поехал к Ан- тону готовить чтецкую программу, а заодно прихватил с собой пол-литра калашниковой водки. Этого оказалось мало, и вскоре мы взялись за stroh. Затем петербуржец стал возбужденно показывать мне кресты на оконных рамах. Кресты были строгие, православные, выжженные советским паяльником, – такое случается с человеком, когда он перестает верить в закон Паскаля. Затем мы говорили о том, как поднимать художественный уровень мирового театра, о Томасе Манне, об эсхатологической метафизике Бердяева и современных режиссерах.
Надо ли говорить, что на сцену в тот день мы так
и не вышли?
 Наш театральный Горец тем временем, несмотря на доверенный ему организм, был сильно увлечен молодым драматургом, поэтому Вавилонская башня развалилась уже на первых прогонах, а сын осетинских ущелий стал отцом и улетел восвояси.
Театру нужен был новый лидер, и, как говорил герой Шекспира Фортинбрас, «пусть это назовут стечением счастливых обстоятельств», нам назначили моего Учителя с лимурийским камнем из пионерлагеря.
 
 Жизнь наладилась, но не для всех. Кому-то главреж сразу не понравился. После первого спектакля нового руководителя на театр снова накинулась вся околотеатральная шушера. Мы работали, а критики писали гневные пасквили в адрес всего театра. Между тем посещаемость театра росла, а противостояния внутри коллектива становились все сильнее и сильнее. Появилась активная группа злопыхателей и потихоньку стала выдавливать режиссера из театра.
Это было всегда, и это будет всегда. Цель человека – выжить! И неважно, артист ты или работник метрополитена. Думаю, что худруку надо хорошенько всех трахать, и делать это хладнокровно, регулярно, без удовольствия, ведь как сказал еще один очень известный режиссер, «сейчас никто никому не нужен, только рабочие интересы».
 Мой Учитель отработал всего три года. За это время я успел свалить в магистратуру, «оттрахать огненную сферу» и собрать получасовой моноспектакль по Софоклу. Но это уже другая история.


Глава последняя

СОБОРОВАНИЕ

Мы продолжали играть спектакли, а наверху снова решалась судьба нового художественного руководителя.
 Я же продолжал искать смысл своего существования, прикрываясь различными костюмами и мизансценами. Работал я днем и ночью, а иногда - и утром. Мне предлагали деньги, но я отказывался. В конце концов я должен был понять – для чего же я здесь?
 За последние пятнадцать лет в театре смени- ли друг друга девять директоров и шесть худруков. В почетном карауле на сцене я стоял уже восемь раз. Количество спектаклей и репетиций росло, а зритель ходил все на ту же антрепризу, в театр же заглядывал исключительно на пять премьерных спектаклей, а то и меньше.
Тогда я начал поднимать историю театра, копаться в архивах, просиживал в них ночами и однажды в краеведческих исследованиях местного неоплатоника Йосефа Капца наткнулся на одну очень интересную фамилию – Фальштейн.
 Дело было вот в чем. Архитектором здания театра был некий Лион Фальштейн – один из крупнейших киномагнатов Прибалтики из рода крутых финансовых воротил того времени. Еще при царе, в начале прошлого века, отец Фальштейна открыл собственный кинотеатр и мощно занялся кинопрокатом европейского кино.
После смерти отца эстафету подхватил сынок, и именно по его проекту на главной городской площади вырос кинодворец. Время было нелегкое: только что отгремела революция, расстреляли царя, а дела у киномагната шли в гору. Он открыл шикарное здание в самом центре города и назвал его «Славное местечко».
 Вот тогда у меня в голове все и сложилось. Я вспомнил про ночные оргии в подвалах театра, вспомнил про дерьмопрорыв в канализационной системе, про цикличную смену руководителей и ночные звуки, про геометрические решения помещений и чертежи сцены. Теперь в моей голове сложился пазл!
Дело было вот в чем: невзрачное снаружи здание на самом деле служило местом посвящения в масонский орден, к которому принадлежал уже известный Фальштейн. Достаточно заглянуть в его нутро, и ты сразу окажешься в чреве гигантского чешуйчатого зверя, а все разговоры про кинотеатр – лишь неуклюжая ширма для проведения ночных мистических ритуалов. Золотая лепнина, уходящая под сводчатый потолок по всему периметру, была увенчана тремя змеями, ловко закамуфлированными под диковинный цветок. Львы – символ царствования и власти – отделяли элитные ложа на балконе от еще не посвященной публики в партере. Обнаженные сирены на потолке и огромные василиски, противостоящие златокрылому Фениксу, за- мыкали эту фантасмагорию.
 

 

Если вы думаете, что я шучу, то ответьте себе на один простой вопрос: для чего такое количество ритуальной атрибутики в здании, куда человек прихо- дит посмотреть кино? Более того, первым показанным фильмом в этом кинотеатре был нашумевший «Фауст». Совпадение? Не думаю.
Когда я разгадал всю эту кольцевую структуру, то перестал бояться. Я вдруг резко осознал, что все мы, те, кто работает в Русском Профессиональном театре, избраны невидимым кланом иллюминатов для свя- щенной миссии пробуждения мертвых. Здесь я говорю не только о поэтах священных времен и о бессмерт- ных драматургах, я говорю еще и о человеке, о тебе, мой читатель, критик и зритель.
Понять надо только одно: нет никаких законов, никакой морали, никаких принципов. Сегодня ты ну- жен, завтра – нет. Если еще не поздно, иди в институт и получи профессию. Займись, наконец, тем, без чего ты жить не можешь, тем что изо дня в день насилует твой мозг. Стань хоть кем-то в этой жизни! Водителем, врачом, бухгалтером, строителем, капитаном дальнего плавания, пилотом аэробуса, электриком, сантехником, да хоть автором предсказаний для китайского печенья, но никогда не становись актером.
Всю свою жизнь я учился у разных мастеров, в раз- ных школах и институтах, но работал я только в одном театре и изучал я только одно: ресурсы собственного организма и глубину человеческого безумия. К чему я пришел? Мой ум стал свободен и спокоен, и совсем скоро я стал худруком.