Вагон из прошлых лет. Картины воспоминаний. Гл. 35

                Ощущение времени.

Не чужд я был в то время в своих стихах и политических новостей, которые были в изобилии, но они находили отражение почти всегда в контексте городского пейзажа, придавая ему своеобразный колорит времени, или наоборот окрашиваясь этим колоритом советской эпохи.


                Сокольники

                Осенние Сокольники:
                Толпа, аттракционы,
                Жаровни, пиво, столики   
                И золотые клены.

                И новости газетные,
                Призывней чем афиши,
                Средь парка многоцветного
                Чернеют, как кладбища.               

                Чилийская трагедия,
                Переворот в Афинах
                Жгут черной интермедией
                И выстрелами в спины.

                Сокольники, Сокольники.
                Здесь в годы довоенные
                Входили также новости,
                Как «молнии» газетные.   

                И с черною тревогою
                В глазах Пассионарии
                Входила в души строгая
                Республика Испания.


Еще одно событие, смерть Буденного, а может быть (не помню уже)и Ворошилова, которые знаменовали, символизировали в моих глазах, в моем поэтическом воображении, конец не только определенной исторической эпохи, но и уход определенного типа исторических личностей, характеров, военачальников, рожденных временем Гражданской войны в России, вызвало к жизни стихотворение, которое значимо для меня, но которое может быть неоднозначно понято, как оправдание этих исторических личностей. Это стихотворение некоторые из тех, кто читал его, иногда понимали, как якобы оправдание тех военачальников, чьи действия привели к огромным потерям в Великой Отечественной войне, особенно в начале войны. Оправдать этого нельзя, и я целиком согласен с таким мнением. Исторические фигуры овеянных легендами красных командармов были ценны для меня и, наверное, для многих из поколения моих сверстников, как яркие символы уходящей романтической эпохи времен Гражданской войны в России и позднее, в конце 1930-х гг., в республике Испании. Уходили последние персонажи времени, которое теперь выглядит безнадежно устаревшим и архаичным для новых поколений, как, например,  в прошлые времена трагикомическая и символическая, одновременно, фигура последнего рыцаря Дон Кихота для современников автора романа о нем. Вышедший сравнительно недавно великолепный японский фильм «Последний самурай» говорит примерно о том же. Эпоха личного, пусть и безрассудного, героизма и храбрости, риска и неукротимой отваги, уступала место новым, неизбежным, но в чем-то более скучным, прозаическим временам трезвого расчета и голого бездушного практицизма во всем.


                Памяти командарма               

                Да, пусть другие рубежи.
                Устаревают и вожди.
                Другое время, другой настрой
                И танковый, не конный строй.
                Но снова память про вихрь атак,
                И снова конники летят.

                Да пусть легенда, не человек,
                Пускай лишь тактик, а не стратег
                Сорвите шапки, склонить штандарты.
                Ушел последний из командармов.

                Ушла эпоха, чей стиль – порыв,
                Чьи эскадроны идут в прорыв
                И все другое совсем не в счет:
                Ведь стиль – атака, а не расчет.
               
               
Тем временем, дочь подрастала, стала читать. Я, не писавший стихов для детей, после одной семейной поездки в Подмосковье, в Звенигород, ландшафт в окрестностях которого и сам городок, поразили меня какой-то совсем не подмосковной, нездешней, отчужденной красотой, космической сказочностью и пространством, прочитал дочери сочиненные мной такие вот, совсем детские по впечатлению, строки. И они ей понравились, оказались созвучными ее детской душе, и теперь я их читаю уже внучке.


                Город-Звенигород

                Город Звенигород закатился в горы.
                Он лежит, как в сказке, на краю земли.
                Там река, просторы и на косогорах
                Звонят в лад веселые монастыри.

                И пропал без вести край тот неизвестный,    
                Стал легендой, песней, всеми он забыт.
                Там, чуть станет поздно, зажигают звезды
                С башенками город-Звенигород спит.

                Конаковский мох      

С пейзажными мотивами, пейзажной лирикой тесно связан был еще один кусок моей жизни, которому я обязан появлением немалого числа моих стихотворений. Где-то в конце 1970-х – начале 1980-х гг. в институте объявили запись для сотрудников, желающих получить земельный участок под садово-огородные культуры, знакомые всем  «6 соток». Кампания эта, по-видимому, проходила по всей стране. Всюду создавались садово-огородные товарищества. Образовывалось такое товарищество и у нас в институте. Точнее наш институт присоединился к Товариществу при известном в стране НПО им. Лавочкина. Записался, как говорится, «на свой страх и риск» и я, внеся необходимые взносы. Землю под участки для нашего Товарищества выделили довольно далеко от Москвы уже в Тверской области, близ станции «Конаковский мох», не доезжая  двух перегонов  от г. Конаково и Конаковского водохранилища на р. Волге. Сотрудники в институте поговаривали, что зам. директора института, занимавшийся этим делом, имел свой катер, который нужно было где-то держать, и искал места поближе к воде. Правда это, или нет, не знаю. Но на меня окрестные места, сплошь лесные и не освоенные, глухие, произвели впечатление. Большим плюсом было то, что участки нашего Товарищества находились всего в 15-20 минутах пешком от станции. Земли, выделенные под участки, конечно, были скудные, заболоченные, торфянистые. Рядом простирались заболоченные массивы, на которых росли россыпи голубики, брусники, и даже клюквы среди мелкого леска и кустарника. На самих участках тоже рос во множестве мелковатый лесок, состоящий в основном из низеньких сосенок и березок. За что цеплялись их корни во влажной, мшистой почве было непонятно. Вонзишь лопату в землю на один два штыка и выступала вода. Водились и змеи. Тем не менее, участок надо было осваивать, расчищать, вырубать деревца, завозить песок, выравнивать землю и обогащать ее удобрениями и подкормкой, готовить под огороды, что-то сажать, и, главное, построить хотя бы небольшой домик и самые необходимые постройки. Насчет домика я договорился с одним местным мастером из г. Конаково, но все равно под фундамент, или под сваи для фундамента нужно было вырыть большую прямоугольную яму и засыпать ее песком. В общем, я был закабален и каждые выходные вынужден был ездить в Конаковский мох. Не менее двух с половиной – трех часов в один конец, включая метро от дома до вокзала.

                В электричке на Конаково      
 
                Едешь, едешь по излучинам,
                Виадукам и мостам,
                А доедешь – весь измученный:
                Словно гири ты таскал.
                Не прямой дорогой, светлою,
                Не как лайнера полет,
                Едешь ты окольной веткою –
                Среди гатей и болот.   
                Чтоб в конце ее прорваться
                В волжский ветровой простор,
                Где с нуля должна начаться
                Жизнь и вспыхнуть, как костер,
                Где придет он, час твой звездный.
                Дай лишь руку протянуть…  .
                Поздно, милый, слишком поздно – 
                Не прямой, Ты, выбрал путь.

Долгая эта дорога в электричке от Ленинградского вокзала до Конаково и сама по себе была интересна, и разнообразна по мелькающим за окном ежеминутным изменениям придорожного пейзажа, и по впечатлениям, и даже по быстрой смене погоды за окнами вагона: то дождь, то снег, то солнце. Где-то после Клина, за станцией Решетниково линия потихоньку отклонялась вправо от основной магистрали, переходила в одноколейку, пересекала шоссе и границу Московской области, ныряя в Тверскую, и сразу начинались, будто другие места, более лесные и суровые, менее освоенные дачниками.

                Изгибы рельс и магистральных веток,
                Поселки, рощи, речки и леса – 
                России срез, ее продольный слепок,
                Из прошлого стальная полоса.
                И прорываясь в дождь, навстречу солнцу
                Вдруг электричка ускоряет бег
                И испаряясь, как из туч зловещий стронций,
                На землю в хлопьях выпадает снег.
                Дороги даль и облачные кручи,
                И панораму полнит ширь небес,
                И наползают пасмурные тучи
                На магистраль и на места окрест.
                Как по судьбе прошли стальные рельсы
                И электричка мчится, как стрела.
                Я возвращаюсь, я душой согрелся
                В дороге, что  когда-то увела.
                Я возвращаюсь вновь, лечу, и будь, что будет,
                К другой России, к детству, как к мечте.    
                Спешу к тебе от плоских, серых буден,
                По шпалам, со щитом иль на щите…

Но и окрестные места меня сильно увлекали. Около станции, по другую сторону дороги, находился целый цыганский поселок со своим колоритным бытом, а дальше от него тянулся отборный сосновый лес, с грибными местами, по которому если идти, пересекая его, очень далеко, можно было дойти чуть ли не до Завидово, где по слухам располагалась правительственная резиденция. По шоссе мимо шлагбаума через ж.д. можно было на велосипеде доехать и до Волги, и искупаться, и я жалел, что у меня на участке не было велосипеда. Недалеко от станции, перейдя через рельсы, сразу за ж.д. по дороге к участкам нашего Товарищества еще оставались руины местной деревенской школы, видимо еще довоенного или после военного времени, и первые каменные капитальные  дома, переехавших сюда жителей из Магаданского края, строивших здесь целый поселок на свои северные заработки. А подальше за ними еще теплилась жизнью старая пустеющая деревня, выходящая избами прямо к железнодорожному полотну.  Особенно грустно, с какой-то затаенной печалью было идти к вечеру по травянистым, слегка истоптанным тропам от поселка обратно на станцию, прокрутившись целый день на участке, чтобы успеть на электричку в Москву.       
               
                О, как волшебна тишина
                В забытых памятью поселках,
                Когда ты на исходе дня
                Идешь истоптанным проселком.

                И встретишь на своем пути
                Полуразрушенную школу,
                Где не проехать, не пройти – 
                Другого времени осколок.

                И зубчатые небеса
                Проглядывают из-за елок.
                Природа будто на часах   
                И тишина без недомолвок.

                И путаница шпал и рельс,
                Сеть паутины подле станций…
                И Кто-то нас зовет с небес,
                Кто выше всех земных инстанций…

Сегодня только удивляешься, как немало во время этой моей садово-огородной повинности я исходил километров пешком по тамошним лесным местам и торфяникам, в том числе вдоль полотна нашей железнодорожной одноколейки, забираясь иногда очень далеко. И как на все хватало времени и сил, и любопытства.
               
                Зеленые тоннели
                Лесных узкоколеек,
                Где в чащах бродят звери,
                Дожди льют, как из леек.

                И вопли электричек
                Тоску лесную будят,
                Где в пламени  от спичек
                Ночь лишь темнее будет.

                Где мшистые торфяники
                Заглушат каждый вздох.
                Жизнь без кнута и пряника.
                Край «Конаковский мох».