Чужие сны

Мрак. Вспышка белого света. Снова темнота, густая, вязкая, как сироп. В нос ударяет запах жженого сахара. Сладкий ветер запутывается в моих волосах. Осторожно открываю глаза, оглядываюсь. Облака из сахарной ваты, небо цвета глазури для пирожных, мармеладное солнце бросает косые лимонные лучи. Впереди — вулкан. Со звуком взрывающихся в микроволновке кукурузных зерен, он выбрасывает вверх кудрявый сноп попкорна. Я лечу по бескрайнему простору на драконе. Исполинских размеров зверь: голова из лакрицы, крылья из мятных леденцов, из пасти вместо пламени вырывается поток горячего ванильного пара.

— Где это мы? — спрашиваю всадника, голос тонет в шелесте блестящих крыльев. Сгорбленная фигурка в пижаме с динозаврами, узкие плечи, острые лопатки.

— В моем мире, я все это сам придумал! — обернувшись, гордо отвечает братишка. Кучерявые, как комок медной проволоки, волосы, шрам в форме полумесяца на подбородке — трофей, полученный им в первой самостоятельной поездке на велосипеде. Кир лукаво улыбается — во рту недостает двух передних зубов. Глаза лихорадочно блестят. — Тут все — как настоящее. Смотри!

Он отворачивается и направляет неукротимого зверя прямо в пышное розовое облако. Я протягиваю руку, отрываю сладкий клочок и кладу его в рот. На вкус совсем, как настоящая сладкая вата, которую летом продают в парках. Карамельные нити, намотанные на деревянные палочки. Вата тает в моих пальцах, ладони становятся липкими.

Крепко цепляясь за острые выступы на шкуре дракона, осматриваю вымышленный мир в голове Кира. Его сны всегда фантастические, не похожи один на другой. Индейские шаманы в роучах из орлиных перьев пляшут у ритуального костра, немыслимые инопланетные существа воздвигают город из хрустальных кирпичей, косолапые хоббиты в тихой лесной деревеньке с размахом пируют на празднике урожая. Сновидения Кира похожи на диснеевские мультики или комиксы Марвел. Протягиваю руку, взлохмачиваю проволочные волосы Кира. Братишка — такой выдумщик.

Когда сахарное облако остается позади, я оборачиваюсь: за нами гонится сгорбленная старуха на метле. Кир умело натягивает поводья — кажется, из жевательного мармелада, и резко разворачивает дракона.

— Кто это? — спрашиваю я, и покрепче хватаюсь за карамельных хребет, чтобы не свалиться. Ведьма яростно несется нам навстречу, за ее спиной трепыхаются лохмотья черного плаща. Вместо волшебной палочки в руке — деревянная указка. Изо рта зловещими проклятиями сыплются математические формулы и правила грамматики.

— Гаргулья. Постоянно ставит мне двойки за поведение. Все ребята в классе ее ненавидят. — презрительно кривится Кир. Мы несемся на крыльях грозного зверя прямо на колдунью. Потоки карамельного воздуха забивают нос. И вот дракон широко разевает конфетную пасть, зловеще сверкают леденцовые клыки, из горла с шипением вырывается раскаленное ванильное облако. Сморщенное, как сухофрукт, лицо старухи искажается от страха и удивления. В клубах сладковато горького дыма злобная ведьма рассыпается горсткой разноцветных шоколадных драже.

— Больше никакой домашки! — ликует братишка. Его звонкий смех тонет в шелесте драконьих крыльев. С неба сыплется дождь из разноцветного шоколада.

Внизу под нами расстилается молочное море. Упругие волны с барашками взбитых сливок. На гладкой поверхности отражаются шоколадные горы.

— Спустись пониже — прошу братишку. Мы приближаемся. В озере, точно в огромном зеркале, мелькают голые пятки Кира, сахарное брюхо дракона и мои собственные ноги. Грязные белые кроссовки с рваными шнурками, джинсы в пятнах от травы. Продолжая крепко держаться за шею дракона, наклоняюсь поближе к воде. Мятая рубашка в голубую клетку, на манжетах не хватает пуговиц. На мне та же одежда, что и в тот вечер.

На мгновение прикрываю глаза, ветхие образы отпечатываются как фигурное печенье на мягком тесте. Вспышки света, блестящие черные лужи какой-то густой, вязкой жидкости. Осколки стекла мелькают белыми, синими и красными искрами. Покореженный бок машины застрял в кювете, колеса увязли в грязи. Моя рука, вывернутая под неестественным углом, вся в тонких ссадинах. Пальцы сжимают острый осколок зеркала. Я сама, как это зеркало, рассыпалась на тысячи осколков. По лицу стекают ручейки чего-то горячего, липкого. Слышу неразборчивое бормотание полицейских, вой сирен машины скорой помощи, чьи-то всхлипы. Пахнет гарью, бензином и еще чем-то приторным, сладковатым, железным.

Внутри все сжимается, будто картонная коробка под мусорным прессом. Распахиваю глаза.

Мы мчимся над гладью молочного озера. Расплывчатая тень дракона скользит по волнам. Чувствую сладкие брызги на своей коже, запах ванили. Но зеркальная поверхность вдруг становится матовой. Наше отражение исчезает, словно пятно, на которое капнули растворителем. Протягиваю руку, зачерпываю теплую молочную пену.

— Ладно, давай наверх, — кричу Киру, рассматривая бесчувственную бледную плоскость.

Мы взмываем вверх. Под нами в воронке из сливочных волн мелькают размытые очертания морского побережья — вот он, портал в следующий сон. Дракон тяжело приземляется на холме, расправляет леденцовые крылья во всю ширину. Я осторожно соскальзываю с гладкой спины, чтобы не пораниться о карамелью чешую. Трава — это что, марципан? — щекочет голые лодыжки. Кир ловко соскакивает с дракона, гладит дикого зверя по змеиной морде. Тот — довольно жмурится.

— У меня для тебя кое что есть. — братишка шарит в карманах пижамы. На протянутой ладони блестит осколок зеркала. — Вот, держи, я знаю, что ты их собираешь.

Острые края осколка искрятся. Я на секунду замираю. Выхватываю из кармана рубашки круглое зеркало в оловянной рамке. Еще один фрагмент зеркальной мозаики идеально встает место. Я жадно всматриваюсь в свое отражение, разбитое на неровные многоугольники, словно в панцирь стеклянной черепахи. Нос, обсыпанный веснушками, точно пыльцой одуванчиков. Родинка в форме бабочки на скуле. Прядь сиреневых волос. Я сглатываю подступивший к горлу горький комок. Мозаичное лицо скачет в дрожащих пальца.

— Спасибо, Кир. — обнимаю брата, целую в проволочную макушку. Его волосы пахнут детским шампунем с лавандой и ирисками.

— Ты скоро проснешься? — спрашивает он, заглядывая мне в глаза.

— Не знаю, — повертев зеркало в руке, прячу его в карман. — Пока не соберу все кусочки.

— Ты уже так долго спишь. Пока тебя не было, у меня уже почти все молочные зубы выпали. Вот, смотри — он растягивает беззубый рот в гордой улыбке.

 Сердце сжимается, точно высохший на солнце фрукт. Протягиваю руку, стираю со скулы братишки след от мятной зубной пасты.

— Я на тебя уже совсем не обижаюсь. Родители купили мне еще штук сто «Киндер Сюрпризов». Мама выдает по одному каждый день. Я почти собрал новую коллекцию супергероев. Не хватает только Железного Человека и Бэтмена. Зато есть три Человека Паука. Обменяюсь с кем-нибудь в школе. — мечтательно отвечает Кир.

Я молча смотрю на него. Сахарный дракон нетерпеливо встряхивает головой, из носа вырывается белый ванильный дым. У моих ног кто-то копошится в марципановой траве. Резко отскакиваю в сторону, присматриваюсь — шоколадная мышь.

— Где ты бываешь, когда спишь? Наверное, у тебя там интереснее, чем тут, — с детской завистью протягивает он, — Тебе там лучше, чем у нас дома, с мамой и папой?

Снова чувствую во рту горький привкус. Закусываю губы, все еще сладкие от сахарной ваты.

— Не всегда. Я давно уже не видела своих снов. С того самого дня, — скомкано отвечаю я, теребя в руках марципановую травинку. С дерева срывается птица, тяжело взмахивая крыльями, взмывает в небо, исчезает в розовых облаках. Безнадежный, протяжный крик вторит моим мыслям. Мы с братом молчим.

— А что ты видишь?
— Ну маму, папу, тебя. То, что вам сниться.

— Вроде путешествия по снам? Вот здорово! Я тоже так хочу, — щурясь в лучах мармеладного солнца, отвечает Кир, —  А что снится маме?

— Ну, она мечтает стать актрисой.

— Всего-то? Проще простого! Да это даже не мечта, — морщится братишка, — А папа?

— А ему часто снятся самолеты.

— Круто, — восклицает он, — Но все равно, мои сны интереснее.


Кир отламывает веточку дерева и начинает жевать. Рот становится коричневым от шоколада.

— Когда ты снова ко мне придешь? Я тебе такое покажу! Полетим на воздушном шаре в джунгли в Южную Америку! Или хочешь, поедем в Китай в деревню к кунгфу-пандам? — скороговоркой произносит братишка. Глаза горят энтузиазмом. 

Я отворачиваюсь. Срываю засахаренную маргаритку, розовые лепестки осыпаются в моих пальцах.

— Ты у меня такой фантазер, — запускаю пальцы в его жесткую кучерявую копну, — Я постараюсь вернуться как можно скорее, — обещаю я.

— Куда ты теперь?

— Не знаю, — пожимаю плечами, — Вон, видишь ту воронку внизу?

— Это портал? — с любопытством спрашивает Кир, стоя у края обрыва, вглядывается в бурлящую молочную пену.

— Ага.

— Возвращайся поскорее — он прижимается ко мне. Чувствую на шее его горячее, карамельное дыхание.

Подхожу к краю обрыва, всматриваюсь  в глубь воронки. До воды  довольно далеко. Ноги стали мягкими, как зефир. Внутри волнение бурлит, будто фруктовая газировка. Пузырьки ударяют в голову, голова начинает кружиться. Оборачиваюсь, еще раз смотрю на Кира. Пытаюсь улыбнуться, но просто киваю.

В последний раз вдыхаю карамельный воздух, сжимаю пальцы в кулаки. Зажмуриваюсь, разбегаюсь и прыгаю. Я лечу необычно долго. Минут 10, не меньше. Время растягивается, как жвачка. Вот я чувствую, как мои ноги касаются упругой, точно батут, поверхности молочного пудинга. Сливочная воронка затягивает меня, словно ловец снов, в мир чужих фантазий.

Снова вспышка белого света, снова плотная чернота. Реальность, как обычно, играет со мной в шахматы. Но вот темнота отступает. Сладкие волны сменяются морскими. Чувствую вкус соли на губах. Я выныриваю из воды, вдыхаю пропитанный йодом воздух, оглядываюсь. Море плещется о скалы, покрытые бутылочным лесом. Впереди песчаный берег, усыпанный движущимися пестрыми точками.

Плыву, разгребая руками волны, непривычно легкие, после плотного пудинга. Наконец, выбираюсь на берег. Прогретый на солнце песок шуршит под босыми ступнями. Соленые струйки щекочут затылок. Теплый ветер приносит с берега запахи жареного на вертеле мяса, запеченных в тандырах лепешек, сладкие ароматы сахарной ваты и жареных каштанов. Густой от жара воздух  гудит и вибрирует. Торговцы, с подвязанными на шеях лотками, призывно галдят: «Чурчхела! Пахлава! Домашнее вино!».

Впереди, окутанный пленкой раскаленного воздуха, возвышается пансион. Невысокая постройка из белого камня, опоясанная деревянной крытой террасой. На перилах развешаны горшки с цветущими петуниями. Прохожу по пляжу мимо отдыхающих. Женщины в длинных шуршащих платьях и соломенных шляпках обмахиваются веерами. Мужчины в полосатых льняных брюках и рубашках промакивают пот белыми платками. Я будто попала в декорации к театральной постановке по пьесам Чехова.   

Поднимаюсь на террасу, вижу за столиком молодую женщину. Родинка на скуле, взгляд, как всегда, немного с прищуром, выгоревшие на солнце волосы спрятаны под шляпу. Никогда раньше не видела маму такой. Только на старых фотографиях в семейном альбоме. Здесь она совсем молодая, лет 20, не больше. На лбу еще не пролегли морщины, под глазами не запали тени от ночных смен в больнице. Волосы густые и блестящие, не испорченные краской и химической завивкой. Мама неспешно тянет коктейль из высокого стакана, вылавливая пластиковой трубочкой вишневые ягоды.

Подхожу к столику, присаживаюсь напротив. Мама протягивает руку, касается тонкими пальцами моей ладони. Ногти аккуратно подстрижены. На губах замирает приветливая улыбка.

— Это же Софья Степнова! — слышу за спиной взволнованный шепот. Женщина в белом кружеве, дернув за рукав своего кавалера, устремляется к нашему столику.

— Мадам Степнова, можно ваш автограф? — спрашивает незнакомка, протягивая маме черно-белый снимок. Во взгляде — безмолвное восхищение.

— Вот, держите. — произносит мама, обнажая в улыбке изящную щель между зубами, отдает поклоннице подписанное фото. На нем мама предстала в образе Нины из пьесы Чехова «Чайка».

— Спасибо! Вчера на сцене вы просто блистали! С нетерпением жду вашей следующей постановки, — вздыхает дама, прижимая к груди автограф. Приподняв шляпу, ее кавалер кланяется, настойчиво тянет восхищенную спутницу за руку, и пара уходит.
 
— Всегда думала, что родилась слишком поздно. — протягивает мама, перебирая в пальцах вишневую косточку, — В детстве зачитывалась романами Тургенева, Толстого, пьесами Чехова. Мечтала стать актрисой и сыграть в «Вишневом саду». А разговорами о театральном доводила родителей до бешенства. Ты вся в меня, такая же бунтарка. — усмехается она с мягким упреком.

— Прости меня за ту ссору, в машине… — мама постукивает пальцами по краешку бокала, — Не хочу, чтобы она стала последним, что ты обо мне запомнишь. Если ты не проснешься… — вскинув лицо, мама вглядывается в мои глаза. Жалобная дробь стекла сверлит наше молчание.

Я касаюсь ее руки, холодной, как стакан с коктейлем. Мама пытается  улыбнуться, но отворачивается, закусив губу.

— Я обязательно вернусь, обещаю, — шепчу я.

— Дамы, не желаете печенье с предсказаниям? — бойкий голос смуглого торговца прорезает в тишину между нами. 

— В детстве ты их любила, — улыбается  мама, вынимает из пухлого кошелька пару серебряных монет, отдает торговцу. — Вот, возьми. Пусть оно станет твоим талисманом. — она протягивает мне золотистое печенье.

Я разламываю хрустящую корочку, песочное печенье крошится в пальцах. Внутри вместо бумажки с предсказанием — блестящий осколок. Пытаюсь вставить его в рамку, кручу так и эдак. Не подходит. Неужели, не тот? Пальцы не слушаются. В груди вспугнутые птицы гулко бьют крыльями. С третьей попытки вставляю стекляшку в раздробленную мозаику. На мнгновение перестаю дышать. Всматриваюсь в свое искаженное отражение. Тонкие линии на стыках, точно шрамы на моем лице.

— Возвращайся скорее, — шепчет мама, поднявшись со стула, расправляет складки кружевного платья, обнимает меня. От нее пахнет ландышем, театральной пудрой и вишневым ликером.

Терраса опустела. Безжизненная тишина, смешанная с шумом волн и пронзительными криками чаек. На столе одиноко замер недопитый стакан с коктейлем. Он манит меня сладким ароматом вишни. В запотевшем бокале отражается солнце, зелень луга, темная полоса леса. Поддаваясь внутреннему чутью, беру стакан в руки. Он тут же становится матовым, но лесной пейзаж все еще плещется на дне. Делаю глоток. От алкоголя кружится голова, я зажмуриваюсь. Вспышка. Мрак. Вспышка.

Бескрайний луг залит светом заходящего солнца. По краю дымчато-синей полосой тянется лес. Ветер перебирает стебли цветущего чабреца. Пахнет медом, прелой травой и керосином. Посреди луга — самолет. Узкий корпус из легких металлических прутьев, стеклянная кабина отражает оранжевые лучи. Крылья, точно огромные, зеленовато-синие рыбные плавники. Приближаюсь к самолету, прохладная трава мягко пружинит под босыми ступнями, щекочет голые лодыжки. Папа, согнувшись над открытой крышкой капота, заправляет двигатель машинным маслом.

— Какой странный самолет. Я таких раньше не видела.

— Это я сам придумал. Усовершенствованная модель мустанга, — отвечает папа, вытирая черные от масла пальцы какой-то ветхой тряпкой. — Всегда мечтал стать инженером, конструировать самолеты, — щурясь, он смотрит на солнце. Оранжевый шар, будто выплавленный из жидкого стекла. Непривычно видеть папу в простой мешковатой одежде. В обычной жизни он всегда в строгом, выглаженном костюме, при галстуке, с бейджиком главного консультанта юридической конторы. 

— Жаль, что что ты все таки передумала становиться летчицей, — сквозь спутанную черную бороду мелькает улыбка.

В детстве мы с папой каждые выходные проводили в гараже. Он проектировал миниатюрные модели самолетов по собственным чертежам. Изящные конституции из дерева, пластиковых бутылок из-под лимонада и проволоки. Поднявшись на крышу дома по шаткой приставной лестнице, мы запускали игрушечные самолеты в небо. Я смотрела, как полированный корпус плавно скользит над лужайкой, подхваченный встречным порывом ветра.

— Раньше ты была такой мечтательной. Мы с мамой всегда удивлялись, откуда у тебя столько интересов. — улыбнулся папа, приобняв меня за плечи. Мы стоим на залитой апельсиновым повидлом лужайке и смотрим на закат. Сочные краски расплываются под матовым стеклом вечернего тумана. Я прижимаюсь к папе. От него пахнет керосином, табачным дымом и сладким чабрецом.

— Помню, как ты надевала мамин подъюбник, заворачивала волосы в улитку на затылке и отплясывала балетные па под «Лебединое озеро» по телевизору. А через неделю, усевшись на деревянную лошадку в маминых кожаных сапогах и моей старой  шляпе, заявляла, что хочешь быть наездницей и участвовать  в скачках. Уговаривала даже купить тебе лошать. — папа тихо смеется, гладит шершавой ладонью мои волосы.

— О чем ты мечтаешь сейчас? — спрашивает он, вглядываясь в мое лицо. Глаза по-кошачьи прищурены, улыбаются.

Я молчу. Разминаю в пальцах листочек какого-то растения. Сладковато горький запах перечной мяты ударяет в нос.

— Вот, возьми. Нашел, пока разбирал двигатель, — порывшись в карманах мятой рубашки, папа протягивает мне серебристое стеклышко. — Думал, что это лишняя деталь, но потом вспомнил о тебе.

Забираю осколок из мозолистых, масляных пальцев. Он вибрирует в моей ладони, точно пойманный шмель. Руки дрожат, осколок выскальзывает из потных пальцев и теряется в зарослях подорожника и ромашки. Обшариваю густую поросль травы, колючки чертополоха впиваются в ладони. Становится трудно дышать, словно ползучий сорняк опутал легкие. Но вот в черной, влажной земле мелькает кусочек неба. Он идеально встает в рамку, как стекляшка в каллейдоскопе. Последний. Наконец, я вижу себя. Нецельную, изрезанную мелкими трещинами, словно китайская фреска из цветного стекла.

В горячих ладонях зеркало начинает плавиться, осколки сливаются в единое целое. Вздернутый нос, веснушки рассыпались по щекам, точно семена кунжута на печеной булочке. На скуле порхает крошечный мотылек. Спутанные сиреневые пряди развеваются от ветра. Твердая поверхность зеркала размывается, словно прочерченная мелом граница на мокром асфальте. Я протягиваю руку. Стекло, мягкое и холодное будто желе, обволакивает меня. Зажмуриваюсь, задерживаю дыхание. Погружаюсь в зеркало.

Темнота. Тишина. Пустота. Вспышка белого света. А потом появляются краски, словно на проявленной в химическом растворе фотографии. Вокруг все размывается, точно я смотрю сквозь корку льда в замерзшей луже.

Очертания больничной палаты. Солнечный луч прорезается сквозь щель в неплотно запахнутых шторах. Резкий запах лекарств и спирта. Надрывный писк медицинских датчиков. Вижу расплывчатые лица, будто цветные наклейки под защитной пленкой. Мама, папа, Кир. Слышу их взволнованные голоса. Вокруг меня  начинают суетиться доктора.

Папа гладит меня по щеке. Мама крепко держит меня за руку, будто боиться, что я исчезну, утыкается лицом в папино плечо.

— Наконец-то ты проснулась. Пока тебя не было, тут такое случилось… — выпаливает Кир. Его бойкий голос уносит меня, словно мчащийся сквозь пространство скоростной поезд.