Гибель Ермака

I
Мой рассказ, понятно, не о завоевателе Сибири, а о моем командире отдельной разведроты капитане Ермакове, которого даже в глаза звали Ермаком. И он не обижался.
Более странного человека за всю войну я не встретил. И хотя знаком с ним был не более пяти месяцев, след он оставил глубокий и… омерзительный.
Похабных людей я с детства не переваривал, сам за всю жизнь, даже на войне, где мат-перемат сначала волосы на мне поднимал дыбом, ни одним матерным словом не осквернил свою душу. А Ермак, кроме мата, некоторых междометий и местоимений, со своими подчинёнными, даже командирами взводов, даже с медсестрой молоденькой, вечно сияющей Марийкой не изъяснялся. Существительные, прилагательные, глаголы (Х.., п….., б., зае….ть, х…ый, зах…ть, пи…ть и т.д. и т.п.)
Это б ещё полбеды, к этому даже я как-то приобвык, но другая странность, человеконенавистническая, выводила меня из равновесия.
Он, как сказочная Баба-Яга, буквально обливался желчью, мрачнел, выходил из себя, когда люди чему-то радовались, мирно отдыхали. Ему нужно было, казалось, для его уравновешенного состояния, чтобы они или тряслись от страха, или выполняли какую-то непосильную работу, или страдали. С каким садистским наслаждением, поймал я себя как-то на мысли, смотрел он на своих наших разведчиков, подорвавшихся на одной противотанковой мине (один из них лишился двух ног, другой одной, левой). Не жалел, как другие, не ободрял: «Терпите, ребята, война-то для вас закончилась, а нам ещё не известно, что предстоит вынести…» Он пришел, увидел, как Марийка накладывает жгут и забинтовывает раны и произнёс зло и с ухмылкой буквально следующее: «****орванцы! Отъебались! Куда вас, мудаков, захуярило?!»
Надо сказать, что в этой трагедии ребята сами были виноваты. Решили к завтраку наглушить в реке рыбы. До реки дошли, рыбы выловили целое ведро, возвращались будто бы след в след, но бдительность потеряли – и вот результат…
Ещё когда я только-только попал в роту Ермака, бегло с ним познакомился и принял первый взвод, меня буквально взбесил такой его поступок. Рота совершила быстрый марш-бросок за прорвавшимися танками. Почти пробежав двадцать километров, остановились в роще, где нас поджидала полевая кухня с только что сваренным обедом. Бойцы и мы, командиры с полными котелками уселись на пеньках и на траве, только принялись за трапезу, съели по две-три ложки обжигающего пшенного супа с американской тушенкой, как прискакал на жеребце Ермак и скомандовал на своем матеренном языке построение. Бойцы послушно поднялись и стали варево чуть не со слезами выливать под деревья «Вы что, - закричал я, - очумели?» И тут же осекся. Ермак так на меня посмотрел, что я понял: скажу еще слово против и он, как Чапай, со спокойной совестью и без трибунала за непослушание отправит меня на тот свет…
Позже командир второго взвода Николай Цвелёв, который с Ермаком воевал больше года, говорил мне, что однажды возмутился, как и я, так Ермак ночью пьяный зашел в его блиндаж, выгнал всех из него и сказал Николаю: еще раз возникнешь, прикончу… на своем, конечно, матерном языке.
Удивительным было и то, что никто никогда не видел, чтобы сам Ермак что-то где-то ел. Даже ординарец его разводил от удивления руками. Видели только, что он время от времени отхлебывал из неразлучной фляжки что-то с градусами и закусывал чесноком или луком…
Забавно было наблюдать ещё за двумя странностями этого человеконенавистника. Он считал себя выдающимся шахматистом, возил с собой отличные шахматы и всех заставлял мериться с ним силами, прямо как восточный падишах. И открыто мечтал о Звезде Героя. Весь командный состав дивизии, корпуса и, думаю, знал об этом и потешался над ним. А в шахматы, я заметил, играл он только с подчинёнными и до тех пор, пока измором не добивался выигрыша или, что чаще случалось, знающие его повадки партнёры сами сдавались.
Забавно – незабываема моя первая шахматная баталия с этим «падишахом». В школе я был подающим большие надежды шахматистом, в одном из городских сеансов одновременной игры на десяти досках обыграл какого-то заезжего гроссмейстера. Не подозревая, что встретит сильного противника, Ермак решил первую встречу со мной провести открыто. Видимо, его дезориентировало то, что на вопрос, как я к шахматам отношусь, не хотел бы «е…нуть» одну с ним, я сказал, что играю, но вот давно уже не играл и, наверное, забыл, как куда фигуры ходят…
Ермак, услышав мою самоунижительную оценку своих шахматных возможностей, приказал ординарцу вынести из хаты (мы занимали две избы в полусожженном и безлюдном белорусском селе) стол и табуретки, сам сходил за шахматами (они у него хранились в отделе хозчасти), сам расставил их, выбрав без выборов себе белые и, улыбаясь, потирая руки, огорошил меня: «Щас ****анём». Нас окружили чуть ли не все свободные от нарядов бойцы роты, даже ездовые, даже повара пришли.
Я, новичок, встреченный такой психологической обработкой, понятно, волновался и сначала сделал два явно слабых, а потом еще и непростительно ошибочный ход. Ермак жадно схватил фигуру, которую я подставил ему, и, как я потом сообразил, ждал, что я начну просить вернуть ее, а он бы матюкнув меня за ротозейство, проявил бы рыцарское благородство и, как кот с мышкой, поиграл бы со мной, вернул подставку, чтобы тут же наказать еще больше…
Но я-то играя в чемпионатах, освоил правило: никаких «дрыганий», и эта потеря не расслабила, а, наоборот, мобилизовала меня на внимание и упорство. Легко отбив две примитивные атаки Ермака, убедившись, что дальше двух-трех ходов он не видит, я заставил его неординарным ходом минут на десять задуматься и сам за это время наметил и лихо осуществил пятиходовую комбинацию с эффектной жертвой ферзя и неожиданным матом…
Ермак аж почернел, зрители охнули и так открыто радовались и симпатизировали мне, что я ещё быстрее эффектнее одна за одной выиграл у него три партии подряд.
Сославшись на то, что ему холодно (все матом), мой новый комроты приказал ординарцу затащить стол в хату, а мне – продолжить с ним сражение без зрителей. Никакие отговорки не помогли, и мне пришлось влепить ему еще пару матов при закрытых дверях…
Мрачнее ночи был весь этот день Ермак-падишах (турнир состоялся рано утром, рота, потрепанная в предыдущих боях была отведена в расположение запасного полка для доформирования), на всех рычал, трем разведчикам ни за что влепил наряды вне очереди… но в шахматы играть со мной так больше ни разу не садился. А как сразу подпрыгнул вверх мой авторитет, думаю, и рассказывать не надо. Уж очень не любили все «старички» своего командира…

II
Трагедия о которой собственно этот рассказ, произошла в сентябре 1944 года, когда наши войска прорвали оборону немцев на подступах к Варшаве, Польше вообще и, затем, Пруссии. Немцы панически не бежали, действительно, как распространяла их пропаганда во главе с Геббельсом, организованно сокращали фронт, грозя вскоре дать сокрушительный отпор…
А наши, как всегда воевали числом, а не умением (Суворова склоняли, но ничего из его мудрых предупреждений не учитывали) и предложили нашему Ермаку с ходу захватить важный стратегический мост через реку Нарев - приток Вислы. Река, надо сказать, была глубокой, бурной, в сентябре, понятно, уже холодной.
За эту операцию нашему «полководцу» была обещана Звезда Героя, и он взбеленился. Получив, кроме своей роты, батальон штрафников (около тысячи человек и наших тридцать), Ермак приказал нам, офицерам построить всех участников операции «Мост» и выехал к нам на легкой двухколесной бричке, покрытой красным персидским ковром, с длинным хлыстом в правой и вальтером (парабеллумом) в левой руке.
Речь его, как всегда была из сплошного мата, а означала одно: каждому кто хоть на минуту струсит, крышка: он «прихуярит» или «при****ячит» на месте…
Зрелище было отвратительное. Пьяный падишах, хохочущие уголовники и мы, мрачные, как осенняя ночь, понимающие, что ведет нас этот карьерист и человеконенавистник на явную смерть: мы-то, разведчики, знали: для охраны моста немцы вкопали танки в землю, а с другого берега тоже в надежном укрытии по хорошо пристрелянной цели била артиллерия…
И вот развязка дикой выходки распоясавшегося честолюбца. Небольшое расстояние перед высоким полотном железной дороги (она вела к другому железнодорожному мосту, который немцы взорвали) прошли быстрыми перебежками. Всех медливших Ермак, ехавший на своем тарантасе (везла его и кучера тройка шикарных коней), бил своим длинным бичём стараясь попасть по лицу, по рукам. За полотно железной дороги выгнать штрафников он не смог. Когда уж очень начал свирепствовать, они обложили его тройным матом и пригрозили прикончить. Пустить в ход свой парабеллум он не решился…
И тогда очумел совсем. Приказал штрафникам поддержать разведчиков огоньком, а нас тридцать безоружных против «тигров» и «пантер», без поддержки своей артиллерии ясным днем решил бросить на явную смерть…
Сразу за полотном железной дороги, уже в километре-двух от моста, была небольшая рощица, до которой мы мгновенно во главе со спешившимся Ермаком добежали. В роще был один окоп, вырытый в прибрежной гальке и песке. Его заняли Ермак с биноклем, его ординарец и младший лейтенант их штаба дивизии, видимо связной. Мы с Николаем легли на кучу песка с галькой, и я, глядя в чистое голубое чуть-чуть подкрашенное белесыми облачками небо, подумал: не в последний ли раз. Николай, злой до бешенства подвинулся ко мне и, тоже устремив взгляд в небо, прошептал: «Пожалел я уже раз этого мудака, а сегодня ему хана. Вот как сейчас поднимут нас, я его угощу автоматной очередью. Поверь моему слову. Пусть сам в штрафную пойду…»
Но не пришлось Цвелёву губить себя из-за недостойного карьериста. Немцы заметили нас и начали обстрел прямой наводкой. Первый залп - недолет, второй - перелет. Третий был точен. Не помню, как я повернулся и уткнулся лицом в песок. Грохот был страшный. Первое мое ощущение - снаряд вошел в меня со стороны спины, и я уже не существую. Но залпы гремели и гремели, я их слышал, значит, жил. Подняться было трудно: я был прижат к земле и накрыт молодой, но уже мощной сосной.
Когда я из-под своего неожиданного укрытия выбрался, то сразу увидел Николая, который, как и я, повернулся лицом и почему-то лежал неподвижно. Я потряс его, полузасыпанного песком, за ноги, за плечо, потом коснулся головы и ужаснулся: она была мягкая. Меня, как видно, сосна спасла от тех камней, которые раздробили всю черепную коробку Николая…
Оглядевшись я увидел размер трагедии и ужаснулся еще больше. Ермак, как стоял в блиндаже, так и остался стоять, только без единой кровинки в лице. Прижал его к стенке блиндажа и не дал упасть ординарец, который с рассеченной головой лежал на своем командире. Младший лейтенант из штаба был живой, но в спине его была пробитая осколком дыра, и из нее хлестала кровь, смешанная с песком и гарью. В горячке этот молоденький парнишка еще метался по окопу, не мог из него вылезти и кричал: «Ребята, помогите, не оставляйте меня…»
Но помогать было не кому. Кроме меня, контуженного в спину, не способного передвигаться, живых и готовых к сражению не было. Погибло (были сразу убиты или, как младший лейтенант,  через час-полтора умерли) из тридцати двадцать четыре. Шесть человек раненых я с помощью штрафников, наблюдавших всю картину нашего бесславного разгрома, перетащил за спасительное полотно железной дороги и отвез на бричке Ермака в медсанбат. Самым счастливым, без царапинки, как смеялись в штабе дивизии, оказался я. Хотя теперь-то удар по ночам дает о себе знать.
Ермака и других убитых перетащили уже ночью, а утром торжественно хоронили в братской могиле. Изо всей роты на этих похоронах присутствовал я один…