И будут двое одна плоть

Пасмурным мартовским днем я ехал от Володарского моста в сторону Свердловской набережной. Слева от меня в окне несла свинцовые воды вскрывшаяся ото льда Невы, справа мелькали красные заводские корпуса. Какая-то суетливая «Шкода» подрезала меня, спокойно передвигавшегося в среднем ряду. Нельзя сказать, чтобы я смутился, но посигналил для порядка. «Шкода» набрала скорость и скрылась в потоке. Из динамиков автомобиля доносился голос Эллы Фицджеральд. Когда проезжал мимо обгоревших корпусов «Невской мануфактуры», радио внезапно смолкло, и по громкой связи раздался телефонный звонок.

- Мир тебе! Я не помешал?

Он всегда начинал разговор этим старинным, словно сошедшим со страниц Вечной Книги приветствием.

- Здравствуй, рад тебя слышать!  -  ответил я.

- Люба умерла, - сказал он после короткой паузы, - в субботу преставилась.

Его голос казался невозмутимым, но я чувствовал в нем необычную отстранённость, словно он говорил не со мной, а с целым миром делился своим еще не до конца осознанным горем.

Значит, умерла, - подумал я, - что же, это могло случиться в любой момент. В последнюю нашу встречу я поразился тому, как безжалостно изменил ее недуг, ничего не оставив от былой красоты. Сухонькое тельце было скукожено болезнью Паркинсона, ноги и руки не разгибались и закоченели в каком-то неестественном положении. Ее нужно было переворачивать, чтобы не было пролежней, сажать, чтобы покормить, потом опять, как куклу, укладывать в кровать. И лишь глаза, большие, исстрадавшиеся, смотрели с болью на окружающий мир, словно больная спрашивала: «зачем я здесь, для чего я так задержалась и приношу вам столько хлопот?»

Всегда в таких случаях трудно сказать первую фразу, начать с чего-то. Потом разговор идет легче, начинает крутиться вокруг вещей второстепенных, затмевающих смысл главного, но это второстепенное, касающееся кладбища, поминок, и есть та анестезия, что помогает нам хоть на время притупить боль.

- Царство Небесное! Отмучилась она, там ей будет лучше. Мы оба знаем, как она страдала.

- Да, - ответил он, помолчав. - Как ты думаешь, где лучше хоронить, на Ковалевском или на Южном?

- Думаю, на Ковалевском, тебе туда добираться ближе.

- Я тоже так думаю, а родственники склоняют к Южному.

- Решай сам, но я думаю, на Ковалевском удобнее.

- Да, ты прав, так и сделаю.

Он еще помолчал, собираясь с мыслями.

- А умерла она с открытыми глазами, - продолжал он, - я ее покормил незадолго перед этим, кашки ей дал жиденькой. Раньше ведь как? Сажал на сиденье специальное, пристегивал, чтобы не вывалилась, так и кормил. А в последнее время она уже в сиденье не держалась, да и плечо я себе повредил, ее переворачивая, вот и стал лежачую кормить. Она две ложки каши съела, больше не хочет. Стал я ее поить из рожка детского, смотрю, а она захлёбываться начала, я испугался, перестал поить. Чувствую, меня усталость с ног валит. «Люба, - говорю, - я посплю часок, потом опять с тобой рядом буду». Она глазами мне моргнула, мол, иди, поспи. Проснулся я, как будильник прозвенел, сразу к ней подошел, смотрю, а она вся испариной покрылась. Я полотенцем ее всю обтер, потом стал ей ноги массировать, чтобы кровь разогнать. Чувствую, что ноги у нее холодные, лоб потрогал, тоже холодеет. И глаза такими мутными стали, словно жизнь уходит из нее. Я говорю: «Люба, ты умираешь?» Она молчит, только дышит так часто-часто. Так и умерла, а глаза я ей и не закрыл. Меня тетка потом ругала, говорит, что глаза покойнику обязательно закрыть нужно. Да что теперь поделать? В морге закроют.

Возле моста Александра Невского собралась внушительная пробка. Я, задумавшись, едва успел затормозить в полуметре от идущей впереди машины. Мое молчание было мучительным, но я решительно не знал, что сказать.

- А прожили мы с ней больше тридцати лет, - продолжал он. - Я тогда, незадолго до встречи с ней к вере пришел. В культпросвет училище, которое я окончил, нас здорово атеизмом пичкали. Вот стал у меня одно время живот сильно болеть. Какие только таблетки ни пил, ничего не помогает. Решил в поликлинику пойти, провериться. Сижу возле кабинета, приема жду. Вдруг страшная резь в животе, в глазах потемнело, чувствую, что сознание теряю. Я молиться стал: «Господи,    если выживу, всегда буду жить по воле Твоей». Откуда у меня слова эти взялись, сам не пойму, только действенной оказалась молитва. Выяснилось, что у меня язва прободная, прямо из поликлиники меня в больницу и увезли. А вскоре после этого я Любу и встретил. В девяносто третьем мы обвенчались. Она петь любила, голос у нее был хороший, а я на баяне играл, в школе еще научился. Часто мы выступали вместе, то на концерт пригласят, то на свадьбу или вечеринку. Конечно, всякое бывало. Ссорились по молодости, по глупости. У нее характер крутой, у меня не слаще. Особенно стали ссориться, когда поняли, что детей у нас не будет. Вот тогда я с Надей и сошелся. Помнишь Надю? Я тебе, вроде, рассказывал? Рассердилась Люба тогда на меня, иди, говорит, куда хочешь, а в дом ни ногой. С Надей мы на заводе в одной смене работали, вот и стали с ней жить, только детей я и от нее не прижил, видно, во мне все дело, не дал Бог детей. А как я к Любе обратно вернулся, так это чистая комедия. Пригласили меня однажды с баяном на цыганскую свадьбу. Сначала все хорошо шло, весело. Потом   напоили меня крепко. Одним словом, не помню, как очутился я не у Нади, а у Любы. Было бурное объяснение, простила она меня, с тех пор ни на день мы не расставались. Когда заболела она, то вначале все терпеливо переносила. Бывало, жалею ее, а она строго так посмотрит: «это что же, если мы оба хныкать будем, то кто нам поможет?» Сильная она была. Но болезнь сильнее. Год за годом ей все хуже и хуже. Потом стала сама мне говорить, что умереть хочет. Я ее утешаю, как могу, а сам нет-нет и подумаю, что это ведь тоже не жизнь. Когда она уже говорить не могла, а руки еще двигались, то я ее порою спрашивал: «Как ты, Любушка?» А она улыбнется, на окно кивнет, и рукой так показывает, вроде как рыбка ныряет. Я ей пальцем погрожу, пожурю слегка, мол, поживем еще, поборемся, а она только головой качает. Однажды мне так горько стало, что теряю я ее, вышел в другую комнату, да как зареву, как женщины плачут. Но это только раз было, с тех пор я не плакал, да и некогда, я ведь все сам делал, без сиделок обходился, только успевай поворачиваться. Посплю часа три, потом встаю, да сразу к ней, то покормить, то перевернуть, то памперс поменять, а кроме того, и постирать, и сготовить кой-чего надо, так день за днем и проходит. Как увезли ее санитары, остался я один и не знаю, куда себя деть, все не верится мне, что нет ее. Уж так привык я к этим хлопотам, что не представляю, как теперь жить буду. Вроде свободен я теперь, и душа ее свободна, а облегчения нет, видно, крепко мы связаны были, недаром ведь говорится: «одна плоть». Сейчас хлопоты с похоронами, думать некогда, а потом, чувствую, самое страшное и начнется. Ты на похороны приходи обязательно. Отпевание в среду будет, потом на кладбище, само собой, поминки, как положено.

В назначенный день я пришел проститься с Любой. В храме царил полумрак и густо пахло ладаном. Клубы дыма, окутав простой, обитый ситцем гроб, поднимались высоко к сводам, где сквозь узкие арочные окна внезапно блеснуло яркое мартовское солнце. Могучего вида диакон усердно размахивал кадилом: «и о еже проститеся ей всякому согрешению, вольному же и невольному… Милости Божией, Царства Небесного… у Господа просим…». И я подумал, что она как никто другой заслужила прощение, заслужила тем, что сохранила свою первую любовь, заслужила своим страданием. И конечно, Тот, Кто с высокого купола взирает на нас и благословляет десницей Своей, Кто молился: «да минует меня чаша сия…», простит ей минутные слабости, ибо кто из нас не роптал под тяжестью жестоких скорбей!

Мой друг стоял возле гроба с низко опущенной головой, глубоко задумавшись, забывая кланяться могучему диакону, усердно кадящему в его сторону. Когда настало время прощаться, он, широко перекрестившись, припал к маленькой иконе на груди усопшей, к бумажному венчику, потом долго поправлял подушку под головой, церковное покрывало, рассыпавшиеся в гробу охапки красных гвоздик. Словно и здесь все не могло обойтись без его заботы, его хозяйского глаза, словно спрашивал он в последний раз: «как ты, Любушка?» Когда закрыли крышку, он не плакал, не цеплялся за последнюю надежду, он решительно взялся за ручку гроба, спрашивая взглядом: «куда нести?» Хор подхватил: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас».