Часть четвертая. Лагеря

    О предстоящем выезде в лагеря мы всегда знали заранее, и готовились к нему. Я писал кипу писем, запечатывал их в конверты и оставлял дежурному, который с промежутком в два – три дня отправлял письма маме. Мы же грузились на платформы, и вот уже сквозь вагонные окна, до самого Баку «…тянется проволока длинною лентой и постовые столбы». Справа граница, слева – безлюдные степи, перевалы, хребты.
Я любил лагеря за их неустроенность, за их, хоть в самой малой степени, дикие условия существования. Располагались мы у побережья Каспийского моря, километрах в тридцати от Баку. Иногда - в палатках. Чаще - в деревянных домиках. Рядом всегда стояла наша «Р-104», которая не выключалась на всё время лагерей, оставаясь единственным средством связи с  управлением дивизии.
 Как правило, к месту назначения мы приезжали поздно вечером. Расставляли палатки, устраивались. В нашей палатке я вешал лампочку, подключая её к аккумуляторам, и при её тусклом свете собирались ребята, рассказывая самые невероятные истории, или просто пели под Колину гитару. Мы не спали до поздней ночи, а бывало, и до утра, скуривая пачками сигареты и выпивая все свои спиртные запасы, которые хранились в моей машине.

Ночью я любил выйти с фонариком из палатки и бродить вдоль берега моря. Воды не видно. Но слышно, как она плещется. Чувствуешь, как обрызгивают тебя капли моря, подхваченные ветром. О чём я мог думать в такие минуты? Конечно, о доме, о маме. Вспоминал Лиду. Задумывался над тем, как жить дальше, после армии. Какая-то не уютность была в этих мыслях. Я понимал, что многое упущено, и я не знал, куда мне податься, какой выбрать путь и профессию. Мне всё не нравилось, и я никак не мог «нащупать» своё призвание в цивилизованном мире. Мне хотелось писать стихи, но я был совершенно безграмотен. Книги, которые я прочитал, можно было пересчитать по пальцам. Мне хотелось рисовать, но и этому я толком не научился, а когда уже здесь, в Тбилиси, представился случай, я сам от него отвернулся. Мне хотелось построить небывалый межпланетный корабль - но мог я это осуществить разве что только на бумаге в рисунках. Я казался себе уже таким старым, что даже не допускал мысли,  что я могу ещё чему-то научиться. Жизнь проходила мимо меня, и в ней я оказывался лишним. Мне оставался один удел – завод,  который меня вовсе не привлекал. Ради чего жить?
Толик (мой знмляк) не выдерживал, когда я долго не возвращался в палатку, находил меня, и мы уже вслух мечтали о гражданской жизни. Толик проще смотрел на все эти вопросы. У него был собственный дом, участок земли. Он мечтал жениться на такой девушке, которая с любовью будет работать в саду. А я о женитьбе как-то и не думал. Я не связывал девушку с понятием  семьи. И вообще, семья – это было что-то такое далёкое. Я просто любил ухаживать, не преследуя при этом никаких иных целей. С девушками мне было приятно общаться, и с ними я с большим удовольствием проводил время, чем с ребятами. Женитьбу я рассматривал, как и поэзию – когда уже не можешь не жениться.
Но мы не спорили о наших разногласиях. Каждый думал и говорил о своём.

Утром не было никого, кто бы оставался равнодушным к полевой кухне. Захватив свои котелки и ложки, мы бежали к котлу за порцией пшеничной каши, сахара, кусочка масла и стакана чая. Отходя от кухни несколько шагов, я тут же садился и всё поедал. Мне всегда было мало и каши, и чая. И если не удавалось взять добавки, я выскребал из своих запасов в машине хлеб и сахар, набирал котелок кипятка и продлевал свой завтрак. Обедать, а часто и ужинать, нам уже приходилось в дороге. В лагерях, в основном, мы находились на колёсах.
И всё же это было интересней жизни в казарме. В движении и время проходит быстрее, и как будто чем-то занят.
Иногда нам давали увольнительные в Баку. Вместе с Толиком и Колей мы выезжали в город. Почему-то Баку мне не очень понравился. Может быть, потому, что мы не знали куда идти и бродили наугад.

Как-то подошёл ко мне Хасанов и предложил подняться с ним на вершину одной горы, на которой якобы имеются таинственные пещеры. Был выходной день, и мы, взяв с собой по фляге воды, вышли рано утром. Без привычки трудно в горах определять расстояние. Нам казалось, что гора находится от нас совсем недалеко. Впрочем, Хасанов родился в горах, и должен был ориентироваться. Он-то по горам исходил всю свою до армейскую жизнь. Одним словом, воду мы выпили ещё до подхода к горе. Идти к её подножью оставалось ещё значительное расстояние. Солнце жгло, и свой подъём мы начали подуставшие. Гора была не очень высокой – менее двух километров. Мы поднимались по пологому склону, ничем не загруженные. Но чем ближе подходили к вершине, тем труднее становилось идти. Всё труднее давался каждый шаг, а ноги как будто наливались свинцом. До вершины оставались  последние пятнадцать – двадцать метров, когда мы уже не могли сделать и одного шага. Мы делали длительные паузы, чтобы сделать очередной шаг на подъём. За три – четыре шага до подъёма я больше не мог подниматься. Хасанов с перерывами преодолел эти последние шаги. Мы подождали, пока я отдохну, но сделать шаг я так и не смог. Хасанов стоял на горизонтальной площадке, а я - в двух метрах от него на наклонной.
Горячий воздух выпаривал лицо и губы. Мы смотрели в сторону нашего лагеря, разыскивая на предстоящем пути источник воды. Наконец мы оба увидели озеро, небольшое, оно как раз находилось на нашем маршруте. Не говоря друг другу ни слова, мы почти одновременно побежали вниз. «Не упасть бы» - думал я, маневрируя между камнями. Где-то на полпути мы остановились. Ещё раз уточнили направление к озеру, и снова помчались вниз.
Долго мы шли, пока поняли, что никакого озера здесь нет. Это был мираж. Мы поднимались на сопку, снова видели озеро, которое оставалось всё на том же расстоянии от нас, что и вначале.  Понимая, что это мираж, я с особой тщательностью всматривался вдаль, пытаясь убедить себя, что это не озеро. Но как я ни пытался – видел всё то же зеленоватое зеркало озера, поблёскивающее тысячами бликов плещущихся волн. Оттуда веяло влагой, и трудно было подчиниться разуму. Не знаю, как случилось, что мы с Хасановым потеряли друг друга. Обнаружил я это, когда наткнулся на арык. Вода в нём была  мутная и грязная, и всякой гадости полна. Я наклонился, ладонями образовав что-то вроде кольца, чтобы верхний поток воды огибал их, и долго пил. Усталый, я пришёл в лагерь, зашёл в свою палатку и бросился на свой матрац. В это же мгновение вошёл Хасанов. В руках он держал котелок с чаем и два куска  хлеба с маслом – это был наш ужин. Мы покушали, немного передохнули и пошли смотреть кинофильм.

Утро я начинал с моря. До армии я никогда не был на море и, наверное, потому оно меня так поразило. Какая-то скрытая мощь в этой гигантской стихии напоминала о себе в плавных колебаниях всей необозримой поверхности. Однажды море выбросило на берег большой стальной якорь. Как могла вода выкатить на берег из морской глубины такой тяжёлый предмет, имеющий минимальную площадь сопротивления?
В лагерях мы, да и офицеры тоже, отдыхали от повседневной казарменной жизни. Нас никто не контролировал и мы не бегали кроссы, не совершали марш – броски, не ходили строевой. Периодически мы выезжали в район сосредоточения, проводили учебные стрельбы, отрабатывали взаимодействие с другими частями дивизии.
Сейчас, конечно, эти ощущения притупились и уже потеряли всю остроту. В памяти остались лишь более значительные эпизоды. Так, мне запомнилась поездка с Нахимовским в Баку, где оставалась его тёща, и надо было погрузить её вещи в контейнер для перевозки в Нахичевань. Разумеется, меня он взял не как грузчика – какой из меня грузчик!
 После выполненной работы, нас – ребят, усадили за стол и угостили обедом. И ведь надо же, поставили на стол те блюда, которые я не ем. Со стороны, наверно, это выглядело странно – не кушать домашнее после солдатской кухни. Мне было крайне неудобно. Хозяева начали мне предлагать на выбор другие блюда. Со стыдом я возвратился в лагерь, и дал себе слово больше ни к кому в гости не ходить.

Как бы хорошо ни проходила служба в лагерях, наступал день, когда мы грузили технику на платформы и усаживались на сидения плацкартных вагонов, замирая в ожидании лёгкого толчка тронувшегося состава. Поезд увозил нас всё дальше от Каспийского моря. И снова уже до боли знакомый пейзаж: колючая проволока пограничной полосы, которая тянется почти шестьсот километров, до самой нашей казармы. Только теперь с левой стороны.
Каждый отрезок времени – это отрезок жизни. Не эмпирической, не чьей-то, а конкретно твоей. Каждый находится где-то, занимается чем-то. А ты сидишь здесь, смотришь в окно вагона и думаешь о том, что волнует тебя. Ты существуешь только на этом участке пространства, в этом промежутке времени и наблюдаешь события, которые происходят только здесь. Странное и непонятное это явление – жизнь.