Часть первая. 1941-1952 Эвакуация

Фото (слева) отца и мамы я реставрировал в фотошопе.
Фото справа- не последняя встреча. Я родился в сентябре 1940г.

И всё же война началась внезапно, неожиданно, во всяком случае для нас. Город эвакуировался. Бросали всё и бежали на Баглей – к железнодорожному вокзалу. Вся ценность, какая была у нас – это наша семья. С первых же дней войны Шая ушёл на фронт рядовым солдатом. Отец уже был на Дальнем Востоке, и их части перебрасывали к центру страны. Мне было 10 месяцев, Мусе – более трёх лет. Самое тяжёлое и громоздкое, оно было и единственное, и основное - одежда и одеяла. Без них, с детьми, в эвакуации не выжить.
Приходили соседи, Лёда, Дуся, Очеретяна, отговаривали мать от эвакуации– «С малыми детьми, больной матерью, куда ты поедешь?» Но мать сделала единственно правильный выбор. Погрузив всё себе за спину, кое  что отдав нести бабушке, мать взяла в одну руку меня, во вторую - Мусю и мы в общем  потоке крика, ругани и слёз двинулись к железнодорожой станции Баглей.
Где-то в этом потоке шли родители и сёстры отца, шла жена Шаи - Дора с детьми и родителями, подруга матери – Лиза, с детьми разных возрастов. Но многие остались в Днепродзержинске.  Остались наши соседи.  В основном, это были украинцы и поляки.

В Казахстане (мать называла города Джангильсай, Яманков, Гурьев - не ручаюсь за точность названий)  по приезду, нас поселили в квартиру одной казахской семьи. Мать очень тепло вспоминала этих людей. Но условия были ужасные. Грязь и вши. Свирепствовал тиф, которым я и заболел в 1942 году. Трудно было с врачами, ещё трудней с лекарствами. Состояние моё было критическое, а вскоре стало безнадёжным. Мама рассказывала: «Врач подняла руки к богу и сказала - это последняя надежда…».  Надежда была только на мой организм. «Переборет – выстоит, нет, значит…». Мой организм боролся...
         
Мать узнала, что где-то в этом городе есть инфекционный  госпиталь, в котором лежат тяжело  раненые  солдаты и офицеры. Мама разыскала его и встретилась с главврачом. Тот, узнав, что мама парикмахер, начал её уговаривать, чтобы она пошла к ним работать.  Дело в том, что в этот госпиталь никто не хотел идти, так как многие сами заражались  от больных. Мать приняла предложение на условиях, что ей помогут приобрести необходимые лекарства для сына.

Появились лекарства, мы стали лучше питаться. Я стал быстро поправляться.  Мама рассказывала, что не успевала шить на меня трусики - они все рвались на мне.
Некоторые эпизоды этого периода жизни, когда мать работала в госпитале, я помню очень отчётливо.
- Я сидел на печке справа от окна, всматриваясь в затейливые снежные узоры на стекле. В них просматривались таинственные лесные чащи, причудливые сугробы, невиданные звери. Я придвигался вплотную к стеклу,  пытаясь заглянуть за сказочные деревья. Всё было настолько реально: и дорога, уходящая куда-то вглубь леса, и обвисшие от снега тяжёлые ветки, и снежные холмы, и какие-то страшные, совсем непонятные фигуры. Я трогал рукой холодное стекло и спрашивал у бабушки Хаи, что это такое. Но бабушка никак не могла удовлетворить моё любопытство. Я отодвигался поближе к тёплой печке и, как заворожённый, продолжал смотреть на окно...

Мать приходила с работы очень поздно и, вероятнее всего, очень уставшей. Мы все не спали, с нетерпением ожидая её прихода. Когда отворялась дверь, и в проёме появлялась она, подобная Деду морозу, с большим, до отказа наполненным, мешком за спиной, комната наполнялась светом и восторженными криками.  Я оставался на печке. Мама с куском рубленого сахара подходила ко мне. Я произносил заветное: «момы, гиб а штыкалы цыкар» - «мама, дай кусочек сахара». После чего она, очевидно довольная, целовала меня, вкладывая в мою руку долгожданный сахар.
Мама рассказывала о работе в госпитале. Все раненые были страшно заросшими – уже давно не стриженые и не бритые. Медсёстры попросту срезали ножницами свисавшие пучки волос. Появление парикмахера явилось для госпиталя знаковым событием. Сначала поставили стул в коридоре, и первые дни мать обслуживала только тех, кто сам мог ходить.  Потом она сама ходила по палатам (раненые носили за ней стул, тёплую воду, необходимые принадлежности) и обслуживала лежачих. Их переворачивали с одной стороны на другую, они стонали от боли, но были довольны и всегда приветливо улыбались, когда мама заходила к ним.

Раненые отдавали маме все свои излишки, от мыла и солдатских ремней (ремни шли для правки бритвы) до масла и зернистой икры. Поэтому в мешке у неё было практически всё необходимое для дома, включая простыни и одеяла.
Моя мама - чрезвычайно порядочный человек и никогда не брала «подарков». Раненые буквально насильно всё отдавали ей. Давали больше, чем ей надо, больше, чем она зарабатывала. Не брать было просто физически невозможно. Вместе с тем, надо было кормить нас (разумеется, нам столько не надо было), а продуктов в магазинах почти не было. Но мама не продавала излишки. Она щедро делилась всем, что имела, со всеми соседями, знакомыми и друзьями.

Забегая вперёд, замечу, что уезжали мы домой из эвакуации такими же нищими, какими приехали. Мать ничего лишнего себе не брала.
Разобрав мешок, мать затевала каждодневную стирку. Я не понимал, насколько было ей трудно. А она стирала и пела, потом мыла полы и снова с песней. Утром я просыпался, когда матери уже не было дома. На печке она оставляла всем нам сваренный в большой кастрюле суп, а в духовке нередко мы обнаруживали пирожки или коржики. Я снова залазил на печку, набирал себе чего – нибудь съестного и снова смотрел в окно.

Из жизни в период эвакуации запомнился мне ещё один фрагмент.  Плыли мы на пароходе. Была ночь, может, под утро. Справа от нас плыла подводная лодка. Мне хорошо запомнились её огни. Утром на пароходе был какой-то шум. То ли кого-то ловили… Помню лишь, чего-то я боялся и очень хотелось скорее приплыть к берегу. На этом пароходе нас обокрали. Так что сходили с парохода мы налегке. Это был 1945 год. Шёл пятый год моей жизни.
(Я не знаю, плыли мы по морю, или по реке. Если по реке, откуда взялась подводная лодка? Может быть, это была вовсе не подводная лодка...)