Часть первая. Инстинкт отторжения

С первых дней моей сознательной жизни я почувствовал потребность к познаниям во многих направлениях. Эта тяга усиливалась по мере обнаружения моих способностей к анализу и экспериментам, способностей сосредотачивать всё своё внимание на волнующем меня вопросе, целеустремлённо добиваясь результата.
На этом фоне кажется непонятным, почему без энтузиазма, холодно я встретил 1947 год – начало учебного года, когда я должен был идти в первый класс.
Муся готовилась пойти в четвёртый класс. Два предыдущих года она проносила пальто, которое мы прозвали «бомбой». Это было пальто красного цвета с квадратными, овальными и другой формы заплатами под краснокоричневый тон.  На нём не было даже двух, одинаковых по цвету или размерам пуговиц. Но Муся каждый год покорно надевала его и шла в школу.
Наступил мой черёд. Был у меня какой-то портфель, были - пенал, ручка, карандаш и тетради. Всё это меня радовало. А вот пальто одеть не мог. И в школу идти не хотел. Я слышал, что там, в школе, ставят двойки, наказывают, ругают. Я пред- ставлял, как все будут смеяться над моими лохмотьями, над протёртыми ботинками и широким затёртым пиджаком. Пойти в школу – значит оторваться от окна, от любимых занятий, от дома, который был для меня маленькой вселенной, где я чувствовал себя спокойно и уверенно. Пойти в школу – в незнакомое общество, где меня будут дразнить, где все и каждый друг другу – чужие.
Мама со слезами на глазах уговаривала меня пойти в школу. Обещала, что, как только появятся деньги, купит мне и новый портфель и пальто. А я не только из-за этого не хотел. Но маму очень любил, жалел её и понимал, что школу мне не обойти.
Нужда была такой, что мама не могла не пойти на работу даже первого сентября. Она попросила соседа, Витьку, который шёл уже в четвёртый класс, отвести меня. Взяв за руку, Витька повёл меня. Дорогу в мальчишескую школу № 6 я хорошо знал, потому всю дорогу думал о своём. Мы уже дошли до хлебозавода, когда я почувствовал, что Витька отпустил  мою руку. Я замедлил ход, потом развернулся и пошёл обратно домой. В это же время я почувствовал, как Витька схватил меня за руку, дал щелбан и повёл прямо в класс. Пригрозил, что после уроков зайдёт за мной. Я сел за первую парту, сразу у двери со стороны прохода.
Вошла в класс моя первая учительница – Александра Даниловна, и начался урок. Я смотрел на неё, на доску, на лампочки.  Александра Даниловна что-то говорила, удаляясь от меня, и её протяжный голос затухал, сливаясь с тонким свистом космической пыли, летящей мне навстречу сквозь  классную доску, раздвигая стены класса до невероятных размеров. Постепенно крупицы увеличивались и, наконец, я увидел, что это вовсе не пыль, а огромное множество планет. И чем крупнее они становились, тем быстрее они пролетали мимо меня. Сколько их! Неужели им нет конца? А если будет, то что потом?..
Александра Даниловна подошла ко мне и предупредила, что если я не начну рисовать, я не успею и получу первую двойку. На доске были нарисованы завитушки (образец на фото вверху).       Для меня это был пустяк. Я посмотрел, как мучается мой сосед справа и нарисовал ему. Тут же мне протянул свою тетадь с ззаднй парты.  Я нарисовал и ему. В это время зазвонил звонок. Уже учительница шла за тетрадью, когда я в одно мгновение нарисовал себе.
Увы!  кому я нарисовал, получили пятёрки. А у меня завитушки получились неровные, и мне поставили только тройку...

Разделение по группам в классе началось с первых дней занятий. Мне больше нравились бойкие, смелые ребята. Я влился в компанию – Мамон, Лаврих, Миль… Эти ребята выделялись своей самостоятельностью. Они курили, огрызались учителю, дрались. Замечу, что влияния на меня никто не имел. Я дружил с ними, но вёл себя иначе. Видимо, поэтому я был в хороших отношениях и с ребятами из противоположного «лагеря»: братья Полеваевы, Мотыль, Бобер.  Марат – мой друг и сосед, учился в параллельном классе и тоже входил в нашу  шалопутную  компанию.
Учительница предупредила мою маму о том, что я выбираю для себя сомнительных дружков. Мама забеспокоилась и даже советовала мне не встречаться с Маратом. Я объяснил маме, что у меня своя голова, и  за меня она может не беспокоиться.

Летом я впервые поехал в лагерь. В Щуровку, на Днепре. Мама предупредила воспитателей, что мальчик я не очень послушный и могу убежать домой, как я уже убегал из садика.
Первоначально я сам объяснял себе причину моих побегов тем, что у меня была необыкновенной силы привязанность к матери, к дому, и одновременно неприязнь ко всему чужому, не домашнему. Но потом я поймал себя на том, что мне просто нравится безнадзорно бродить. Мне не нравились обязательные мероприятия и дисциплина. Мне не нравились хождения строем и пение хором.
Я смотрел за забор на пустую дорогу, по обочинам которой росли дикие кустарники. Через посадку дорога уходила в село мимо колхозных полей. Там, за селом - наш город.
По воскресеньям мама приезжала ко мне на катере. Мы выходили с ней за территорию лагеря, усаживались на траве. Мама расспрашивала меня обо всём, а я рассказывал, уплетая фрукты и пирожки.
Не последнюю роль в моих побегах играло то обстоятельство, что до двенадцати лет, регулярно, один раз в месяц, я мочился в постель. К побегам я готовился тщательно.  Продумывал маршрут, время, место выхода, при необходимости готовил приспособления.
Когда всё было определено, вечером я ещё раз осмотрел двор лагеря, в намеченном месте забора, используя рычаг, оторвал нижний конец доски от бруса, чтобы доску можно было повернуть и недалеко от этой доски положил, ориентируя на неё, палку между кустами.

Рано утром, когда все ещё спали, я поднялся, оделся и тихо вышел из корпуса. Во дворе никого не было. Я дошёл до кустов и пошёл вдоль забора. Отодвинув доску, выглянул. Протиснувшись сквозь щель, я оказался за забором. Повернул доску в прежнее положение и быстро побежал в посадку. Светлая полоса восхода уже очерчивала радиус горизонта. В кустах было свежо от росы, и прохладный утренний ветерок пробирал насквозь. Поёживаясь, я нашёл  дерево с крупными ягодами шелковиц и залез на него. Здесь я отсиделся до рассвета, одновременно позавтракав шелковицей. А когда стало совсем светло, вышел из посадки и по тропам зашагал в сторону города.
Шёл я не спеша, осматриваясь по сторонам. Тропа вела к огородам, на которых росла капуста. Я пробовал с грядок всего понемногу, по мере того, как менялись огороды. Где-то ближе к вечеру я пришёл  в село Романково, на конечную остановку трамвая. Отсюда шёл трамвай прямо к кинотеатру «Слава», в район, где я живу. Выйдя из трамвая, я побежал домой. Мне хотелось поскорей увидеть маму. Забежав во двор, я увидел какой-то грузовик и, в это же время, из коридора вышла мама вместе с пионервожатой...
Раздосадованный и уставший, я ехал в машине туда, откуда только что пришёл. Наверное, я уснул, и меня на руках перенесли в постель, потому что совсем не помню, что было дальше.

На нашей улице Почтовой я общался с разными ребятами и моего возраста, и постарше – Толька, Валерка, Гарька Мажор, Витька. Местность, к которой прилегала наша улица, была сильно изрезана оврагами, разрушенными войной подземными строениями.  Мальчишки постарше приносили из копрового цеха алюминиевую фольгу. Помню, за рулончик такой фольги я прыгал с семиметровой стены. Но чаще я оп- лачивал её  мороженым. Мама договаривалась с мороженщицей, что будет оплачивать ей в конце месяца за всё мороженое, которое мы с Мусей поедим. Я иногда злоупотреблял этим.
Но однажды мы с мальчишками моего возраста сами решили пойти в копровой. Утром трамваем мы подъехали к цеху. Я впервые увидел заводской цех, с его электромостовыми кранами, копрами, транспортёрами. Но больше всего меня поразили горы железного хлама. Чего только здесь ни было! Кучи сломанных машин, части танков, пушек, отдельно отгороженные горы и ещё раз горы снарядов разных калибров, пули, патроны, гранаты… - голова шла кругом! Сильное впечатление на меня произвела отрезанная кормовая часть корабля. Огромный гребной винт был в несколько раз больше меня. Его обтекаемые, геометрически правильные формы завораживали.  Я смотрел на него,  как на произведение искусства. Уверенные контрастные линии гребного винта вскрывали  внутреннюю мощь массы металла, противостоящего сопротивлению океана воды. Холодный, твёрдый и прочный, он, отрезанный от двигателей и выброшенный - внушал к себе уважение...

Я ходил, постукивая железом по железу, подбирая детали наиболее интересной формы. Особенно много я набрал патронов. Снаряды мне нравились даже больше, но они были тяжелы. Наконец я увидел в гуще хлама рулоны фольги. Они были различной от 40 до 400мм. ширины. Я выбросил всё, что насобирал до сих пор, кроме патронов, и набрал фольги. Вдруг где-то недалеко за моей спиной, в другом ряду мусорных куч прогремел сильный взрыв. Над головой вихрем пронеслись кучи тряпок, бумаг, мелкого железа, падающего градом на наш и соседние ряды. Я бросился оббегать наш ряд металлолома и увидел, как со всех сторон рабочие бегут в сторону взрыва. Из того ряда, где прогремел взрыв, мне навстречу уже бежали наши ребята. Без слов я понял, что надо бежать обратно на выход из цеха. Когда цех остался позади, мы остановились, чтобы отдышаться. Валерка рассказал нам, что случилось. Дашик нашёл снаряд и хотел его раскрутить. Валерка и Юрка пошли искать подходящую железку, а Дашик в это время пытался открутить, ударяя камнем об остроконечную головку (боеголовку). Дашик погиб.
Дома я спрятал патроны и фольгу. Конечно, был большой скандал. Были мольбы и слёзы...

Подходил  второй учебный год в моей жизни. Как-то мама пришла с работы днём. Взяла за руку меня и Мусю и повела нас на «школьную ярмарку». Это было в конце сквера у площади Ленина. Здесь стояли наскоро сколоченные крытые прилавки.
У прилавков столпились покупатели. Выстояв очередь, мама выбрала портфель, пенал и др. принадлежности, спросила меня: «Нравится?». Что было спрашивать. С новым портфелем мы пошли к другим прилавкам. Мама купила мне новое чёрное пальто с бобриковым воротником. Оно было немного длинновато. Но любопытствующие из очереди хором прокричали: «На вырост!». Купили мне ещё коричневую, цигейковую с длинными висячими ушами, шапку, чёрные ботинки. Разумеется, всё необходимое купили и Мусе. Но тогда, после тех лохмотьев, в которых я ходил, я видел и чувствовал только себя. И я почувствовал, как нежно взяла меня мама за руку, и как мне хочется с ней идти и идти. Не знаю, кто из нас с мамой испытывал большую радость, наверное, мы оба.
Дома я всё одел на себя - пальто, и шапку, и ботинки. Мама застегнула пальто на все пуговицы, поправила борта и воротник и долго любовалась на меня. А я сунул руки в карманы и важно топтался на месте.
Много после этого было ещё различных обновок  в те тяжёлые годы, но это пальто запомнилось мне на всю жизнь.

Тяга к маме во мне была чрезвычайно сильной. Может быть, поэтому у меня выработалась несовместимость со всеми остальными. Не знаю.
Помню, шёл я домой мимо магазина, в котором давали муку. Вдруг на противоположной стороне дороги я увидел маму. Как будто дикарь пробудился во мне, и, пренебрегая опасностью идущих машин, я бросился бегом через дорогу с криком: «Мама!». Мама оглянулась на крик и, наверное, ужаснулась, видя, как я бегу к ней сквозь разворачивающиеся от резкого торможения машины...

В свои редкие выходные дни мама тоже не сидела без дела. Она всегда что-то делала и либо рассказывала о чем-то, либо пела. Бабушка чаще молча сидела, ощупывая свои глаза. Мама её успокаивала, говорила, что может быть, она ещё будет видеть. Мне было очень жаль бабушку. Она не могла увидеть ни своих внуков, ни своей изменившейся с годами дочери. Я закрыл глаза, пытаясь представить себе, что я слепой. Но свет пробивался через руки, веки. Я лёг лицом на кровать, накрывшись сверху подушкой. В глазах мелькали какие-то круги, светлые пятна. И я в очередной раз дал себе, молча, слово, что больше никогда не буду обижать бабушку.

Уже темнело. Я вышел на улицу, подошёл к нашему окну, закрыл ставни и вставил прогон в отверстие оконной рамы.
-Уже? - спросил я у Муси, прислонив ухо к ставне.
-Уже. - ответила Муся, вставив засов в прогон.