Часть третья. Прозрение

В четырнадцать - пятнадцать лет я с завистью смотрел на двадцати - двадцатипятилетних мужчин. Они казались такими взрослыми и независимыми. Я торопил время и периодически смотрел в зеркало, насколько я возмужал. Иногда мне казалось, что потемнели усы, и я спрашивал маму, не пора ли мне бриться. Она смеялась и целовала меня.
Политическая обстановка в те годы была напряжённая. По радио то и дело говорили о том, что Америка готовится к войне, и меня охватывал страх за то, что я не доживу до двадцати.
Когда я дожил до шестнадцати лет, я с нетерпением ждал получения паспорта. И как только получил его, решил пойти в кинотеатр на самый последний сеанс. В костюме, галстуке, положив паспорт в левый боковой карман пиджака, я пошёл в кинотеатр. По дороге я представлял себе, как билетёрша, которая хорошо меня знала и не раз уже не пускала на вечерние сеансы и на фильмы для взрослых, остановит меня и скажет: «Тебе ещё рано ходить на вечерний сеанс». А я достану паспорт, протяну ей и, сконфуженная, она извинится передо мной и скажет: «Проходите, пожалуйста».
Не помню, какой тогда шёл фильм, людей было много. Я протиснулся поближе ко входу и, выбрав момент, когда в проходе уменьшилось количество людей, подошёл к контролёру и протянул свой билет. Она посмотрела на меня, оторвала молча  контроль и, отдав мне билет, повернулась к следующему за моей спиной.
Я смотрел фильм и, наверное, думал о том, какой я ещё невзрослый!

Дни и ночи я трудился, создавая свой фантастический мир и не заметил, когда  вырос. Это накапливалось с годами. Я уже видел, что пошёл по ложному пути. Мне всё «мешало»: школа, книги, кино. Я спешил, как будто боялся не успеть. Я открывал то, о чём можно было просто узнать, но я не познавал того, с чем можно было открывать. Я сначала писал и только потом читал. Мне шёл девятнадцатый год. Я уже видел свои промахи, но всё ещё надеялся на какое-то чудо. Как будто гениальность вот – вот, сейчас, придёт сама по себе. Надо только дотянуть до какого-то этого момента. Я оттягивал время признания самому себе ещё, ещё, ещё...
Только теперь, когда накопился океан событий, и все они требовали объяснения, а моих, на этом фоне, не очень убедительных доводов оставался тот же островок из детских лет, это хлынуло неудержимым, всё затопляющим потоком, и я уже ничем не мог оправдать свою посредственность.

Я понял, что моя единственная и неповторимая жизнь  не состоялась. Всё, чем я жил, о чём мечтал – несбыточная утопия... Мои стихи  никто не будет читать. Мои картины  никто не будет смотреть. Мои корабли  никогда не будут летать. Моё общество  никогда не будет существовать. Я не сумел использовать тот единственный шанс за всю историю существования живой материи во всей вселенной, который дала мне природа. Я никогда не стану поэтом, художником, конструктором, философом...
                -Я никогда не буду ЧЕЛОВЕКОМ...

Я подошёл к окну, погладил его прозрачные стёкла и отвернулся, чтобы уйти навсегда.
Выйдя из квартиры, я спустился на Первомайскую улицу, где ещё совсем недавно мы жили. Подошёл к калитке, но не стал её открывать. Пошёл вдоль заводского забора в сторону проходной. Перешёл замусоренную площадку и остановился неподалёку от заводского стенда. Здесь когда-то наши дворовые девчонки и мальчишки устроили хор. Каждый из нас по очереди дирижировал и запевал. Потом подошёл какой-то муж- чина, он всё время наблюдал за нами со стороны, и сказал, что лучше всех пела вот эта девочка, показав на Мусю, а правильнее всех дирижировал вот этот мальчик, и показал на меня. Я пошёл дальше, мимо магазина и киосков, в которых я, тайком от мамы, покупал папиросы. За ними идут двухэтажные дома. В одном из них живёт Вовка. С ним мы когда-то спускались на санях с крутой горы. Я сел впереди, а он сзади – управлять. Мы раскатали сани и, поставив ноги на полозья, покатили вниз. Сани почему-то мчались прямо на столб. Я подумал, что Вовка испытывает мои нервы. Но столб стремительно приблизился, и я со всего разгона грудью налетел на него. Это была Вовкина шутка. Он думал, что я почувствую, что еду один. Перепуганный, он прибежал и помог мне отдышаться. Тогда пронесло. Всё это в прошлом, и я пошёл дальше наверх через банный спуск. Здесь когда-то, впервые выехав в город на велосипеде, я с Колей  на багажнике, спускался по этой каменной мостовой. Много на нашем пути оказалось(!) камней, пока мы съехали вниз.  Когда я остановился после спуска, Коли на велосипеде уже не было.  Хромая и обтирая свои бока, он сходил ко мне с горы.
Я шёл мимо бани, куда ещё маленького меня водила купать мама. А однажды ей сказали, что «…мальчик ваш уже большой, ему надо купаться в мужской бане», и я впервые купался один, а мама ждала меня на улице.
Я повернул налево и мимо аэроклуба вышел на мою Почтовую улицу. Помню, сразу после войны в аэроклуб везли прицепом к грузовой машине, самолёт. Он был без крыльев, и везли его, прицепив за хвост к машине.
Вот тот дом, в котором мы жили после войны. Вот это окно. Вот калитка. Я вспомнил, как однажды, играя в жмурки, я вместе с девочками спрятался  у нас во дворе в туалетной. Даже не помню, сколько мне было лет: шесть или семь. Девочки были старше меня на три года, это были Мусины подружки. Когда мы все вместе вошли в туалетную, Одна из Мусиных подружек, меня спросила, как делают детей. Кое-что об этом я уже слышал. И как на всё, имел свои соображения. Я ей ответил, что для этого надо лечь. По всей видимости, она уже об этом знала более конкретно, потому что спросила:
- А может быть, можно стоя?
- Нет, стоя не получится, надо обязательно лечь.  "Закон тяготения"- настаивал я (этой фразой, я сегодня избегаю дословный ответ).
Смешно вспоминать. Какие мы были глупые.
Я пошёл дальше, мимо нашего двора. Здесь меня настигло отрезвление. Отсюда я хочу уйти навсегда, чтобы меня нигде нельзя было найти.
Минула церковь, у которой, проходя мимо, молился дед Моисей (еврей...). А здесь, возле парка, сохранился канализационный колодец, вот он. Я наступил ногой на крышку, она даже не качнулась. Когда-то мы с Мусей и Витькой шли этой дорогой, и я, наступив на крышку, провалился в этот колодец. Падая, я успел руками схватиться за края горловины и повис. Муся, в панике от испуга, начала плакать, а Витька побежал к своей тёте Мане, которая жила неподалёку. Всё это время я держался на руках и ждал своего спасения. Тётя Маня прибежала и вытащила меня.
Слева по дороге стоит наш городской театр им Т.Г. Шевченко. Когда-то мама повела нас с Мусей на гастроли еврейского театра. Это была такая редкость, что на концерт пришли, наверное, все евреи города. Мне понравились еврейские песни, и тогда я впервые влюбился в еврейскую актрису.
Дорога вела на мост через железнодорожные пути, по которым днём и ночью составы поездов везут на завод сырьё, а обратно - продукцию металлургического завода. Уже на мосту чувствуется влажный ветер Днепра. По бокам вдоль моста установлены стойки со светильниками. Сейчас светло и они не горят. Я спустился с моста, прошёл мимо столовой «Искра» по ул. Советской, по узким, часто пересекающимся улочкам и переулкам, и вышел к Днепру.

На набережной безлюдно. Я пошёл по её бетонной дорожке вдоль Днепра. Удивительное это зрелище – волны. На них можно смотреть и смотреть, и каждый раз смотришь на них как будто впервые. А они всё новые и новые, идут и исчезают, вынося на песок тайны веков. Волны всегда наводят на размышления, побуждают задуматься.
Я смотрел на дальний берег по ту сторону реки. Он утопал в зелени деревьев и кустарников, разросшихся вдоль Днепра в незаселённых районах. Там, на той стороне, есть залив, куда мы с Валькой Пикулиным однажды, ещё совсем малыми, пошли купаться. Переплывая залив, я вдруг стал вертикально – поплавком, и никак не мог принять наклонное положение, чтобы продолжить плавание. Вася подплыл ко мне сзади и, подталкивая в плечо, дотолкал до противоположного берега.

А волны пенятся, с шумом ударяясь о набережную, напоминая о себе долетевшими до меня брызгами. И вдруг я почувствовал запах цветов. Да-да, именно цветов! Это был запах тех самых полевых цветов, которые росли у нас в садике вдоль забора.
Я ходил по набережной, то в одну, то в другую сторону и передо мной проходила вся моя незатейливая жизнь. Мир больше не казался мне помещённым внутри шара, и я уже знал, что является источником движения. Я ощутил всю тяжесть реальной жизни. Она меня гнула, давила всей своей массой, а я сопротивлялся ей.
Так шло испытание на прочность. В эти минуты, может быть даже секунды, решалась судьба моей жизни. Шла борьба между внутренним моим миром и внешним взаимоисключающими друг друга. Резкий натиск одного из них мог мгновенно привести к трагически необратимому исходу.

Я ходил взад и вперёд у самого края бетона. Влажный ветер пронизывал насквозь мою мокрую рубашку, но я не чувствовал разницы температур. Физически меня уже почти не было. Я оставался лишь духовно, вне пространства – сжатый в очень малом объёме...

Чья-то ласковая рука, так похожая на мамину, осторожно взяла меня за руку и медленно начала отводить  от края. Я шёл, не противясь, всё дальше и дальше от берега Днепра.