День прожитый
- Вот и вот, - боец с позывным Моцарт тычет пальцем в посеченные стволы деревьев, срезанные ветки, подтверждая свою мысль про активный огонь на Пасху.
Мы совсем не похожи на героев моего руководителя литературного объединения. Герой его последнего романа решительно и красиво уезжает в ночном автобусе на Донбасс. А мы шаримся в окопах под Авдеевкой. На моих берцах застывшая, потрескавшаяся глина, штаны в серой земляной пыли. И башка люто чешется при одном воспоминании о горячей воде. Я лезу под каску и скребу всей пятернёй. До линии обороны укропов метров триста, и прилёты на тропе до блиндажа свистят регулярно - после минных разрывов на ярко-зелёной весенней траве остаются дымящиеся чёрные ямы.
- Воздух! – командует Моцарт, который топает впереди – и тут же технично складывается и перекатывается набок. Я так не умею, грузно падаю под хлопок разорвавшейся где-то слева мины, ударяюсь коленом, локтем и пару секунд смотрю на почти прозрачные от солнца стрелы травы, пронзающие небо.
Дальше по тропе до блиндажа мы сосредоточенно бежим.
- Польские миномёты у них появились, - уже на месте объясняет Моцарт, он складывает на земляном выступе крошечный шалаш из палок, разводит костерок, ставит рядом жестяную закопченную кружку, - у них выхлопа нет. Обычно – секунды две, чтобы сориентироваться: «вжух» и где-то долбанет, а эти – без предупреждения, мощные прилёты, хлёсткие.
Я отпыхиваюсь на дне окопа – бегать в броне не самое приятное занятие. Окопы знатные, глубокие, бетонированные, их взяли совсем недавно, немного подправили под себя. На бревно насажена каска-обманка. Калмык гладит облезлого и тощего кота-шпротика. Кот от людского внимания тарахтит, как БТР. Интересно, окопные коты и к укропам также приходят, а те их гладят и подкармливают тушенкой? Если буду писать рассказ, то по литературным канонам Калмык в систему персонажей не вписывается. Сюжет не двигает, тему не раскрывает. Зато он приехал на передовую делать репортаж, потому что настоящий военкор, не то, что я – безвестная и безымянная. «Твоя проблема в том, что ты слишком любишь своих персонажей», - говорил руководитель литстудии. И поэтому я сейчас внимательно смотрю, как Калмык гладит кота, чтобы непременно об этом написать. Сколько раз этот военкор уже мотался через границу, чтобы привезти такую нужную для добровольцев снарягу…
- Эй, Буковка, тебе тридцать семь. Тебе давно пора дома сидеть и борщи варить, - говорит Моцарт.
- Борщи – это тема, - соглашаюсь я.
Буковка – это мой несуразный, слишком длинный позывной, в эфире он сливается в Букашку, Буку, Кафку…
- Когда укропы в плен сдавались, их борщом кормили, пирожками, аж зло берет. Нас не кормят, – продолжает свою мысль Моцарт. Он весь какой-то породистый, точеный, ладный, как офицер из советских фильмов. И тут же разъясняет:
- Да я всё понимаю, зачем это, - чтобы они в плен пошустрее сдавались. Но всё равно зло берёт.
Подошедший Старый поправляет ремень автомата, прикуривает у костерка согнутую дугой сигарету, вздыхает:
- Ночью за двухсотыми на поле пойдем, месяц уж лежат. Не по-людски это.
- Наши? – интересуется Калмык.
- И наши, и не наши, - отвечает Старый. У него на макушке свернутая по краям валиком шапка-плевок. Как у Змея из сериала «Спецназ».
- Кто за нас воюет, тот и наш, - поясняет Моцарт.
- Да мы и укропов выносим. В мешки складываем и выносим. Была договоренность, чтобы телами обмениваться, но с их стороны не срослось что-то, – сетует Старый, - приходится закапывать…
- Тоже люди. Жалко, - проносится грустным эхом. – Там не только уркопы. Итальянцы точняк есть и поляки.
- А мне свои руки жалко, - ворчит Моцарт. – Убиваешь их, убиваешь, ещё и закапывать.
- А у нас в Сирии так и было: ты убил, ты и закапываешь, - улыбка Старого похожа на гримасу, - там же жара, не закопаешь, к вечеру будет беда.
- Заминировано там? – спрашивает Калмык.
- Уже нет, наши сапёры сработали, - Моцарт отхлёбывает из чашки и прикрывает глаза. – Простреливается хорошо.
- Там ближе двух метров не подползти. Дух такой. Давно лежат, - развивает тему Старый. Моцарт дергает плечом. Я чую, как подступает тошнота, хотя вокруг по-прежнему пахнет только землей, дымом и травой.
- Фиг знает, как их вынести, - размышляет Старый.
- Крючком зацепить за броник? – предлагает Моцарт и тут же сам себе мотает головой, «тупанул».
- Ну и дотянешь только то, что в бронике застрянет, а остальное как по полю собирать? - хмыкает Старый.
- Да… что делать – поблюём, но своих забрать – это вопрос чести.
Они спокойно едят консерву, а я смотрю в глубокое, живое, кобальтового цвета небо. На днях на КПП рыдала женщина, мать одного из тех, кто лежит сейчас в том поле, она вцепилась тонкими крючковатыми пальцами в плечи Старого, и её легкие, пушистые седые волосы топорщились, как перья – она была похожа на птицу Сирин и кричала тоже по-птичьи:
- Почему ты живой, а он нет? Сдохни тоже! Сдохни!
- Она – мать, - так подытожил потом Старый.
Я верчу между пальцами найденный в кармане алый обломок скорлупы крашеного пасхального яйца, щелчком отбрасываю его в фисташковую траву и думаю, что если я закончу так рассказ, то это будет, конечно, символично, но слишком нарочито. Мой сын тоже через пару лет пойдет в армию. И это страшно, но правильно. Это тоже вопрос чести. А моя жизнь вообще бессмысленна. У меня не получится даже написать нормальный рассказ об этом дне. Зато я могу его прожить.
Май 2022
Свидетельство о публикации №222050701228