Дальше

Ему казалось, что самолет он впервые увидел раньше, чем птицу. Когда лежишь на вытертой подстилке, брошенной на асфальт у дома – видишь ветви дерева, дающего спасительную тень, и сквозь них – небо. Птицы в тот день, наверное, тоже прятались как могли от жары. Зато прямо под солнцем, палящим, ухмыляющимся своим довольным красным ликом палача, появился, разрезав синеву, блестящий зверь. С тонкими крыльями в стороны, с рогатым хвостом.
 - М! – воскликнул Никхил, подняв ручонку с пухлыми пальцами в небо.  – М!
 - Самолет,  - довольно сказал дедушка, что лежал рядом и курил самокрутку, пересыпав в бумагу табак из кем-то потерянной, наполовину промокшей сигареты.  – Может, вырастешь, найдешь работу и хоть раз полетишь на самолете?
Так потом рассказывала ему мать.
Никхил рос, до самой школы радовался самолетам, как родным. А вот птиц не любил: они будили его до рассвета своим истошным ором, когда ночевали целыми стаями в ветвях ашоки у дома. Бездельники птицы. Им не надо ходить по улице окраины Дели далеко-далеко в школу, не надо  учиться, чтобы быть грамотными,  не надо потом целый день до вечера набирать воду из давно не чищенной трубы и продавать ее за гроши мужчинам, работающим на строительстве дороги. «Когда вырасту и буду чинить дорогу – покупать мне эту воду или хоть иногда тратиться на чистую, с этикеткой, из магазина?» - размышлял иногда мальчик вместо недолгих часов сна.
Семья Никхила, как он считал, была состоятельной: ведь они занимали первый этаж полуразрушенного каменного дома без стекол в оконных проемах, завешенных выкинутыми кем-то шторами. Иногда даже готовили на плитке, а не на уличном костре, на ней же могли быстро подогреть воду для питья заболевших по зиме младших братьев. «Скоро снег выпадет! - шутил дедушка, который в молодости нанимался на работу в северные штаты и видел этот самый снег, летящий из туч. – Такой белый, пушистый, как перья в твоей подушке!» Перья в подушке Никхила давно были темными и свалявшимися, но замерзшая в белый пух вода будоражила воображение мальчика и нередко снилась ему.
Никто из родных не знал, но Никхил как-то свел знакомство с настоящим бедняком. Семья того жила прямо на тротуаре, без крыши над головой. В дождь их пускали к себе соседи, натянувшие над собой на двух палках принесенную со свалки пленку, и они, в два ряда по шесть человек, одни на единственной тряпичной лежанке, другие перед ними – сидели и смотрели, как совсем рядом с их босыми ногами текут и падают с тротуара на дорогу потоки воды, так рассказал ему новый знакомый.
 - Я Акаш, - представился он.
 - И я Акаш, - зачем-то сказал Никхил. Они пожали друг другу перемазанные в пыли руки, стоя на самой границе их районов.
Чтобы играть вместе, они убегали на газоны у бензозаправки, чтобы поменьша попадаться на глаза взрослым, и только лениво грозил сторож, толстяк в синих форменных штанах охраны, не выходя из-под навеса. Держась за руки, бегали вместе за водой. Вода из крана, где брали воду родичи Акаша, не понравилась Никхилу, слишком зеленая и мутная, и он стал приносить свою. Как-то им подарил две запечатанные бутылочки с водой прохожий турист, Никхил выпил свою одним глотком – а вот Акаш сбегал и сестрам отнес. По дороге еще на гвоздь наступил.
 - Сбегай к маме, она жгучим лекарством зальет, - посоветовал Никхил. Но Акаш заверил, что его мама не знает никаких жгучих лекарств, и приложил к ране грязный большой лист баньяна.
 - А он лечебный? – спросил Никхил.
 - Да откуда я знаю, - поднял руки его друг. – Главное – чтоб кровь не вытекла.
Никхил перестал ходить к Акашу после того, как тот его ударил. И было это уже тогда, когда он, не таясь, сидел у самых подстилок, -  сородичи Акаша снисходительно делали вид с некоторых пор, что не замечают чужака, а малыши, бегающие по улице, даже пытались просить у него денег, как будто мальчик был иностранцем или богачом. Никхил заинтересовался потрепанной коробкой, картонный угол которой торчал из-под тряпья. И тут-то и полетел прямо на землю от удара друга. Слезы брызнули из глаз, он открыл рот, чтобы закричать что-то обиженное, но Акаш уже схватил его за руку, поднял рывком и потащил за собой, озираясь. Они перебежали через шоссе, оглушенные гудками машин, мотоциклов и зелено-желтых туктуков, и упали за кустами газона. Акаш все это время бормотал что-то нечленораздельное. «Никто не видел, никто не видел», - только сейчас расслышал мальчик. Акаш прильнул к нему, касаясь щекой щеки, дыша горячим воздухом, и зашептал:
 - Нельзя, нельзя ничего трогать, это воровство, а воров не жалеют, сделают страшное. Не ходи больше к нам пока, вдруг кто-то видел.
И вдруг захлебнулся слезами, закашлялся, сел. И стал говорить про какого-то мальчишку, который взял чужую вещь, и про то, как к нему  сбежались люди, и кровь по всему тротуару, и визжала дико, пытаясь вклиниться в толпу, мальчикова мама, и ей, как собаке, бросили его руку.
Никхил подскочил и побежал.
Два дня не отходила от него мать, ругалась, требовала признаться, что он напился грязной воды у нищих и оттого его рвет. Какой-то доктор согласился осмотреть его бесплатно, есть такие, что жалеют бедняков, но Никхил к тому времени уже поправлялся, поел из рук врача и удостоился его похвалы: «хороший мальчик, крепкий, здоровый». Он не сказал ни доктору, ни матери про алое марево, что заливало его глаза,  через марево слышался визг и крики и мерещилась рука с маленькими обгрызенными грязными ногтями.
Никхил вырос и ему везло: всегда находилась работа, всегда на обед находились лепешки и вода. Не зря его мать звали Лакшми, видать, - не отступала от них удача: никто из братьев не умер в детстве и никто теперь не голодал. Он отрастил усы, носил металлический перстень, доставшийся от деда. Один родственник походатайствовал, другой позвал – и вот он уже проходит в большие ворота, за которыми живут иностранцы. Белым гостям в их ведомственном городке нужен ремонт целого дома, значит – работой обеспечен надолго. Опытные сотоварищи бросали на него осуждающие взгляды, когда он поначалу рассматривал жителей – пухлощеких детей, в руках которых не переводилось мороженое и разноцветные напитки, женщин в шортах на молочно-белых ногах, полнеющих и лысеющих мужчин в рубашках и отглаженных брюках с папками документов под мышками. В одном окне он как-то увидел маленькую-маленькую гладильную доску. Кукольная, что ли? Но хозяйка квартиры, появившись между занавесок, взяла эту доску и поставила на такую же, только большую, потом нацепила на нее рукав рубашки и занесла над ним утюг. Доска для рукава рубашки впечатлила Никхила.
 -Так вот почему иностранцы такие наглаженные! – обрадовалась открытию его старенькая мать и от восторга даже забыла подхватить упавший с плеча край дупатты.  – Никхил, сделайте мне с братьями такую же! А утюг (она похлопала рукой по древнему предмету, больше похожему на кирпич с ручкой) – утюг я и зимой придумаю, как нагреть!
Веселая она всегда была, его мама. Неунывающая.
Задерживаться в городке после рабочего дня было нельзя. И все-таки  как-то остался: охранник, с которым он свел дружбу, позволил помочь работникам, не успевавшим в тот день разнести питьевую воду по квартирам. Градусник у ворот показывал плюс пятьдесят по Цельсию, не мудрено, что одним лишь мороженым было не спастись, - посмеивался про себя Никхил.
Он уже отнес все двадцатилитровые бутылки по адресу, благодаря богов, что в этом городке нет домов выше трех этажей, когда на покрашенной сумерками крыше, среди цветущих ветвей фламбояна и кассии, вдруг появилась женщина в красивом платье. Он бы подумал, что это видение, потому что она сама была прекрасна, как эти цветы, и красно-желтый костер деревьев был словно бы завесой сцены, на которой появилась героиня старинного эпоса. Но он не один видел ее, еще пара работников заметили и потому приближались к дому.
Женщина шагнула вперед. И полетела вниз.
Никхил решил, что это такая игра. Женщина будто бы птица. Она летит. Может, иностранные люди умеют летать? Или – прыгать и оставаться без синяков?
Когда раздался глухой стук и хруст, к женщине, игравшей в птицу, подбежали люди. Они кричали. А она лежала среди опавших лепестков красного фламбояна, которые с закатом стали серыми, и от нее текли потоки воды. «Станут реками», - подумал Никхил. Он не мог представить, что видел не воду, а кровь. Он медленно пошел к воротам, разыскал товарища, попрощался и ушел.
Никхил ходил по улицам, несколько раз доказывал полицейским, что ничего не замышляет, и, наконец, уснул на скамейке рядом с попрошайками. Наутро он понял, что женщина прыгнула, чтобы разбить себе голову, и ее больше нет. Никому не нужно ее красивое платье, потому что тело отвезут сжечь. Наверное, у нее есть муж, и он поедет домой с маленькой вазой в руке. А наряды ее будут выброшены на свалку и достанутся какой-нибудь нищенке или трансвеститу на улице, и они будут ходить, прекрасные, в лепестках фламбояна, и протягивать руки за монетами.
Никхил поднял голову. Над скамейкой склонилось дерево, и синее небо ножом разрезал стальной блестящий  самолет.
Акаш когда-то не верил, что можно уйти с улицы. Нет, он знал, что на свете есть города и страны, знал, что его родня приехала из деревни, где вокруг горы и ни одной дороги. Но со своей улицы никуда, дальше газона с ленивым сторожем, не уходил.
А женщина, конечно же, могла сесть на самолет. Подняться в небо. Улететь в края, о которых Никхил даже не слышал. Но она не сделала этого. Она не смогла уйти дальше своего дома. Потому и не взлетела. И сейчас среди облаков сидит в металлической трубе с крыльями ее муж и везет  прах. «Он пролетает прямо над моей головой», - подумалось Никхилу.
Он встал и долго смотрел в небо.
А потом отряхнулся и пошел домой.