Будва

БУДВА

     Перед дальней и трудной дорогой меня всегда охватывает тяжелое чувство – предчувствие чего-то страшного, что должно случиться именно в этом путешествии, и лучше бы передумать, и сидеть дома, где всё привычно, понятно, размеренно. Воображение рисует мне авиакатастрофу, её, катастрофы, последние мгновения, где я один среди всех пассажиров начинаю заниматься любовью, благо, время пока есть – несколько минут перед падением самолёта, с кем и как воображение умалчивает, на меня никто не обращает внимания. В панике, в смертельном страхе все бегают по самолёту или тщетно пытаются одеть кислородные маски – ах, почему я не слушал внимательно, когда стюардесса объясняла! Итак, царит полнейший пандемониум, а я хладнокровен, наконец, чего ж теперь волноваться, с пользой, как никогда, провожу отведённое нам оставшееся время, и моя спутница благодарно и вдохновенно принимает все мои телодвижения… Мы сливаемся с ней в упоительном экстазе, и даже контакт нашего лайнера с землёй, кажется, не в силах помешать нашему состоянию невесомости…

     Было бы здорово остаться в живых – как, на это не хватает даже моего воображения, остаться в живых и продолжать, никогда не заканчивая это замечательное занятие, впрочем, нет: нужно быть человечным не только по отношению к партнёрше, но и к жертвам катастрофы – быть может, кто-то ещё остался в живых, и жертвы нуждаются в первой помощи. Я надеюсь также, что все документы, ценные вещи и, желательно, одежда окажутся при мне, рядом сразу появятся спасатели какого-то цивилизованного государства, которые приютят и обогреют. Потом я буду в центре внимания – ещё бы! – единственный выживший после такого падения с высоты за всю историю авиации – о сладостные мгновения славы, даже сладостней, чем там, в самолёте, во время потери высоты! Слава, успех, ну, и жизнь со здоровьем, конечно! За это можно всё отдать. Все прочие вещи! Даже другие ценные вещи и документы. Как мало нужно обыкновенному существу разумному! Ну, и то, что там, среди обезумевших от ужаса пассажиров… Хладнокровие, конечно. Без него в любви никуда…

     Иногда в своей фантазии я опаздывал на самолёт, в надежде, что он разбивается. Там, в воображении, мне было совсем не жаль разбившихся пассажиров, особенно – после обид на плохих людей… Но это всё вздор, конечно. Пусть всё будет хорошо: и со мной, и с самолётом, и с пассажирами, даже плохими… И вива красивым, молодым стюардессам! Они, несомненно, украшают авиаперелёты! Не на капитана и его помощников же смотреть!

     Так вот, перед поездкой я всегда готовлюсь к чему-то страшному, что пока не случилось, и надеюсь, не случится никогда. Наверное, так моё подсознание защищается от возможных катаклизмов, и раз представив себе её, катастрофы, вероятность, я невидимой субстанцией превращаю такую вероятность в табу, с которым мне, верю, дела иметь не придётся…

     Из всех открытий будущего я с нетерпением жду телепортации, путешествий свободных от тягот передвижения. Впрочем, стоп… Так не получится, тогда сама идея перемещения теряется. И романтика дороги. И красивые стюардессы тоже. Ладно, пусть всё остается, как есть.

     Итак, однажды я оказался в турагентстве, которое впоследствии оказалось сирийским предприятием. Мне сразу захотелось в Арабские Эмираты, но оказалось, что лица еврейской национальности, незамужние женщины до 35 лет и имеющие в паспорте визы Израиля там нежеланные гости. По двум пунктам из трёх ни в один из эмиратов я не проходил, правда, надежда там побывать ещё теплилась – женщиной до 35 я не был. И так я оказался в Черногории, в Будве.

     Вылетали мы из одного губернского города нашей необъятной страны, который до боли походил на прочие города и местечки: везде, кроме центра, грязь, мусор и бездомные собаки. Чем выше уровень жизни людей в стране, тем меньше в ней бродячих псов – по одному этому показателю можно судить об экономике, банковской системе и прочем.

     В провинциальном аэропорту я переживал, не знал, выпустят ли меня вообще: я не успел заплатить штраф ГАИ. Но всё обошлось, стройная система наказания всё-таки дала сбои, и мы уже в самолёте. Нет ничего неестественней для человека, чем естественно парить на высоте 10000 метров над Землёй. И вот обед! Летавшие знают, как нелегко справиться с авиаобедом в тесном экономклассе. Но не пропадать же добру, да и дорога ещё впереди, и еврозона. В самолёте быстро оцениваешь соседей: вот это – пижон, всё время говорит о контрактах, эта – иска- тельница приключений – одна без спутника и одета вызывающе… Нет, мы люди, все же стадные, а не политические животные.

     Здесь же, в полёте, я осознал, что лечу в страну, о которой ничего не знаю. Да и о Балканах тоже. И с языком нужно быть осторожным, обманет, подведёт: позориште значит «театр», вредан – «прилежный, достойный», одмарати – «отдыхать» и прочее. Значит, и черногорцам палец в рот не клади.

     Наконец, мы садимся. Снова звучат аплодисменты. Мне кажется, гораздо громче и дольше, чем пару лет назад. Наверное, жизнь стала суровей, люди мало верят в благополучный конец.

     И вот мы в Тивате. Из одной провинции – в другую, правда, чище, чем у нас, спокойней, и бродячих псов не видно. Потом – в автобусе, и едем в Будву, а Лариса, экскурсовод, знакомит нас со страной. Слушаю я плохо и думаю, что у меня связано с Балканами, с Черногорией… И вдруг в памяти звучит мелодия из детства, хит 60-х прошлого века:

Devojko mala
Pesmo moga grada
;to si mi dala
Srce puno sna
O ;to se setih
Ki;u da ti kupim
I oblak mali
Pod kojim stojim ja
Nemoj da budi;
O;i moje snene
Kad ki;a pada
Ti si oblak sna
Devojko mala
Pesmo moga grada
Tvoju bi senku
Ve;no da ljubim ja

     Правда, это – о Сербии, но неважно. И не совсем о Сербии. Не так давно, на Родине, молодая девушка обожгла моё сердце, сердце зрелого мужчины. Она хорошо пела и играла на окарине, и немного на кларнете. Она писала мне любовные сообщения, десяток на день. Она просила меня тепло одеваться, она называла меня «родственной душой», и мне, наконец, пришлось в это поверить, хотя она гораздо моложе меня. Разве, читательница, грешно любить молодых девушек, которые признаются тебе в любви! Мы гуляли с ней в сильный январский мороз, хрустел снег под её сапогами, она всегда носила удобные сапоги без каблуков, заботясь о своих маленьких ножках. Она держала меня под руку, и нам было тепло тогда, в мороз, под жарким январским солнцем. Она спрашивала, буду ли я поддерживать её всю жизнь, и, получив утвердительный ответ, сияла, как ребенок. Я смотрел в её глаза – у неё очень глубокая сетчатка, в которой, как в сети, я, наконец, запутался. И её чувственные, такие жаркие губы, которые она подставляла, но не там, в сильный мороз, а у меня в гостях, когда она шептала: «Ах, как хорошо! Как никогда не было. Не хочу уезжать!» И она долго не уезжала. Она писала мне всякие глупости, они по-прежнему и бередят, и греют сердце. Я снисходительно читал всё это, но, наконец, поверил. И она, девойка мала, наконец, получила свою дорогую и яркую игрушку. Её перед этим бросил барабанщик местного муниципального оркестра, и ей отчасти, как я думаю, нужно было во что бы то ни стало обрести душевное равновесие, уверенность в себе, и я помог ей в этом.

     Мы играли вместе джаз, она хорошо чувствовала музыку и помогала мне с техникой, с басом… Нас «несло» и «качало», по её словам, хотя дальше репетиций не пошло. А потом она внезапно охладела, наверное, осознав разницу в возрасте, испугав- шись её, этой разницы.

     И песня эта, «Девойка мала», в моем представлении о молодой девчонке, песне моего города, наполнившей после себя мое сердце грёзами. И зачем-то вспомнился дождь, который я обещал тебе купить! И белая тучка, под которой стою. Не буди, прошу, сон в глазах моих, когда дождь падает, ты – облако сна. Девойка мала! Песня моего города твою бы тень вечно мне целовать!

     Ностальгия по прошлому. Я помню клипы Девойка мала. Югославский певец в блестящем костюме из лавсана. Оттепель 1960-х. Его восторженные поклонницы. Глядя на старые фото, всё кажется таким простым и наивным. Интересно, неужели так же будем выглядеть и мы, спустя годы. Так не хочется. Хотелось бы меняться со всем этим вечно и вечно снисходительно смотреть на старые фото без ностальгии по молодости, ушедшему времени и людям. Ведь всё ещё впереди. И ты, моя девойка мала! Всё это я хотел написать в другой повести об этой девушке, оставить лакомый кусок на завтра, на потом. Но нет, лучше есть сейчас, когда приходит время, чтобы потом, откладывая и экономя, как скряга, не сидеть перед остывшим, вчерашним блюдом… И напишу, конечно, и увижу ещё её глаза и губы. Или другие глаза и другие губы.

     …Я очнулся. Вокруг мелькал живописный пейзаж: справа – море, слева – горы, действительно – Черногория. После войны народы разделились – сербы, черногорцы, боснийцы, хорваты – все живут раздельно, по своим углам. И никогда не вернутся в коммунальную квартиру. И ностальгировать теперь можно по прошлому, только не убивать друг друга, ведь прошлое нам вспоминается лишь в лучшем свете. А вздохи по поводу «братства народов» – лицемерное желание грабить, угнетать и жить за счёт других.

     …Лариса тем временем сыпала цифрами, анекдотами, данными. Если при въезде в туннель хлопать, будет много денег… После 500 лет под игом Османской империи страна всё же сохранила свою культуру… Черногорская водка ракия по крепости доходит до 60 % крепости…

     Вскоре мы были в Будве, курортном городке, достаточно оживлённом. Первое, что бросилось в глаза – обилие личного транспорта, никаких ограничений: рай для авто, ад для пешеходов. И действительно: авто шныряли везде по узким и кривым улочкам города, заставляя туристов оглядываться, осматриваться и ранним утром, и поздним вечером. Я вскоре оказался на отведенной мне вилле, занял причитавшийся мне номер и отправился сразу на пляж.
 
     Городской пляж приятно поразил своей чистотой. Вечерело. Я вошёл в прозрачную прохладную воду Адриатики и почувствовал, наконец, что я на свободе. Поразительно, какими разными бывают моря – как человеческие характеры, как женщины. Адриатика сразу кажется холодной и неуютной, но вскоре прохлада воды оказывается её достоинством, обволакивает тело, заряжает его энергией, побуждает двигаться, чтобы оставаться в гармонии и с прохладной водой, и с умеренным солнцем, и с надвигающимися сумерками. К Адриатике нужно привыкнуть и тогда можно оценить её сдержанность. Адриатика не покоряет тебя сразу, как Средиземное, Эгейское или Лигурийское моря. Она взвешена, рассудительна, не сразу проявляет свои достоинства, и оттого через время привлекает ещё больше своей прохладой, прозрачностью, сдержанностью.

     Вечером, как обычно, я отправился на прогулку. Прогулки в отпуске одиноких людей, которые всю жизнь отчаянно стремятся избавиться от одиночества, но плохо стараются, наверное, или загадочным образом обречены на него, поразительно похожи. В сердце надежда и тоска, хотя вокруг соблазны новых стран, ты чувствуешь себя здесь временщиком или зрителем, среди живописных декораций. И, как зритель, понимаешь, что всё это – ненастоящее, не твоё, чуждое твоему состоянию, далеко от твоих проблем.

     Вскоре я вышел на узкий «Бродвей» вдоль берега моря. Здесь и бурлила основная светская жизнь – много света, лавок, ресторанов и дискотек. В толпе нарядных и праздных людей со всего света и сам становишься частью праздника, хотя всё же тоскливо одному, но сам виноват. Вот группа уже немолодых поляков, степенно и с гордостью, как и подобает настоящим полякам, вышагивает вдоль моря. Их не интересуют лавки и рестораны, главное – разговор на моральные темы. Вот несколько молодых ребят израильтян – звучит «лашон кодэш», святой язык, иврит, обильно приправленный английскими ругательствами. Каждый из группы старается выделиться, оказаться лучше и уве- ренней других. Впрочем, это свойственно не только израильтянам. Вот ещё парочка из той же страны, но уже постарше: одеты очень небрежно, ни на кого не обращают внимания, мол, есть евреи, избранные, а есть все остальные. Вот группа американцев, видно, что впервые в Европе. Для них всё дивно, всё необычно всё не так, как дома. Акцент и язык свой не скрывают, тоже хотят выделиться, а кроме языка нечем. А вот и русская речь: здесь всё понятно – никаких запретов, гуляем и всё, а остальное – ваши проблемы. Зато хорошо, что нет никакой показухи – всё навыворот, наизнанку, скрывать нечего. А вот и туристы из восточных стран выделяются своей одеждой и цветом кожи. Мужчина бережно поддерживает женщину, как и подобает в стране с семейными ценностями. Обоим неловко среди этого гармидера, барахолки, хаоса, непривычно. Но интересно. Запретное манит. Глядишь – и сами начнут лихо отплясывать на дискотеке…

     Путь вдоль берега оказывается долгим, но, наконец, подхожу к Старому Городу. Здесь стены и башни, как в любом старом городе, узкие улочки, камни. Слышны звуки музыки. Джаз! Хотя на свой балканский вид. На открытой площадке играет бенд, звучат импровизации на балканские темы, вокруг сидят и стоят лю- ди. В музыке звучат страдание, боль и тоска. Что бы балканцы делали без турок! Без страданий и радость не радость. Если бы не репрессии, не было бы и самобытности. А вот турецкие мелодии – просто напевы, ведь, их, турок, никто не угнетал. Но и те тоже красиво звучат.

     Здесь же, вечером, я обратил внимание на одиноких полицейских. Выглядит они не к месту, устало и беспомощно, хотя с дубинками и револьверами. Это явно не их праздник. И пограничные прожектора в небе так же неуместны, как и уставшие по- лицейские, в атмосфере прогулок и праздника.

     Возле большой дискотеки «Кайрос», вечером, стоял парень с букетом цветов. Я уж искренне порадовался за девушку – вот, повезло, думаю. Но он оказался продавцом и стоял по долгу службы. Увы, современные Ромео не спешили раскупать букеты, такой способ ухаживания, наверняка, был старомоден: громкая музыка и алкоголь делали своё дело быстрее.

     Утром следующего дня началась курортная рутина: завтрак, море, обед, отдых, море, прогулка. До пляжа от виллы было далековато, но ходить под нежарким солнцем было приятно. В Будве я не нашёл парков и тени. Тень можно купить вместе с зонтом или взять за деньги, посидев в ресторане. Тень здесь это – товар. Черногорцы, в отличие от турок, дают сдачу, всё очень открыто, откровенно, даже имена: Драгомир, Радомир, Драган. И язык любит простоту, не любит труднопроизносимых сочетаний – здн, стн, стк: праздник – это празник, жалостно – жалосно.

     Для обеда я облюбовал пляжный ресторан, где кормили за 5 евро. Вот здесь и была тень, и покой, и иллюзия отдыха. Девушка из Сербии за стойкой объяснила мне отделение Черногории: здесь же море, маленькой стране жить можно за счёт ту- ризма. И Будва, как и любой курортный город, жил за счёт туристов. Но туристов мало в этом году, продолжала она. Всегда все жалуются, что их, туристов, очень мало. Но мало не только туристов – денег всегда мало, счастья, любви, здоровья. И раньше, конечно, было лучше.

     В Будве мне понравилось отношение к мясу. Если турки более экономны и больше предлагают овощи и рыбу, то здесь, в Черногории, вегетарианством и не пахло. А пахло, напротив, жареным и пахло на каждом углу. Как видно, кроме «еврейского вопроса», также актуален «мясной вопрос», и решается он по-разному в разных странах. И рыбный тоже. Но черногорский гриль и нормальный человеческий желудок – две несовместимые вещи. Впрочем, у моих читательниц разные желудки…

     Потом под взрослеющим солнцем приятно было тащиться на виллу верх, и, если бы не чёртовы машины, было бы совсем славно. О, автомобили! Это – проклятие Будвы. Наконец, я с радостью увидел десятки людей, стоящих вдоль трассы с какими-то плакатами. Здорово, решил, я, экологи! Протестуют против за- грязнения. Но оказалось, что это – хозяева квартир так предлагают съём проезжающим.

     Ещё что раздражает в Будве – это курение. Этот город кажется заповедником привычки. Здесь курят все и везде: юноши и девушки, подростки и старики со своими старухами, на пляже и в барах, на солнце и в тени – курят жадно, исступлённо, как будто исполняя последнее желание перед казнью, затягиваясь, втягивая пухло-втянутые щёки, блаженно испуская клубы синего дыма под синим небом у синего моря. Здесь курят между разговором и едой, питьём и поцелуем, лёжа и сидя, на ходу и в авто, и просто так здесь тоже курят. И только заходя в море, неохотно тушат сигарету, но на катерах и велосипедах курят тоже. Или народ нервничает очень, или даёт волю вредным привычкам, подавляемых там, на их больших и малых родинах, в угоду заботы о здравии не за упокой…

     В один из дней я отправился на экскурсии в Хорватию с заездом в Дубровник.

     Накануне мне снился плохой сон. Как будто в странном, старом, разбитом, неухоженном доме, я брожу по пустым и гулким комнатам, брожу бесцельно, бессмысленно, даже для сна. На полу – разбитые стёкла, в окна шныряют сквозняки, со стен сыплется штукатурка. Просторный дом явно запущен и нуждается в ремонте. Я перехожу из комнаты в комнату, из залы в залу, плохо представляя и план строения, и куда я иду. Такой дом отдать бы в заботливые руки, привести бы в порядок! Наконец, я оказываюсь в комнате, где лежит моя мать. «Как тяжело без тебя!» – И мне действительно тяжело: тоска сжимает нутро, во сне даже сильнее. Мать сердится, как будто так не должно быть. Она ничего не говорит, но ей неприятно. Я звоню докторам и спрашиваю, что делать, если мама умрёт, но они удивляются: ну, не умерла ведь ещё. Потом почему-то она с каким-то другим че- ловеком хочет забрать у меня этот пустой и разбитый дом. Зачем? Ведь она же не враг! И снова перед пробуждением и тоска, и жалость, и обида…

     Но вот я в автобусе. Экскурсовод, коверкая, произносит мою сложную еврейскую фамилию. Ага! Попались, голубчики! Славно! Значит, еврейский вопрос жив! Не отвертитесь теперь, потенциальные антисемиты. Иначе на кого потом пальцем показывать в случае чего…

     Первая наша остановка – у К;торского или Боко-К;торского залива или бухты. Вид потрясающий, самая большая бухта на Адриатике. Читательницам, которым интересны возбуждающе-леденящие истории и предания о греко-римлянах, турко- славянах, франко-итальянцах и прочих шведов, которых, как сказано в справочнике: «на протяжении двух последних тысячелетий эти земли привлекали», по причине «выгодного географического положения и благоприятных климатических условий», лучше заглянуть в эти самые справочники. А я продолжу свою нехитрую историю о себе в этой поездке. Не воровать же у гидов вычитанные ими истории. Но всё же вкратце: соль и рыба, мра- мор по цене серебра, девушка, ждавшая моряка 20 лет, город Тиват основала королева Теута, жена пирата, в самом узком месте пролива – Вериге, 240 метров, раньше на ночь натягивали цепи, чтобы не пущать никого и прочее.
 
     И вот мы въезжаем в Хорватию. Хотя всё то же, но пограничники кажутся строже или выпендриваются больше. Гид рассказывает, что название страны происходит от слова крават – «галстук», мол, всадники такие вязали очень красиво. Но звучит надуманно, и потом оказывается неправдой. Вскоре внизу, у мо- ря, виден город Дубровник. Красиво, ничего не скажешь. На берегу моря расположились старые стены и башни, к ним ведёт подъёмный мост. Ещё немного – и мы уже в Старом Городе. Как и в любом старом городе, пришельца охватывает чувство нереальности: всё это – бутафория, сказка, вымысел! Но нет, здесь, кроме туристов, ещё и живут. Раскрытые окна, бельевые верёвки, мусорные вёдра выдают обыденную жизнь обитателей.


     В Дубровнике из-за угрозы пожаров запрещено сажать деревья, а кухни всегда строились сверху жилых комнат, из-за тех же пожаров и запахов. Фасады близлежащих домов белого и зелёного цветов, в краску добавляют специальную жидкость от насекомых.

     Длина стен Старого Города – около 2 километров, в центре – главная улица, Страдун, просто «улица» на средневековой латыни, выложена брусчаткой, как стеклом. Справа по ходу главная архитектурная сооружение Дубровника – Дворец Спонза, что-то вроде «Дворец Поручительства», выполнявший в Средние века функции таможни, банка, казначейства и монетного двора. Страдун упирается в Дворец Ректора (Правителя) Республики Рагуза, старое название Дубровника. Далее, по правую руку, читательница найдет Церковь Святого Спаса (Спасителя), а в центре – Церковь Святого Влаха, покровителя Дубровника. Можно также увидеть одну из древнейших аптек в Европе, которая ещё работает. И, конечно, внушительные башни: Минчета и Форт Бокар, которые окружают гавань города.
 
     Я сразу отправился искать синагогу и вскоре нашёл совершенно незатейливое сооружение на одной из боковых, узкой, как оказалось позднее, еврейской улочке. Но вход в синагогу оказался платным. И сама улица в Средние века закрывалась во- ротами из-за боязни погромов. Всё это нам рассказал гид, а я спешно пересказываю прекрасным и уродливым читательницам, которые, уверен, прочитав мои заметки, сразу же отправятся в этот чудо-город.

     Наступило личное время экскурсии, которого с нетерпением ждут и гиды, и туристы. Гиды устали пересказывать одно и то же сотни раз, делая при этом заинтересованное лицо. Представьте актёра, играющего одну и ту же роль многие годы. Роль давно перестала волновать, но притворяться на сцене нужно, иначе вы- гонят взашей, и на жизнь не заработаешь. Туристов же больше интересуют магазины и рестораны, чем бессмертные памятники архитектуры, которые, если в избытке, перестают со временем удивлять: «Ну, вот красивое здание, и ещё одно. И ещё. И там тоже такие были. Понастроили – не насмотришься на всё!» И только творения Создателя – величественная и вечная Природа, неподвластная узким канонам архитектуры – готики ли, барокко ли, всё так же поражает нас, смертных.

     Я прошёлся по магазинам и присел на лавочке возле Дворца Ректора. Рядом с праздными туристами, парочка людей потрёпанного вида проверяли урны. Как у нас. И у меня на сердце сразу потеплело. Значит, и здесь кому-то плохо, среди пальм и стен, не нам же одним терпеть злыдни. Позже стали попадаться и бездомные псы. Прямо возле Страдуна, правда, здесь они были явно не в своей тарелке: с поджатыми хвостами, словно извиняясь, без особой надежды искательно заглядывали на прохожих. Видно, голод ещё не взял своё. Вскоре псы подошли ко мне ближе и легли полукругом, чувствуя во мне неприкаянную, неблагополучно-бродячую душу. И насекомые почему-то стали слетаться ближе ко мне, или так показалось, угадывая своим насекомьим инстинктом мои изъяны среди нарядной толпы. Пора было ухо- дить. Нужно было ехать купаться на остров…


     Итак, в полдень из гавани на пароме мы отправляемся на близлежащий остров. В лицо – солнце и брызги, и вскоре мы высаживаемся в райском местечке. Вокруг роскошная растительность, ландшафтные и дикие парки, а дальше – море. И какое море! На берегу – одни скалы и камни, спуск в воду по лесенке, и Адриатика обволакивает вас своей чарующей прохладой. Внизу, кажется, на большой глубине, коралловые рифы, стайки рыбок и рыбёшки покрупнее; само по себе, сквозь хрустальную прозрачность воды играет, переливаясь, солнце. Если море сравнивают с женщиной, то Адриатика – сдержанная русая девушка, которая не отдаёт всё сразу, но её глубина и искренность таят и обещают многое тому, кто сумеет оценить её с виду неброские достоинства, её прохладный темперамент, её пронзительность и прозрачность, её величавую сдержанность и её отчуждённость…

     Вечером, Дубровник зажёг огни и стал совершенно другим, как девушка в вечернем наряде перед выходом в люди: смыт полуденный пот, на лицо нанесены штрихи духов и косметики – последние мазки кисти художника на картине, на теле – удобные и красивые одежды, на ногах – каблуки, а в глазах – всё тот же манящий пещерный огонь, как огни фонарей Старого Дубровника… Бродячие псы и люди исчезли, вместо них – бродячие туристы. Я снова присел, снова возле начальства – Дворца Ректора. В душе воцарилась удивительно умиротворённая атмосфера, которую испытываешь в одиночестве, наедине с природой; хотя вокруг было много людей, было на удивление тихо. Тишине хорошо аккомпанировали негромкие звуки джаза из кафе напротив. Пианист делал своё дело, как мог, а люди за столиками – своё, как могли. Таким умиротворённым и светлым запомнился мне Дубровник, куда хочется вернуться ещё раз. И я вернусь…

     Приехали в Будву мы уже ночью. Выходили через переднюю дверь – так сложнее туристу избежать выдачи чаевых гиду и водителю, обязательной части экскурсии…

     Дни шли чередом: море, обед, отдых, море, вечерняя прогулка. Хозяина виллы звали Радомир, немец из Дюссельдорфа, женившийся на черногорке и осевший здесь. В Германию он наведывался раз в год, в январе, мёртвый сезон, на месяц, а всё остальное время проводил в разговорах за большим круглым столом, с многочисленными родственниками, которые сменяли друг друга. Беседы не затихали ни рано утром, ни поздно ночью. Говорили, как я понимал, обо всём, особенно о личном, политике, футболе и Европе. С хозяином я общался по-немецки, чем сразу вызвал его уважения, правда, его уважения на угощение не хватило, зато кипяток я получал свободно. Радомир по своим привычкам был типичным немцем: в доме стоял большой Мерседес, после обеда он затевал полив растений – sauber machen – хотя это очень мешало отдыхать. А вот тягой к разговорам уже походил на черногорца.

     В Черногории часто звучит фраза «маленький, но гордый народ». Значит, большие нации – русские, американцы, британцы могут позволить себе не быть гордыми?! Или гордость у малых народов подразумевает вспыльчивость и мелочность, отсутствие великодушия и терпимости в силу того, что малые народы чаще страдают и больше терпят от народов больших, и дают «сдачу» «гордостью» своего национального характера?! Любой народ должен гордиться собой, не только маленький, но гордость не должна быть самоцелью и единственным достоянием, как у нищего…
 
     А вот «свободолюбивый» – это точно. Лишь тот народ может ценить свободу, кто когда-то был её лишён: евреи, русские, литовцы, поляки, украинцы, камерунцы. Впрочем, лучше быть свободолюбивым американцем, принимая свободу как само со- бой разумеющееся.

     Ночью мне опять снился сон, но на этот раз хороший. Кто-то, наверняка, автор сна, возвращается в своё детство, полный сил, энергии, в ярких цветах даже во сне. Его сопровождают, ему рады. За ним следуют по пятам, и он знает, что заслужил всё это, что может сделать ещё больше для всех этих людей то, что не сможет никто. Его приводят в дом его детства, здесь живут другие люди, но осталась его комната, закрытая на ключ. Комната со старыми вещами, уже не нужными ему, о которых он давно забыл, но с которыми так жаль расставаться. Он снова и снова перебирает старые и забытые вещи, каждая из них оживляет вос- поминания, ведь они из другого времени и так контрастируют с остальным домом. Перед уходом он хочет закрыть комнату и оставить всё, как есть, но повинуясь внезапному порыву, отдаёт ключи хозяевам, отказываясь от комнаты и от старых вещей. И на душе становится ещё лучше, приливают новые силы, теперь даже бывшие враги повержены – они восторженно следуют за ним по пятам с обожанием…

     До отъезда оставалось несколько дней. Я старался проводить всё время у моря, а перерывы между заплывами посвящал такому неподатливому и упрямому сербскохорватскому языку. Сейчас в Сербии он называется сербским, в Черногории – черногорским, а в Хорватии – хорватским, независимость обязывает и гордость национальная. Если на времена глагола времени было мало, то пословицы запоминались лучше: без алата нема заната – «без инструментов нет и ремесла», нема радости док не делиш с киме (да, делится нужно, и радостью тоже), тиха вода 
брег рони (размывает, значит, берег тихая вода, тихий омут, по нашему), одело не чини човека (не по одежде, стало быть, судим), ко другоме яму копа, сам у ни пада (так ей и нужно, пусть лежит в яме!), ко за туджом вуном нодже, сам острижен кутчи додже (быстро повторять нужно) – «пойдешь за чужой шерстью, вернешься сам домой острижен», на младжима свет остайе (печально, что на молодых только останется мир, а зрелым и средним куда, не говоря уже о старших самых!), што не желиш себи, немой ни другоме (ну, это наше, еврейское: не желай другому того, чего не желаешь себе), видела жаба да се конь подкива, па и она дигла ногу (жаль жабу: зачем она лапку поднимала, увидев, как подковывали коня!), лако йе говорити, алей е тешко творити (еще бы: it’s easier said than done – легче говорить, чем делать), почетак йе сваки тежак (jeder Anfang ist schwer – каж- дое начало трудно), клин се клином избийа (знаем про клин), ко нема сокола и кукавици се весели (да, веселятся кукушки без сокола, как и мыши без кота), ко лети хладуйе, зими гладуйе (ох, нельзя летом отдыхать – зимой голодно будет), пркос кола ломи – «упрямство ломает телегу», приятель се у неволи познайе (ко- нечно, в беде друзья настоящие), од ината нема горего заната – «плохо делать всё назло», прво скочи, па онда реци – хоп! (гоп потом говори, когда перепрыгнешь), свако йе свойе сретче ковач (как своё счастье ковать мы знаем), свака птица своме йату лети (точно: к себе домой летим, как птицы), навика йе една мука, а одвика девет мука.

     Вот эта последняя пословица – как трудно привыкать, а ещё труднее отвыкать, и стала моей любимой. Я часто впопад и невпопад сыпал ею, как стареющий комедиант, которому лень напрягаться на новые шутки, но пословица, неизменно имела успех, как старая, но добрая шутка, которая играет новым цветом в новой ситуации.
 
     Проходя по улицам Будвы, я тщетно пытался найти следы ностальгии по союзу с Сербией. Только один раз попался граффити Srbia, намалёванный на скорую руку, с оглядкой, чтобы не застукали, как кажется. Теперь сербы едут в эту маленькую, но гордую страну на заработки: вот, что значит гордость, независимость, море и туризм! Всё же после футбольной победы «Партизана» братские чувства оживают: реют сербские флаги, машины наперебой сигналят прохожим.

     Август тем временем паковал чемоданы, собираясь в дорогу дальнюю. Из-за чёрных гор всё смелее выглядывал сентябрь. И на пляже стали заметны промежутки, пробелы, отступы, абзацы. Торговцы кукурузой уже без особого рвения предлагали, «Изволите свежи пони кукуруз!», но початки явно не пользовались спросом. Мне оставалось плавать, наблюдать за выражением лиц отдыхающих и подслушивать случайные разговоры.

     Вы обращали внимание, как люди входят в море, в воду? Сосредоточенными, им предстоит испытание – вода, не суша. А выходят? Верно – умиротворёнными: испытание позади. А разговоры на пляже? Недалеко сидит очень важный человек – он говорит, его слушают. О чём говорит, не понимаю быструю черногорскую речь. Но важные люди всегда говорят об очень важном. К нему тянутся, ловят каждое слово, он – центр внимания, он это чувствует и старается быть на высоте своего положения. И его жена довольна: вот, мол, какой он у меня, и снисходительно по- хлопывает его по спине.

     А это уже россияне: папа, ещё молодой, но уже с животом и два прелестных ребёнка: «Времени у нас, на самом деле, немного». – «Ты нам это уже говорил». – «Мы зонтик разве не возьмем? Немного нужно заплатить». – «Нет». – «А где папочка?» – «Папочка, вот полотенце». – «Спасибочки!» – «Теперь мы только в следующем году будем купаться в этом море?» – «Ну,почему! Зимой в Италию». – «Ура! Папочка, а мы будем кататься, как тогда, на гондолах в Венеции?» – «Будем!» – «Супер-пупер».

     А это уже наши, украинцы. Малыш плачет, а мама успокаивает: «А хто є мамине сонечко?» И ребёнок довольный целует маму.

     В последний вечер я отправился на прощальную прогулку. Всё было то же: и набережная, и киоски, и праздная разноязычная толпа. Лишь в душе царил лёгкий туман грусти: завтра снова туда, в зябко-промозглую реальность, из ласково-томной отпускной сказки. Здесь со мной случился конфуз. Всевышний явно покарал меня за то, что я пожалел денег на посещение синагоги в Дубровнике. И за похоть в придачу. Возле одной из лавок я часто заговаривал с очаровательной Вики, высокой блондинкой с акульим оскалом. И сегодня остановился, и начал даже что-то рассматривать. Но – неловкое движение, и маленькая шкатулка падает, её ручка трескается. Что тут началось! Всё очарование Вики было смыто, как волнами Адриатики. Она немедленно потребовала уплаты сувенира и сразу вызвала плечистого хозяина. Я долго препирался с представителями черногорской мафии, но заплатить пришлось. Удалился я с достоинством, поставив шкатулку на место – знай наших!

     В Старом городе, как всегда, было шумно. Возле меня остановились три еврея. Говорили на иврите – быстро, но просто, перебивая друг друга, словно пытаясь утвердить себя. Как будто над ними висел всё тот же вечный еврейский комплекс неполноценности. Парни спорили, хотели попросить меня их сфотографировать, но так и не решились. Они казались всеми евреями в миниатюре: уверенные в своём окружении, своём гетто, штетл, улице, но настороженные к остальному миру, причинившему им столько зла.
 
     По дороге домой уже за полночь на главной улице Будвы было необычно тихо. Так бывает ночью после выходных перед началом недели. Торговцы сворачивали лавки, всё тот же парень стоял с початками кукурузы для неприхотливых туристов, уже без энтузиазма повторяя: Popust, но и ему пора было домой. Яркие фонари бросали причудливые тени на одиноких прохожих, беспощадно оттеняя их одиночество. На свету возбуждёнными казались только черногорские комары – убогие создания, не чета нашим: изворачиваться толком не умеют, не примериваются, ку- сают сразу.

     Утром мне предстоял трансфер – уже не здесь, ещё не там.
Солнце скрывается за чёрной горой. Прощай Черногория!