По собственному желанию

Конечно, ей не хотелось туда идти. И никто не заставлял её. Но она сама чувствовала, что так надо. И шла туда раз за разом, чтобы снова испытать попеременно отчаяние и надежду, боль и облегчение, унижение и отраду.

Это было странное место. Там были свои законы времени и пространства. Всё, что там происходило, было символично. То, что она поднималась, и то, что спускалась, и то, что её заставляли говорить, и то, что она говорила сама по доброй воле, и то, что ей отвечали, и то, когда это случалось - всё это обладало глубинным, сокровенным смыслом. Даже когда она там падала, то, пытаясь пытаться, непременно видела окружающую обстановку под иным углом зрения, и умудрялась разглядеть что-то такое, чего прежде не замечала.

То или иное количество предметов там не могло быть простым совпадением. Что-то она не припомнит, чтобы там было чего-нибудь 4, или 6. А вот 8 - за милое дело. Ведь 8, как известно, - это число бесконечности. Время, место, расстояние было там выверено с точностью до минуты и до метра для каких-то неведомых - а иногда и очень понятных - ей целей.

И она сама там менялась. Вспоминая потом, как она там действовала, какие решения принимала, какими принципами руководствовалась, она испытывала удивление и восторг. Это был как будто другой человек - не тот, что здесь.

И не случайно, когда она пошла туда в первый раз - её позвали, и она пошла, - была весна. Та самая прекрасная весна, когда всё цветёт, когда дороги усыпаны вместо пыли лепестками вишен, и даже не надо выходить на улицу - достаточно открыть окно своего дома, чтобы почувствовать опьяняющий аромат. Когда птицы поют без отдыха целыми днями. Начинают ранним утром, до светла, "утру глубоку", как говорится в песнопении - а заканчивают такой же глубокой ночью, за пару часов до восхода. Да-да, это было именно такое время, то самое. То, о котором даже думать нельзя без волнения. И там ведь тоже была весна - даже более весна, чем здесь.

Мало того: когда она пошла туда в первый раз - она не подгадывала специально, так само сложилось - было её любимое раннее утро. И по пути она видела, как солнце медленно отделяется от дороги и поднимается в небо - ярко-оранжевое, тихое и ликующее. И такое же солнце поднималось в её сердце.

- Ты опять ходила туда? - спросил он, когда она пила с отсутствующим видом свой зелёный чай.
- Да.
В его голосе не было гнева, только лёгкое недовольство. Он никогда не расспрашивал её о том месте, но главное, должно быть, чувствовал и сам.
- И долго тебе ещё осталось?
- Думаю, что всегда.
- По-моему, ты на себя наговариваешь.
Она помотала головой.
- Нет. Я поздно начала.
- Ну, я тогда тебя не уговаривал, и теперь не отговариваю. Тем более что это бесполезно: ты если уж упёрлась во что-то рогом, тебя не сдвинешь. Смотри сама.

Он говорил это спокойно, без злобы. Всё-таки он любил её и дорожил её свободой, доверяя её выбору. А она дорожила его доверием, тем, что он не мешал ей жить её жизнь. Этого было достаточно. Но в качестве награды она получала ещё кое-что: она знала, что, несмотря на внешние контрасты - в глубине души, где-то там, в зияющей черноте, они с ним очень похожи, почти равны.

И вот она опять идёт, пошатываясь, оттуда. Всё тело болит - конечно не так, как там, но эти ощущения не могут ведь пройти сразу. На ней - самый обычный чёрный плащ из искусственной кожи, такие же чёрные, как смоль, как шкура пантеры, бархатные штаны и кепка a la garcon, почти закрывающая короткую стрижку. Она чем-то похожа на француженку-гувернантку прежних лет, от безысходности или по ошибке заплутавшую в царской России, - или на нынешнюю учительницу. Этот костюм как будто специально создан для того, чтобы помочь ей раствориться, стать незаметной. Глядя на эту одежду, на её худенькую фигурку, никто никогда не догадается, что она ходит туда.

Она вышла на берег реки, спустилась к воде. Достала термос с чёрным сладким чаем - самодельный термос, и чай в нём уже давным-давно остыл - и плотный, сытный чёрный хлеб. Она откусывала хлеб, отхлёбывала чай и смотрела на воду. Она сидела неподвижно и тихо - так тихо, что ондатра не заметила её, и приблизилась почти к самому берегу; сделала плавный поворот, и снова важно, не спеша поплыла по своим маленьким и серьёзным ондатровым делам.

В кустах оглушительно пели птицы. В глубине ветвей прятался и поднимал хвост чёрный нарядный дрозд. Какие-то мелкие то выныривали, то снова пропадали - их нельзя было разглядеть. А сквозь ветки она видела, что в нескольких метрах от неё, справа, плавает, кланяясь в такт, уточка. Сама чёрная, клюв красный, хвост белый. Кто же это? Может, лысуха? Солнце уже садится. Наверху, на лугу, пасутся в закатных лучах кони. Так странно! Городская черта, многоэтажки - и кони... Она насчитала целых шесть штук. Они были так прекрасны, что ей показалось - она уже в раю.

Разве она могла бы так радоваться всему этому, если бы ещё полчаса назад она не была там? Каждый раз, возвращаясь оттуда, она удивлялась тому, что вернулась. Удивлялась тому, что всё это закончилось. И теперь, в этот миг, она была абсолютно счастливой - такой счастливой, каким может быть за раз только один человек на земле. И сегодня этим человеком была она.

Но пройдёт несколько дней - и её опять с непреодолимой силой потянет туда. Никто не будет заставлять её идти. Но она пойдёт. Потому что так надо.

А теперь я открою вам самую главную и самую страшную вещь. Вы ведь до сих пор не знаете, как называется то место, куда она ходила. А у него очень простое название. Оно называется: "Жизнь".