Семья

     Как же хороши старые фотографии. В них какой-то элемент чистоты и непосредственности. И не важно, кто изображен на карточке - ты ли,  твои родственники  или просто чужие люди. Старые фото - это окна  в прошлое, куда путь заказан, и куда порой так хочется вернуться.

     Вот и через это маленькое окошко я вижу себя  двухлетним сиротой, не очень весёлым, погруженным в какие-то свои детские думы. Отец, страстно желающий сына Максима, неожиданно умер за два месяца до моего появления на свет. Не очень весело и маме, второй раз овдовевшей в  32 года.  Груз забот о нашем со старшей сестрой благополучии надолго стер улыбку с её лица. Менее чем через год начнется война, и этот груз на её плечах многократно умножится. И сейчас, восемьдесят лет  спустя я  запоздало сожалею, что не смог в полной мере отплатить ей любовью  и заботой за жизнь, которую она посвятила нам без остатка, жертвуя своим чисто человеческим и женским счастьем.

     Я фактически ничего не помню из того времени. Да и было бы удивительным, если бы память высветила всё, что тогда со мной было. Во-первых, прошло слишком много лет, а во-вторых, как мне кажется, память начинает  активно работать, когда человек начинает воспринимать себя как личность и способен критически  оценивать окружающий мир и своё Я в нём. Поэтому лишь отдельные, размытые временем, фрагменты той моей, почти младенческой, жизни застряли в памяти.
 
     Вот я  стою на мостках деревенского пруда (мама оправила нас в деревню, когда немцы подходили к Москве), а сестра моет мне ноги. Вот я стою в тёмной избе перед гробом моего двоюродного брата: лица не помню, а вот красный бумажный цветок в его сомкнутых на груди руках почему-то высвечивает этот  печальный эпизод моего знакомства со смертью.

     А вот я хожу уже по возвращении из эвакуации по нашей комнате и постоянно жалобно повторяю совсем  по-деревенски: “Я ничЯво не ел, я ничЯво не ел.”