Огненное крещение

   О трагических события Великой Отечественной войны можно говорить много, потому что она унесла жизни миллионов героев нашей Родины, героев, достойных нашей славной памяти. Можно говорить о тружеников тыла, благодаря которым ковалась победа над лютым ворогом - немецко - фашистскими захватчиками, но особенно стоит упомянуть тех советских людей, которые на оккупированных фашистами землях, сполна хлебнули горечь страданий, связанных с действием коварного плана Гитлера по уничтожению славянской расы на территории европейской части Советского Союза, на территории России, Белоруссии, Украины.

   В своих мемориалах, посвящённым Великой Отечественной войне 1941 - 1945 годов, группа писателей в лице Алеся Адамовича, Янки Брыля, Владимира Колесника приоткрыли нам, потомкам славных воинов, личные воспоминания советских людей, прошедших через пагубное действие генерального плана "Ост" в Белоруссии, и ощутивших его могильное дыхание в судьбах родных и близких.

   Коллективный труд писателей представлен книгой "Я из огненной деревни". Это произведение, основанное на показаниях переживших оккупацию очевидцев, оставило в нашем внимательном сердце неизгладимую память, как напоминание о мировой трагедии, развернувшейся на полях Второй мировой войны ( 1939 - 1945 года ).

   Мы приведём небольшой отрывок из этой книги, чтобы вы, уважаемые читатели, смогли глубже понять героизм наших людей, чтобы вы смогли использовать их коллективный опыт в своей повседневной жизни, особенно в настоящее переходное время.

Отрывок из книги "Я из огненной деревни".

Жаволки — деревня в северной части Копыльского района, ближе к той лесной да луговой красе, где начинается Неман.

Деда и бабку Кузьмичей, Ивана Трофимовича и Агату Германовну, застали мы в хате. Старик отдыхал, пригнав с утренней пастьбы коров, а старуха управлялась в кухне.

Как водится, начали мы с хозяина. Иван Трофимович исподволь расшевелился, начал рассказывать, немного сбился, немного расплакался, а потом махнул рукой: «Нехай лучше она расскажет!..» Тем более что она и порывалась несколько раз помочь ему.

И вот бабуля Агата села к магнитофону.

«…Его я отправила, мужа, с сыном. Говорю:

— Езжайте, где-нибудь спрячьтесь в Кудиновичах, а я уже буду тут стеречь.

Потому что так было, что кто утек, дак всё позабирали у тех, а кто не утекал, дак у того ничего не брали. Полиция, немцы и какие-то мадьяры были. Дак я уже решилась:

— Вы идите, а я пожила уже, хоть меня и убьют, буду я уже дома. А если не убьют, дак заберут все, и мы ни с чем останемся.

Он пошел с малым хлопчиком в Кудиновичи, а потом немцы эти как поехали, дак они и вернулись назад. Дак я говорю:

— Господи, чего ты вернулся? Уходи ты опять с этим дитем.

Он тогда взял и зашел к моему брату двоюродному Они — не партизанские семьи. Сказали, что будут семьи партизанские убивать, а остальных — не будут.

— Вы, дети, разойдитесь по этим семьям, что не партизанские, дак, може, останетесь живыми. Никто ж не выдаст.

Ага. Меня застали в хате. Говорит:

— Партизан, партизан Кузьмич, у тебя сын в партизанах.

Вынули такую во бумагу, а там написаны семьи партизанские. Кто-то же написал! И говорит:

— Вот, Кузьмич Михаил в партизанах, три дня как забран мобилизацией.

— Что я вам, пан, скажу… (Надо же как-то спасаться.) К оружию мы все применяемся: с оружием придет партизан, с оружием придет и немец… А мы — ни при чем, не виноватые мы.

— А-а, — говорит, — сволочь ты партизанская! Партизанская мать!..

Да мне левольвером в грудь. Не стрелял, а стукнул. Так болело!..

— Подвесить ее! Идите веревку ищите!

А у меня сидит в хате много так этих полицаев, в халатах в белых, офицеры с погонами, кокарды высокие, а говорят и по-русски, и по-немецки. И кричат они на меня:

— Признавайся! А я говорю:

— Пан, я неграмотная, я испуганная. Спрашивайте, може, мужчины вам что скажут.

Они меня мучили, мучили, а я ничего не сказала. Так он писал, писал что-то все, а потом убежал, начальство это. Остальные сидят в кухне. А у меня так пересохло, хоть бы мне воды каплю выпить. Не могу уже, как одеревенелая вся. Про детей я уже и забыла, что они у меня есть. Ну, что деревянная. Я думаю: пойду воды напьюсь.

А они на меня:

— Куда?

А я говорю:

— Дети, разве ж я от вас куда убегу? Вас столько, такая масса сидит, а я одна, да вы думаете, что я убегу. Данте мне воды.

Они меня пропустили, я воды глотнула и опять на этом месте села пошла. Сижу, жду смерти…

Тут один человек из нашей деревни прибежал и говорит:

— Иди на собрание. Вызывают отдельно партизанские семьи.

Я скорей это на себя полушубочек — да в двери. Так и бежит этот навстречу — этот, что был, начальник.

— А куда? — говорит.

А другой ему бормотнул по-немецки, что „в группу“. Как он меня отпустил, дак я пошла к этой соседке — хоть с девочкой своей попрощаюсь пойду. Да говорю:

— Надька, дочушка моя! Меня убьют, а ты хоронись куда… (Плачет.)

Я выхожу из ихней хаты. Как меня тут толкнуло, — я зашла в каморку, и там лестничка вверх, дак я туда Думаю: „Не хочется ж попадаться в руки, чтоб меня убили, да дитя мое будет видеть меня…“ Залезла я наверх, в уголок да сижу согнувшись. Холодно, я почти голая…

Уже меня ищут: спрашивают у того хозяина, где это Кузьмич Агата… А он сказал, что она пошла по деревне.

А потом влезает эта хозяйка:

— Иди отсюда, а то через тебя и нам будет… Я прошу:

— Сестрица, голубка родная, дай мне посидеть, пока они отъедут… Ты скажи, что не видела, нема меня нигде…

Слезла она, смирилась. Я думаю: зароюсь в сусек овса, что там стоял. Залезла в овес, леща, на себя нагребла… Холодно мне, берет… Все равно замерзну… Нехай лучше убьют. Вылезла и снова сижу. Пришла она и снова…

Ну, и решилась я выйти и пойти среди улицы в тот конец. Думаю: меня ж эти немцы не знают.

Пошла я туда, где моя дочка замужем была, у нее маленький родился, два месяца… Не, две недели. И муж ее был в партизанах, а она пряталась. В чужой хате пряталась. Я попросилась к ним в гумно, дак хозяйка говорит:

— Иди себе, прячься. Я ж не жалею вам. Убьют — то я не виновата буду, а не убьют — то ваше счастье.

Тут она меня пустила в этот сарай, моя дочка дала мне одеяло, в том сарае соломы много было, там складывали многие люди, — я залезла, повыдергала от дверей задних, залезла в самую середину, в яму, и сижу вот так.

Бежит ко мне моей дочери золовка.

— Теточка, я к вам!

— Иди, говорю, вдвоех веселей будет, и теплей. Она взъехала там на меня, в ту самую яму, и мы вдвоех сидели. И этот день, и ночь, и снова день…

Пришла хозяйка этого сарая, принесла окорок. Мы говорим:

— Что там слышно? Принеси нам хоть по капле воды! Мы тут сохнем от жажды.

Дак она говорит:

— Ой, мои голубки, я вот печь растоплю, дак я вам принесу чего-нибудь теплого.

— А что там слышно? А она говорит:

— Ходят по хатам, военной одежи ищут. Дак у меня, если будут искать, заберут это мясо, а что я есть буду.

Она вдова была. И вот принесла прятать это стегно. Это тетка той девушки, что сидела вместе со мной. И не приходит она… А девушка говорит:

— Пойду я, дак разорву ее там. Уже воды каплю пожалела. Сгорим от жажды…

А я говорю:

— Не ходи. Може, там что случилось. Подождем, уже тогда мы, може, как-нибудь…

И все стреляют из пулемета: та-та-тах! та-та-тах!.. Уже и видно, уже и солнышко. А мы ничего не знаем. Я говорю:

— Разгребем эту солому да через щель поглядим, что делается на свете.

Продрали — дак уже горит! Коров гонят, коровы ревут… Я говорю:

— Все уже! Нема уже моих ни детей, ни хозяина — никого… (Плачет.) Осталась я одна. Что мне делать? — говорю.

А после что?.. Там, в этом гумне, кобыла стояла Дак она не пила, не ела. Ржет!.. Как начнет бить копытами! Чувствует, что на свете делается… И они пришли, услышали. Много их. Гер-гер, гер-гер… Отвязали эту кобылу, подпалили в середине солому и пошли. Туп-туп, туп-туп: кобыла пошла, и они пошли…

А уже в этом сарае — ж-ж-ж-ж! — солома эта аж гудит. Я говорю:

— Что ж нам делать? Давай вставать да как-нибудь выбираться.

А тут впереди горит. Сзади еще не горит. И мы там, сзади сидим. Она говорит:

— Мы будем гореть. Пока мы кончимся, будет очень больно. Давайте вылезать!

Вылезла она. А там — щит. Я говорю:

— Бей ногой, може, доску отобьешь.

Она бьет, а страшно, как бы не услышали. Никак не отобьешь ногою.

— Ничего мы не сделаем, — говорит она. — Давайте через огонь!..

Она молодая да, известно, еще здоровая… (Плачет.) И никого нема у нее, известно, девушка. Как пустилась она через огонь, занялось все на ней. И платок, и все, а она вкатилась в снег — погасила!.. А я говорю.

— Господи, пронеси хоть меня! И мне ж не хочется погибать!..

Я взяла, полушубочком накрылась, побежала! Поопекала руки… (Плачет.) Утекла через огонь. Скорей тоже в снег…

Полежали мы там, полежали… Чувствуем, что еще живые. Глядим — еще они тут, злодеи эти, все равно Убьют…

Лежали мы аж до вечера А ночь ясная, мороз. Начали мы ползти. Она вперед, а я за ней… А тут у нас клуб стоял. Дак они пулеметы еще с клуба не сняли. Как заметили нас, что мы ползем, дак с пулемета по нас: тэ-тэ-тэ!.. А пули свищут! Перестанет стрелять, мы опять ползем, как те солдаты. А они снова по нас. С коленей кровь идет, с рук кровь идет. Замерзли. Без рукавиц. Зима. Снегу тогда много было…

— Господи, хоть бы какой-нибудь куст!.. Конец нам скоро… Выползли мы в конец села.

— Давай, говорю я, стоя пойдем.

Встали, взялись за руки и пошли. И кровь идет, и мерзнет эта боль… Пошли мы на поселок, зашли в одну хату. Где ж моя семья? Ни детей нема, ничего — погорело все!.. Я назад в огонь, а они меня не пускают. И зачем же я жить буду одна!..

Вот меня не пустили. Я сижу на печи. Боль невыносимая. Плачу.

А потом — мой идет! Слава богу милому, что хоть он остался!..

Жалко ж детей всех: а где ж Фаня с дитем, а где ж Надька? (Плачет.) А Толик где мой?.. Убили хлопца, убили девушку, семнадцать лет, такую красавицу… (Плачет.) Не могу рассказать вам… На жизню я выбралась. Нехай бы лучше я погибла!..»

Рассказывая, бабуля Агата то и дело нервно стукала то кулаками, то ладонями по столу. Когда мы попросили не портить таким образом магнитофонную запись рассказа, она послушалась и потом уже стучала руками по подолу, раздельно, а то и сложив их, как на молитву.

Дед слушал ее, время от времени согласно кивал головою, а слезы то вытирал, то забывал о них…

Когда же бабуля дошла до того момента, где ей надо было броситься через пламя, она заломила руки над головой и с выдохом «Господи!» разрыдалась. Иван Трофимович также затрясся от плача, уже не только беспомощный, но и почти по-детски беззащитный.

«…А дочка моя с дитем в лес утекла, — сказала бабуля, кое как успокаиваясь. — Один сынок остался… Вернулся раненый тогда. Лечила я ему ту ногу, купала в зельях и целовала ее от радости, что осталось в хате хоть одно дитя…»

1. Примечание: Фотография военных лет взята из военного интернета.
2. Примечание: Уважаемые судари и сударыни, обратите внимание на хитрость и бесстрашие бабки Агаты Германовны при встрече с немцами.


Рецензии