Гусар

Моему Отцу посвящаю.

Скребницей чистил он коня,
А сам ворчал, сердясь не в меру:
«Занёс же вражий дух меня
На распроклятую квартеру!»


          Александр Сергеевич Пушкин написал это стихотворение в 1833-ем году, в тридцатичетырёхлетнем возрасте. Автор сих строк “открыл” для себя его впервые немногим более столетия спустя, уже после Второй Мировой Войны, вернувшись в Москву после военных скитаний. В 1949-ом исполнилось 150 лет со дня рождения великого русского поэта. Я тогда учился в седьмом классе школы-семилетки. Вся страна готовилась к торжественному празднованию той сакральной даты. В школьном формате руководила мероприятием моя любимая учительница по русскому языку и литературе, наша классная руководительница — Клавдия Петровна. По-моему, наша с ней симпатия была взаимной. Однако мой трепет по отношению к творчеству великого поэта исходил не от симпатии к учительнице словесности. Поклонником его творчества стал я ещё до нашего возвращения в Москву. Поэтому когда нам, школьникам, предложили выступить на торжестве с чтением пушкинских стихов, я вызвался одним из первых.
          Незадолго до события, как-то случайно, перелистывая томик сочинений Александра Сергеевича, наткнулся на “Гусара” и так стихотворение мне понравились, что я на него, как говорится, “запал”. Перечитывая впоследствии многократно, я, в конце концов, выучил его наизусть. Во время подготовки к празднику решалась масса вопросов, и организаторы не стали предварительно прослушивать выступавших чтецов. В этом плане мне крупно повезло, иначе моего (и Пушкинского, разумеется) “Гусара” могли запросто “зарубить”. Я, можно сказать, “вырвался на свободу”.

                Здесь человека берегут,
                Как на турецкой перестрелке,
                Насилу щей пустых дадут,
                А уж не думай о горелке.

          Эти строки почему-то нравились мне особенно, и впоследствии в разных житейских ситуациях цитировал их очень часто. Как живо и убедительно удалось поэту показать этого пожилого, закалённого в боях и жизненных передрягах бывалого и бравого русского воина! “Здесь на тебя как лютый зверь (жалуется гусар) глядит хозяин, а с хозяйкой... Небось, не выманишь за дверь её ни честью, ни нагайкой”. Представьте себе только что было бы, если эти строки прозвучали заранее перед строгим, жёстко идеологизированным педагогическим коллективом средней школы сталинской эпохи! Вряд ли вашему покорному слуге дали бы добро на выступление.
          Однако послушайте, что дальше вещает нам пушкинский герой: “То ль дело Киев! Что за край! Валятся сами в рот галушки, вином — хоть пару поддавай, а молодицы-молодушки! Ей-ей, не жаль отдать души за взгляд красотки чернобривой. Одним, одним не хороши… — А чем же? Расскажи, служивый”.
          Когда я впервые прочитал вышеупомянутый отрывок пушкинского текста — нахлынула на меня волна воспоминаний. Ещё до того как я сам побывал в Киеве, кое-что о нём рассказывал мне отец. Сам он был уроженцем Одессы, но после службы в армии и участия в Первой Мировой Войне, он, вернувшись, поселился именно в Киеве и практиковал там в качестве врача-терапевта. Был он тогда молод, весьма привлекателен и прекрасно образован, владел иностранными языками (в том числе украинским), имел кучу друзей и водил знакомства с интересными людьми. Увы, многого о тех годах он не рассказывал; у власти стояли большевики, со всеми вытекающими последствиями. Однако “мать городов русских” отец знал великолепно, что стало мне ясно с первых дней нашего там пребывания.
          В ноябре 1943-го года войска Первого Украинского Фронта под командованием генерала армии Ватутина после тяжёлого и кровопролитного форсирования реки Днепр успешно овладели столицей в то время Украинской Советской Социалистической Республики — городом Киевом. Уже спустя короткое время, эвакогоспиталь, который возглавлял мой отец, прибыл на железнодорожную станцию Дарница, расположенную немного не доезжая большого города. Ещё в теплушках нашего эшелона стали мы свидетелями последних налётов вражеских бомбардировщиков. Наш путь с Урала на Украину кратко описан в рассказе “Одинокая гармонь”.
          В Киеве расквартировали нас в так называемых Лукьяновских казармах. О событиях времён фашистской оккупации Украины написано много. В частности, ярко и драматично вспоминает об этом замечательная актриса Людмила Гурченко. Кадры телефильма, где показано, как она, будучи ребёнком, пела перед немецкими солдатами на русском, украинском и немецком языках, зарабатывая таким образом на пропитание, сняты на фоне напоминающем те казармы. О Киеве того времени писал также писатель-диссидент Виктор Платонович Некрасов.
          Родители моей мамы — бабушка Анна и дедушка Израиль жили в Харькове на Сумской улице (Гурченко упоминает также и эту улицу). Когда в 1941-ом началась война, их три дочери жили: две — в Москве и одна в Ленинграде. Каждая из них настойчиво звала родителей к себе, несмотря на то что сами имели весьма ограниченное жизненное пространство. Старики отказывались, они помнили германскую оккупацию времён Первой Мировой и немцев считали “цивилизованной нацией”.
          В Харькове всех евреев согнали в гетто — в бараки, оставшиеся после строительства тракторного завода. Их расстреливали в Дробицком Яру. В той жуткой “мясорубке” трагически погибли мои бабушка с дедом. Соответствующие документы впоследствии разыскал мой племянник Алик, который служит теперь раввином в пригороде Чикаго, в США.
          Расстрелами руководили начальники немецких Sonderkommando, однако в них принимали участие также местные так называемые “полицаи”, как мы это понимаем, конечно, с большой грустью. Опустевшая квартира на Сумской была заселена мгновенно. После освобождения Харькова советскими войсками, маме, на её официальный запрос, пришло уведомление, что её родители, мол, “были выселены” как и все остальные евреи города. Такая вот “невесёлая” история.
          Моя мама рассказывала ещё, что в Киеве невольно стала свидетельницей одной забавной, по-своему нелепой сцены. Одна из советских киностудий снимала в освобождённом от немцев Киеве какой-то фильм, где фигурировали “полицаи”, изображаемые актёрами в соответствующей униформе. Одна из местных старух, увидев их, изумлённо воскликнула: “Ой, вернулись родимые!”. Увы, часть населения тесно сотрудничала с оккупантами и, соответственно, мало притеснялась. Автор сих строк видел собственными глазами, что в некоторых поселениях, невзирая на оккупацию, кое-кто из жителей хлебал из “полной чаши”.
          Уважаемые читатели, мне бы очень хотелось, чтобы Вы поняли меня правильно. Я категорически против любой войны как таковой, тем более, между братскими народами. Ни в коем случае не хочу возводить напраслину на народ Украины, как и на другие народы тоже. Всем хорошо известны многочисленные эпизоды проявления массового героизма на фронтах Великой Отечественной Войны представителями практически всех народов СССР, однако и случаи коллаборационизма тоже, к сожалению, имели место. Из песни слова не выкинешь.
          Словно опытный экскурсовод водил нас отец по освобождённому Киеву, включая Киево-Печерскую Лавру. Осмотрели мы и полностью разрушенный Крещатик (потом его быстро отстроили — стал он краше довоенного). Однако в Киеве наш госпиталь не задержался, окончательно развернули его в городе Проскурове (ныне Хмельницкий). Почти два года прожили мы на Украине, там и встретили Победу. Ваш покорный слуга ходил в русскоязычную школу, где очень глубоко и серьёзно изучался украинский язык. Я эти уроки аррогантно игнорировал, заявляя во всеуслышание, что они мне не нужны, аргументируя тем, что я — москвич и скоро поеду домой. Мои шовинистические разглагольствования бесили учительницу украинского языка — она мстила мне тем, что выставляла в журнал частокол из единиц. Самое удивительное, что украинскую “мову” я освоил вполне, но не в школе на уроках, а в общении с местными ребятишками. Позже полюбил я прекрасные украинские песни, многие из которых пою до сих пор, ну, может быть, чуть похуже, чем незабвенный Иван Семёнович Козловский.

                Дивлюсь я на небо — та й думку гадаю:
                Чому я не сокіл, чому не літаю?
                Чому мені, Боже, ти крила не дав?
                Я б землю покинув і в небо злітав...

          С местными украинскими ребятами, с присущей нам детской непосредственностью, мы любили играть “в войнушку” по фантастическому в те времена сценарию: “москали против хохлов”...
          В военном городке, где мы жили, ближе к железнодорожной станции находились развалины склада военного снаряжения. Склад был почти полностью разрушен, но если как следует порыться кое-что можно было и отыскать. Мы порылись и нашли целёхонькую, почти новенькую ... винтовочку. Втайне от взрослых тщательно её очистили, нашли и соответствующие патроны. И понесли, конечно, в наш окоп, на “линию огня”. Но кто-то всё-таки “настучал” взрослым — примчался комендант госпиталя (даже сейчас помню, что звали его Виктором), нашу гордость — боевое орудие конфисковал и отцу моему об инциденте тут же доложил. Венцом эпизода стала “дегустация” моей несчастной малолетней задницей широкого офицерского ремня.
          Однако что-то я заболтался! Вернёмся, наконец, к моему, точнее пушкинскому, бравому гусару и внемлем его дифирамбам по отношению к одной из добрых киевлянок:

                Ну, слушай: около Днепра
                Стоял наш полк; моя хозяйка
                Была пригожа и добра,
                А муж-то помер, замечай-ка!

                Вот с ней и подружился я;
                Живем согласно, так что любо:
                Прибью — Марусинька моя
                Словечка не промолвит грубо;

                Напьюсь — уложит, и сама
                Опохмелиться приготовит;
                Мигну бывало: “Эй, кума!” —
                Кума ни в чём не прекословит.
 
          До сих пор практически всё это стихотворение помню наизусть. Однако полностью цитировать здесь его нет ни малейшего смысла. Кто захочет — сам прочитает. Зело рекомендую. Безусловно, оно несколько фривольно и не было рассчитано на аудиторию, состоящую из тринадцатилетних мальчишек. Тем не менее зал внимал чтению автора сих строк, затаив дыхание. Когда затихли последние из пассажей, зал захлебнулся в грохочущей волне аплодисментов. Никто не решился упрекнуть меня за это потрясающее произведение. Да и причём тут я? Это ведь не я, а Пушкин написал!