Ехала старуха к морю

Приговаривала:

- Случилось. Дожила, карга старая. Кто думал-то! И схоронят под теми камнями. Слава, Боже, за всё!..

Алла Ивановна тряслась в кузове, вцепившись в края дивана, и ухмылялась дряблыми посинелыми губами на каждый ухаб: ох сладко! ох гладко! - точно издевалась над потугами дороги причинить ей боль.

- Ал, ты в норме? – заглянул под брезент Димка.
- Что мне сделается.
- Давай меняться. Отдохни в кабине.
- Сперва пописаю.
- И я заодно.

Пристроились рядышком за обочиной.

- Ты не переживай, - под звонкое журчание ободрил он. – Сотня километров, и дома.
- Я сносливая. Выдюжу. Чего затрясло-то? Вроде гладко ехали.
- В Рыбачий повернули. Теперь до финиша колдыбахаться будем.
- Кругом порядок, а в Рыбачьем как всегда.
- Как всегда! – засмеялся племяш. – Ничего не меняется, зараза! Заборы никак не сгниют, краска на домах никак не облупится. Увидишь – обомлеешь.
- Просолело.
- Наверное.
- Н-да...А ты, дурак, так и не уехал. Новой жизни не попытал.
- Зачем? Ты вон, пытала-пытала, а назад возвращаешься.
- Я помирать возвращаюсь. А жила там, где соки посноровистей текут.
- Говори-говори!..

Справив малую нужду, старуха с парнем выбрались на дорогу.

Асфальта, действительно, не было. Меж валунов и сохлых ёлок вихляла разъезженная, в колдобинах и колеях, грунтовка, теряясь за горизонтом. Там, за невидимой далью, ждала заветная пристань. До которой донесла-таки Алла Ивановна туго скрученную жизнь. Теперь-то, перед встречей, стерпит она любую тряску, хоть саму по камням кати.

Соплюшкой еще, книжками отгородившись от прозябания сородичей, сторожа миг, когда ветры подхватят и умчат ее куда подальше, загадала она вернуться сюда напоследок. Не потому, что – родина. Родилась, да не прижилась. И не потому, что в мерзлом, напитанном бесконечными дождями краю сподручней будет переселиться в бездну. Из стужи в стужу, только и всего.

Секрет в том, что каменная стылость родины вполне совпадала со сдержанным, с годами всё нелюдимее, характером Аллы Ивановны.

Зябкого холода девочка не ощущала почти. А море? Студеное, ворчащее, звучащее внутри беспрерывно, она отрывала от себя, как присохший к ране кровавый бинт. Но краски дальнего мира, облагороженного мечтами и грезами, тянули неудержимо. И, замкнув в сердце гул белого прибоя, соплюшка улетела, заповедав вернуться, когда наступят последние дни. И раствориться в шуме северных волн, обхлёстывающих упрямые прибрежные камни.

Шесть десятилетий созревала встреча. Хорошо жилось на чужбинах. Грех жаловаться. Не обошлось и без морей. Но такого, чтобы душа навстречу распахивалась, она не увидела.
 
…Алла пересела в кабину. Равнодушно смотрела на забрызганные грязью кусты по сторонам пути. Впереди, сотней лент и тряпочек, залохматилось яркое пятно, место поклонения местных брачующихся.
 
- Всё ездят? – спросила водителя.
- А то. После загса обязательно сюда.

 Когда-то здесь погибли молодожены. Что приспичило свадебной кавалькаде тормознуть и начать истошно отмечать регистрацию, уже не важно. Факт, что на шум выбрался из дебрей лось. Когда лось в гневе, ни один зверь не рискнет быть поблизости. Но человеку лесные законы не писаны. За что свадьба и поплатилась. Новобрачных лось втоптал в землю, обе машины  смял, как банки. Прочие свидетели и гости в страхе бежали.
 
С той поры превратилось поле побоища в подобие языческого капища. Рисковые женихи и невесты, прежде чем пировать, ехали сюда оставлять подарки. Кто милости у лесных духов просил, кто доказать хотел, что всех не сокрушишь, кто отомстить мечтал. Прихватывали на случай охотника с ружьем Но гневный охранитель лесных угодий уже никогда не являлся. Сдох, решили.

- Ёкарный бабай! – присвистнул водитель . – Гляди-ка!..
У  края дороги высился лось. Точно памятник.
- Чё делать-то?
- Ехай спокойней. Не тот это лось. Авось, не ринется. Если что – газуй, увильнём.
- Увильнёшь, как же…
- Удержимся. Не легковушка, чай. Самого-то жаль.
- Вечно бабы не о том. Жаль… Пусть дохнет. Машину мне помнет, вот где жаль.

Перешептываясь, на малой скорости, они приближались к зверю. Тот смотрел. Затем медленно развернулся и исчез среди деревьев.

- Убедился, что не свадьба едет, - выдохнул водитель. – Ты как, бабка? Сердце не прихватило?
- С чего?
- Затоптать мог. Фьють – и конец чебурашкам.
- Мне другой конец назначен… Ехай, не отвлекайся, - пробормотала Алла, отвернувшись.
- Кремень! Уважаю.

Дома, пока Димкина жена с набежавшими соседями разгружали бабкин скарб, дивясь модерновым холодильнику  с телевизором, та приставала к племяннику.

- Звонил? Договорился?
- Звонил. Чё-то крутят. Надо сходить. Чё по телефону решишь.
- Так пошли!
- Ты даешь, Ал. Перекуси с дороги, вздремни. Куда гнаться? Не в отпуске же.
- Не хочу я дремать.
- Зато я хочу. Не суетись. Днем раньше, днем позже – какая разница.
- Неслух! У меня каждый час драгоценнее золота.
- Отдыхай, - засмеялся Димка. – Завтра всё решим. Вместе.

Назавтра деловой разговор не состоялся. Те, кто обещал Алле Ивановне сдать дачу, неожиданно передумали. Дескать, может, сами поживём, ремонтом займемся, кирпич на новую печь достали. Но поглядывали ожидающе. Алла Ивановна зло плюнула вымогателям под ноги.

- Козлы, твою мать! Ослы тупоротые! Сам не ам и другим не дам. Что за люди, Димка! В гробу им нужна развалюха! Забыли, когда в последний раз ее видели. Одно достоинство – берег близко. Подавитесь, придурки, тупицы!
- Я не врубаюсь, Ал. Зачем тебе берег? Море же до кишок продует. Околеешь, особенно ночью. Поищем домик в глубине, поукрытее?
- У мены под мышкой ищи укрытие!
- Горазда же ты ругаться. Впервые такую старухенцию вижу.
- Не вырос еще. Что ты видел, вообще, кроме Рыбачьего!

Худой и длинный, как оголодавший пес, сорокагодовалый племяш и усохшая до пустой яичной скорлупы, восьмидесятилетняя тетка шли по неубранным улицам приморского городка. За облупленными стенами пятиэтажек глухо гудело вожделенное море, но Алла даже не поворачивала  головы. Не любоваться и восторженно взирать вернулась она. Да и нечему восторгаться. Там, на берегу, она отлично это знала, гниют сдохшие от морозов, болезней, голода, драк и просто от старости собаки и кошки. В Рыбачьем живность не хоронили, бросали на съедение волнам и чайкам.
Иные помыслы донимали старушечью душу.

- Мамка по тебе вздыхала шибко, - уловил флюид Димка. – Мол, как там ворона наша белая. Чего белая, спрашиваю? А всё у нее нашиворот, молчком, да в одиночку. Люди в лес, она – из лесу. Умчалась, невесть куда, ни слуху, ни духу. Родительницу, уж как почитала, как любила, а не приехала проводить.
- Поздно я про маму узнала! Понял? Не тебе меня корить.
- А чё поздно-то?
- В экспедиции застряла, еле выбрались.
- Это с геологами, что ли?
- С геологами… Хватит трепаться. Займись делом.
- Не гони пургу, Ал. Будет, как договорились. Я ж тебя тоже люблю, по наследству, так сказать. Хочешь дачу – будет дача.

Старуха тоскливо посмотрела на племянника.

- Охламон. Она вчера должна была быть… Не губи, Димка.
- Понял, успокойся!

Через неделю, объездив все деревни и дачи ближнего и дальнего побережья, отыскали подходящий объект.

Дом стоял особняком в полусотне метров от берега, смотрел мутными окнами на скатившуюся в море пологую скалу, и был похож на отставного моремана, тоскующего о путине. Всё в доме было как-то наполовину, хорошо начато и необъяснимо брошено.
Искусная деревянная лесенка вела на второй этаж, где не было пола; оконный проем затянут целлофаном, а стропила завалены заскорузлыми рыболовными снастями, рваными болотниками и прочим хламьём, не годным даже старьевщику.

Под жильё зато годился только низ с печкой посередине. Имелся здесь стол, шкафчик с посудой, почему-то три дивана. Электричество отсутствовало. На застекленной веранде газовая плита. Холод такой, что холодильник без надобности.

  На краю заросшего участка темнела банька.От расшатанного крыльца тянулась к берегу ниточка чуть видимой тропы.
 
И сразу – море. Блескучее, чешуйчатое, как рыбья шкура, растянутая до горизонта. В зыбкой мари дрожали далекие острова. Из глубины доносился гул. Точно войско волн готовилось в поход на берег. Вначале явятся разведчики в шлемах-гребешках, следом тяжелыми валами накатят передовые отряды, а там и вся морская громада поднимется. И грянет гром, и вспыхнет буря…

- Господи, господи…
- Ты чего? – обеспокоенно посмотрел Димка. – Плохо?
- Нет. Очень хорошо, - улыбнулась старуха. – Останусь здесь.
- А если шторм? Смоет заодно с домом.
- Какой в заливе шторм. Пошумит, побрызжет – все дела. Не переживай, Димка. Справлюсь. Обжиться только помоги.
- Странная ты. Без людей, без связи… Неужто не страшно?
- Не балабонь. Займись делом.

Димка смотался в Рыбачий за газовым баллоном. Прихватил и большое, плетенное из древесных жил, кресло. Единственная вещь из багажа, оставленная теткой себе.
- Надо же, никакого весу! Будто соломенное, – поражалась жена – Под нами, глядишь, развалится, - и с радостью избавилась от красивой, но такой неудобной в нормальной квартире, вещи.

Потом занялся топливом. Отдирал, ломал, собирал всю рухлядь, способную гореть. Пришлось пилить-колоть подсохшую березу. Натаскал полешек, и скоро над разогревшейся печкой заклубился теплый воздух.

- Пока достану машину дров, топи деревяшками, под лестницей их сложу! – кричал тетке на берег.

Та буквально прилипла к скале и, не отрываясь, смотрела на море. Даже сумки не распаковала. Димка истопил печку, разложил постельное белье, нагрел чайник, нажарил котлет. Сходил к тетке и, подхватив ее с креслом вместе, отнес в дом.

- Баня нагрелась. Париться будешь?
- Буду.
- Чур, я первый. Ты – на легкий пар, а то угоришь еще.

После мытья долго сидели за столом, пили виски, привезенный Аллой. В незанавешенном окне ярко белела луна, посыпав притихшую воду жемчужной дорожкой.

- Беспокойно все же, как справишься одна?
- Чего справляться. Газ включать умею, картошку сварю, дверь запру. Из ума не выжила, руки-ноги шевелятся.
- Солому свою веревкой к дереву привязывай. Ветра постоянные, унесут на пару с креслом.
- Это вербовая лоза. Тонкая работа.
- Тем более привязывай.
- Ладно.
- Вскорости навещу. Чего привезти?
- Кофе молотого и хлеба.
- Может, пирожных – подсластиться?
- Кошт не растряси. Хлеба ржаного, сказала же…

Едва разлился по окоему растопленный воск рассвета, Алла растолкала племяша.
- Не залеживай бока, собирайся.
- Куда?!
- Жена заждалась.
- У, неугомонная!

Не выспавшийся, хмурый, Димка отказался от кофе, завел скутер и скрылся за поворотом, не попрощавшись.

А старуха уже заняла пост на скале, встречала громадный раскаленный диск, выползавший из сизых недр.

Небо отрывалось от воды. Разрыв заливался голубыми, желтыми, розовыми, зелеными красками. Яснел и ширился, точно улыбка богини Тетры, повелительницы водных кущ. Дрожали рябью мелкие волны, шептала Тетра старухе вкрадчиво: оставайся, живи, но живи отныне по моим правилам, а каковы они, я не доложу. Не всякий рыбак отважится в одиночку встать перед стихией. Смелая… Сделала выбор. Теперь ты с морем заедино и ничего вокруг. Так ты желала. Теперь не обессудь…
- Я не пожалею, - поклонилась старуха в пояс.

Внезапный ветер окропил ее мокрым веером. Волны вздыбились, будто выталкивались из пучины мощной рукой.

- А вроде тихая погода ожидалась, - улыбнулась Алла.
- Забудь приметы. Каждый миг готовься ко всему и – справишься…
И зажила старуха, как мечтала.

С утра, пока настаивался в прессе кофе, выходила на крыльцо решать, во что облачиться на свидание с морем. Ватник, ветровка, прорезиненный рыбацкий балахон, обнаруженный в  завалах или обойтись спортивным костюмом? Кресло с берега не отвязывала, оставляла на ночь, как есть, утяжеляя булыжником.

- Здравствуй, - погружала она ладони в прибрежные струи. Утро за утром смывало течение наслоения прежней жизни. Прозрачнее становилась душа, легче и светлее сердце.

 Умостившись в плетенке, Алла впадала в оцепенение. Не шевелясь, следила, как облизывает вода скальный гранит, подмачивает ножки кресла, хлещет по резиновым сапогам.

Подчиняясь небесной воле, море периодически отступало, обнажая вязкое бородавчатое дно. Уходила и Алла. Через пару часов, скучно переделав нехитрые дела одинокого человека, спешила назад, чтобы не проглядеть, как море возвращается, исподволь просачиваясь тонкими ручейками. И вновь шуршали соловые волны, шевелилась и зыкала хмельная глубина, угрожая ночным штормом.

В непогоду, когда размашистый ветер не позволял выйти наружу, Алла сидела у окна и читала книжки, обнаруженные среди тарелок – сочинения Пришвина и Паустовского, кстати пришедшие к ее положению. Жевала картошку или, по старой привычке, крутую пшеничную кашу. И с ожиданием поглядывала на морское раздолье, точно боялась чего-то упустить. Почерневшие сумерки укладывали ее в постель. Качалась в незанавешенном стекле лунная долька, внимая молчаливым монологам старухи перед уходящей жизнью.

- Мучилась я судьбой своей. Зачем ты навешивала мне вериги святых долгов, обязанностей, изводила отношениями, совращала комфортом и карьерой, если изнывала я одинаково под тем и другим? Кулачищам ли по зубам, медом ли по губам – не нравилось, хоть лопни. Потому что над всем висело пудовое «надо». Сбросила бы, а совесть куда? Вот и волокла, не выпрягаясь, чужую долю… Или, все таки, - свою? Тогда почему такую мучительную, без утешения и удовлетворения? Какую вину я искупала восемьдесят лет?.. Теперь всё. Финиш. Искупила, не искупила, нет времени переделывать. Ура. Восемьдесят раз – ура. Пустота вокруг. Покой и море под боком – вот она, победа, награда моя, вырванная напоследок. Заработала бабушка вольную? Хе-хе…

Долго еще, пока небосвод не кувырнется, продолжала она объяснять невидимой Тетре, почему одних любила, других предавала, зачем убегала, что доказывала, поступала так, а не иначе, говорила то, а не другое. Почему до самозабвения заморачивалась на свободе, сама не понимала. Но наваждение это не отпускало никогда, заставляя хвататься если не за состояние, так хоть за ощущение, запах ее. О, Алла знала, как пахнет свобода! Простором и свежестью, мокрым полем после грозы, мякотью арбуза, осенним ветром, холодом тающей сосульки и – морем, морем…

Выговорившись, старуха проваливалась в сонное забытье. А утром с постели вставала иная женщина – моложе, радостнее, утешнее прежней. С каждым утром все утешней и радостней.

Приезжал в неделю раз Димка. Они гуляли по бесконечному побережью, заваленному блестящими охапками фукуса, выплюнутого глубинными бурями. Алла подбирала кудрявые водоросли, нюхала, зарываясь лицом, совала в котомку.

- Двинем, что ли, назад, - просил продрогший племяш.

Пока он варил обед, долгоиграющий, до следующего приезда, тётка раскладывала на полу собранный урожай.

- У тебя всё провоняло тиной.
- Дурак. Это пахнет море… Весной не выбрасывай. Вкопай в грядки. Картошка с кулак уродится, гарантирую.
- Предлагаешь завести огород?
- А чего хорошей земле бурьяном зарастать? И вам урожай не лишний. Дача оплачена до следующей осени. Лови момент, Димка, хозяйствуй!
- Собралась, что ли, здесь зимовать?
- Посмотрим.
- Пустая затея. Снегом завалит, задохнешься. Я и на снегоходе не доберусь.
- Доживи еще, до зимы-то…

Лето всё чаще куталось в кисею стеклянной мороси. Погода портилась. Суровый водогон гнал к берегу полки могучих бурунов. Соседние дачи осиротели, хозяева не желали терять остатки лета на сидение в продуваемых комнатах. Теперь только вой ветра да тяжелые шлепки волн, клёкот чаек да шипение желтой пены в расщелинах нарушали безмолвие обезлюдевшей округи.

 Старуха радовалась удачному местожительству. Пройдут дни, или месяцы, пусть годы – не важно, но сольются в единое целое она и море, и бесконечное счастье разольется в белесом воздухе.

Записку, как её похоронить, Алла давно примагнитила к плите на веранде. Димка промолчал, но запомнил: под крестом, которых немало на побережье в память о не вернувшихся рыбаках. Пусть выберет любой. Главное, под крестом, к Белому раздолу ликом. И замкнется круг. Не зря она, поморка, сберегла в душе поморскую истину: человек или жив, или мертв, или находится в море. На промежуточном третьем Алла и остановилась.

Она действительно прожила на даче до зимы, дождавшись крошева льда и снега на застывающей воде. Димка вздыхал жалостливо, глядя на бледный след, оставшийся от бойкой старухенции, подозревая, что та угасает она не только телом, но и разумом – столько непонятной радости сверкало в обесцветившихся глазах. Он больше не приставал перебраться в Рыбачий. Установится лед  окончательно – погрузит и увезет, сколько бы не трепыхалась.

Он вернулся через неделю, уже на «Буране», с притороченными санками для поклажи и дедовским овчинным тулупом. Лиха взвихрил снег у крыльца.

- Карета прибыла! Собирайся, Ал! Где ты там?

В доме, привычно не замкнутом, Аллы не оказалось. Прибрано. Печка не топлена. Записка с плиты переместилась на стол.

Матюгнувшись, Димка побежал на берег. Припорошенное кресло крепко примерзло к скале.

Алла исчезла.

- А-а-а-ал!... – заорал он, стараясь перекричать истошно вопящих и кружащих над одним местом чаек. – С-суки!

Ринулся туда. Пусто.

- Где ты, где, где?!...

Бегал, кричал, заглядывал во все ямы, выемки и щели. Бесполезность поисков сжимало нутро тоской и страхом. Димка рванул в город, собрал людей. Несколько дней они шарили по заснеженному лесу, распахнули все дачи, бурили лед. Ни следа, ни намека, ни клочка одежды.

Аллу Ивановну признали без вести пропавшей.

Кресло Димка трогать не захотел. Вернется же сюда еще, и увидит, обязательно увидит, что тетка сидит в нем, как ни в чем не бывало.

- Дурак, - скажет. - развел суматоху. Отдохни. Понюхай, как вкусно пахнет, - и пхнет ему в нос скользким фукусом.

Но, вспомнив ее завет, отодрал обледеневшую лозину от скалы и бережно, точно ребенка, отнес к поминальному рыбачьему кресту. Привязал, положил на сиденье для тяжести камень.

С первой навигацией он вернулся. Высмотрел издалека  – на месте кресло. Стоит, как поставил, только камень пропал. Может, кто-то приходит и сидит? Любуется просыпающимся морем?..

Димка достал из кармана стальную пластинку и прикрутил проволокой к спинке. «Лежнева Алла Ивановна».  Отныне и навсегда – здесь.