О жёлтом цвете

Ингр.1   О ЖЁЛТОМ ЦВЕТЕ

Тогда я рассердилась и напрямик сказала ему, что он дурак, совершил        «игнорамус» и «клянчит»; что все его понятия – «инсоммари явис», и слова не лучше – какие-то  «аниманинаборы». 

Э.А.По



Теги иллюстрации:

Чемодан, деревня, дерьмопровод, жёрдочка,
микрофон, корреспондентка с подружкой

Дали доярке (то ли Катьке, то ли Клавке) Баварской эту вот книжку как бы на рецензию. Потому что она там упоминается. Следовательно, может вычислить фальшь, ну хотя бы о себе.
Там о ней не то чтобы дофига, но зато в первой же главе, то есть в ингредиенте. А дальше она напрочь исчезает, не успев ничего намекнуть. Просто исчезла, и всё. На «ружьё», которое на стене, она не тянет. Не стрельнуло ружьё по имени К. Баварская ни разу.
Так что вот, посмотреть дали. Велели доложить официальному критику, так сказать: откуда она (Баварская) там, и какую ей роль отводит автор. Ну как она сама думает, без подсказки. За бабло, а не даром.
А то, может, и не роль она вовсе, не персонаж второстепенный хотя бы, а вовсе «обстоятельство ничтожной надобности» … как бы для увода в сторону, от главного, – так сейчас говорят военные и политики. А у них и литературные критики переняли манеру.
Зачем у писателя… извините, графомана (писаки-бумагомараки) технология «увода в сторону» это критики сами могут догадаться, если они хорошие критики.
А если они плохие критики, то им и браться за критику не надо. Орешек больно крепок.
Десяток либералок – блогерш по найму и свободных, обломали зубы ещё о первую версию… ну, когда опус этот… жирный, гадюка, «За гвоздями в Европу» был.
Хотим, чтобы обломали челюсти? О третью?
Ну уж, не выйдет!

***

И поэтому попёрлись демократессы к Баварской К., чтобы первое сито писаке устроить. С большими отверстиями. Из глубины народа, так сказать, глубинная как бы чтобы была критика.
А то больно уж патриотично, прям-таки по-русофильски, через край конкретно, сладко и жидко, водопадом, сироп и сироп, вот как льётся всё это дерьмо. Ну, на первый взгляд, просвещённых наших критикесс.
– Надо бы его развенчать, самим народом, – вот как думают они. Это уже по приезду в деревню. К К.Баварской.  – Может народ подскажет чего. От первого лица, так сказать.

– И в самом деле, – думает читатель в ответ: он же видит все эти шуры-муры, – а лучше городская читательница пусть думает, а ещё лучше, если она лесбийского роду-племени и кое-что в жизни видела.
Дама она лучше вникнет в женскую часть, которой в книге будто кот наплакал.
Сугубо мужская книга. Мы дамы видим. Воочию. Бабы там мимолётом. На третьих ролях, а то и вообще транзитом. Про еблю ничего, а про еблю автор умеет: читали мы его опусы. Хохотали. А некоторые из нас аж спали с ними: засунут книгу под подушку… и снятся им разные разности. В порнушках такое фиг увидишь. Нам нужно нежностей побольше. А нам пень в рот суют, а то и в глаза напрыскают… сметаны своей.  Сволочи они, эти мужики. А этот может расписать… красиво чтобы, по любви как бы, а не для нужды.  Так что хоть один плюс, хоть и махонький, хоть у плохонького писателя, да имеется.
Так что не нам про то, что объективностью не владеем.

***

Действительно: вот откуда взялась доярка, зачем она? хоть в первой версии, хоть во второй, тем более с Баварской фамилией – бог (немецкий) его знает.
А раз знает сам немецкий Бог, значит так оно и было, и нечего тут разным подлым русским туманы разводить. На предмет версий и вообще. Ну не ездила она в Баварии с пацанами. Хоть и знает одного из них почти что хорошо. Можно сказать, проживала даже… совместно. Духовную, так сказать жизнь… По переписке.
Ах переписка!? О-о-о! Это уже что-то. А можно её посмотреть? Переписочку. В сохране есть что? Вынимай коробочку. Ведь это как-никак документ. Подошьём, и в досье. А когда победим, а это уже скоро, то и применим.
Помним, помним тридцать седьмой год.
Чешутся, чешутся руки, сквитаться…

***

А в книжке пишут то ли ей, то ли кому, так:
«Хроники эти – роман ли –  написаны на основе реальных событий в основном «по-горячему», что является эротической параллелью с живописью «по-сырому».
– Какая, нахрен, параллель? Какая там эротика? Нет там о любви ничего. Только слова. Вся эротика в деревне». На жёрдочке у птичек – вот где секс.
Короче, не поняла доярка Баварская в книжке ни черта.
Боле того: ведь там, ей, будто  вживую, будто при встрече с ней – с дояркой, будто мемуар какой, ведь всё насквозь про неё знают, и всё выложили (ну в первой версии), а теперь  (во второй, вот сколько их ваще… версий этих? Никто не знает?), во-первых, не только сократили и выбросили про любовь (духовную! а другой и не было!), но вообще обращаются не как к даме, а как к мужику, пишут:
 – Читатель,  ты делал что-либо  когда-либо по-сырому?... (Мама-мия! я вообще-то читательница, а не читатель. Это мне книжку посвятили, а написали, что Биму! Нехорошо это.)
Дальше пишет писатель этот грёбаный… Чен Джу что ли он?
– …А писал акварелью, читатель? Не привелось? Медовыми красочками и только в детстве? Лизал только? А что, думаешь? Что мазня всё это? Бег Броунов по воде? Ну и дурень, прости  меня господи.
(Перекрестился фальшиво, а мы дамы видим, видим).
– Считай, что октябрёнок ты Советов, и стоишь без бабла. Напротив волшебного бутика Камасутры!
Так довольно непедагогично в отношении искусства любви, но, зато с глубочайше пикантным знанием изящного акварельного ремесла и связь его с литературой и журналистикой объясняет нам сей новоявленный продукт повар романов-солянок.
Соответственно, добро его трактирное с частями-чтивами и с главами-ингредиентами.
В жизни он маленько козёл, зато в журналистике... Вау, вот и повод для красноречия!
«Он там редко, да метко», или так «grebiot melko, Ybjot zelko» – всё согласно По.
Короче, он – polnostyu настоящая сволочь и swinja по отношению к женщинам. А уж как в бумагоиспользовании – вам виднее.
Yflj ;t^ dslevfk? xnj d kbnthfneht c.;tn yt df;ty/ <elnj ‘nj ;ehxfybt hexmz.

***

Одна столичная корренспондентша его хорошо знает ещё по школе. А тут она приехала в деревню за интьервью. Выполнив своё дело, замахнула молочка, и общается теперь с бабами обо всём прочем, что ей известно и интересно. Сплетничает, стало быть.
– Вот пишет он (обгоняя По и согласно уровню развития цивилизации), к примеру, газетную заметку. Завтра сдавать. Пишет прямо с телевизора, будто двоечник, а в телике дают подсказки. И хочет местной газетёшке или журнальчику своего говнеца продать. А газетёшка та самая, где учат варить макароны. И есть у них жёлтые столбцы, где кляузничают на знаменитостей. Пишет, пишет это писака, но с разрывами текста, так как не успевает списывать подряд, и стенографии-то он не знает, и диктофона-то у него нет. Мог бы и с нормальной газетки списать. Со столичной то есть. А он живёт в провинции. И пишет поэтому с телевизора. А телевизор, он-то ведь краток и без деталей. И ничего не анализирует, только сообщает желтизну. И ни одной знаменитости-то он не знает, и в лицо-то пару-другую-то и  видел. А знаменитости-то как раз знают его хорошо – по его статейкам; ох и злые у него статейки! Столько вранья, едкого-приедкого, вы нигде не увидите. Так талантливо позорить людей больше никто не умеет. И вот, все эти обиженные знаменитости боятся постоять за правду. Чтобы не дать ему повода для продолжения будто. Или  конкретно не желают испачкаться.
Ну вот, например, пишет он в ЖЖ , и примерно так:
(А бабы ухи растопырили и внимают).
– Ну как, ну как накормить после этого Лидию Григорьевну макаронами Андрею Половцову? Она – мать. Причём больная. Живут на окраине. А он ещё в студентах Щукинского. Очень переживал. Ну очень переживал. Мать жила на персиках в огороде. А разве на персиках можно прожить в Москве, это ж не Одесса и не Ивано-Франковск, где из порядочных парней только Николай Николаевич Васылынюк? И тот непонятно кем он станет в будущем, если на его нежные ушки кажный день нанизывать  фашисткую лапшу – пасту «муссолини» по-ихнему. А он, Андрюха, он всё переживает. В девятнадцать лет, мол, а не может мамку прокормить. Гордый! Взял билеты на поезд, и временно исчез. Исчез в Свердловском кинематографе. Стал там в дверях и ждёт случая. Два года стоит. Постучится, спросит чего-то и выходит. И стоял бы так в дверях ещё и ещё... Ещё и алкоголик из него вышел. Судьба такая. А тут бац –  сухой закон на пороге. Пить нечего. Есть нечего. Коробка кити-кэта какого-то на третьем этаже объявилась. Коробка и спасла. Кушал он этот кити-кэт. Но это позже – на втором этапе мыканья. А тут и счастье подвалило, удача то есть. А щас ему все женщины подряд говорят: «Молодой человек (а он уже немолод), как вкусно от вас пахнет, какие у вас мужские духи, а где шили такой фрак». А тогда он стоял и стоял. А он на самом деле – настоящий кавалер в душе'. А жисть тяжела. А мать на персиках. А ей кефиру надо. А у неё знакомых кефирщиц нет. А он – кавалер. Пять лет в общаге как один день. Вызволяли его и с каталажки, и с психдома. Всё плохо-приплохо. Впору удавиться. Мать всё на персиках: сына, ты где? Захирела я, впору умирать. А сына всё нет. Жив ли? Замуж выйти она не может. Жёлтая вы сильно дамочка, говорят, хоть чертами фэйса и гладкая, и глазки у вас словно...
Тут её перебивают: «А что это за фэйс?»
– Фэйс – это лицо по-современному...
– Ага. Понятненько.
Продолжают:
– А тут ещё к нему этот журнило-чёрнило встрял, про которого и говорю, которому постебаться – хлебом его не корми! Всё не по человечески. Через, извините, жопэ. А он, который звезда Андрей, ко всему готов и всё может. Он мастер. Талант. Любую роль сыграет как бог. Даже как мадам Баттерфляй может.
– Кто это Баттэр… как? Не Сухэ?
– Мужик такой, который шарил под бабу. Он был шпионом и...
– Ой, ой, ой! Уж ни гомосек ли? – Это слово им почему-то знакомо.
Молчание. Вопрос в игнор. Продолжает своё.
– ...Попивает Андрей, но при том регулярно ходит на работу. И играет. Ему аплодисменты и бис. А он пьян. А это ему не мешает, а наоборот. Ему это вроде адреналина...
– А это что за зверь?
– А это, когда вы выпьете и вам хочется пошалить... Ну, вытворить что-нибудь оригинальное...
– А-а-а, понятно.
– Он же не бутылками пьёт, – продолжает журналистка, – а стопочками. Директор ему: выгоню из театра. А труппа-то, не будь дура, возьми, да вступись...
– Труппа?
– Группа такая театральная...
Глупая какая-то К.Баварская. С фамилией глупость её никак не вяжется. Может стукнул её кто в детстве, по башке например?
– А-а-а.
– ...Пишет этот мазилка после такого вот вступления похвалу: это уникальный дар, мол, а жизнь тяжела. О чём это говорит?
– О чём?
– А говорит это о настоящем сильном таланте, который через всё... и через горнило... и, словом, и так далее. А до этого обосрал, извините. Нагадил то есть в душу. Опозорил Андрюху перед миром. А Андрюха не будь лохом прочёл, съездил куда надо... по адресу… и в морду ему...
– Это правильно.
– А наш-то мазило после... – слово правильное ищет, нашла, –  взад пятки...
– Это нам известно.
Правильные, значит, слова нашла.
– Пишет покаяние, как бы вторую часть статьи... К матери, мол, вот,  Андрей успел и накормил. Похвалил, надо же! Очистился, сволочь! А до этого грязью поливал. И пошли к ней мужики, пишет, а ей уже  за шестьдесят... А мужики всё идут, а сын плачет от радости... Ну и что? Кто он после этого?
– Андрей этот или мазило?
– Оба!
– Неужто герои нашего времени?
– Типа того! Того времени герои. Время-то оно как вода: сегодня тут, а завтра уже в ту же не ступи…

***

Слабое сердце настоящей дамы, знающей нежную акварель Камасутр и историю искусств, любя Андрея Половцова, а он артист, слушая рассказ этот живьём, от столичной журналистки, конечно же, ёкнуло бы в подшлёпку стринг.
А всамделишная доярка только ухмыляется. Андрея с матерями она особо не знает и знать не хочет, ибо грязь ей роднее звёзд, а вот Камасутры с акварелями её сильно задели.

У неё алаверды.
– Надо ж, ошело'мил. Доярки кажный бо'ждень ладят по-сырому. Правда, не с акварелью, а с молпро'дуктом, и ворочат не кистьём, а радьятором, и не своим, а коровным.  Мать кормят и отца пьяницу. Может поэтому и не ждет её хахо'ль, а она не тюжит евойных труселей; и он – Пень природы – не имает её по-художному. А она, малёвана и страшна',  в сумерке воздуха караулит малознакомца Пы'ря – Трактора. Эт не город. Тут хлеще. У нех – у Пырей – три брата будто со сказки соскочили: все в отца. херища ого-го! А наших-то малохольных да чахлохеристых неОТтопырей – их как собак нерезаных, вон сколь крысятничат вдлинь  анбаров.  Толку с таких бабью' никаково. Одесса, ну и что с неё? Ах, Москва? А никакой разницы! Тут, понимашь ли, дерёвня, а не порт-эропорт, не столица с простигосподиженщинами! – Мигнула перекрестясь, будто кого-то конкретно вспомня.
– Чего ж так вот... без любви, в навозе?... А верность где росписи документа? – кто-то из настоящих дам спросил. – Папироски есть?
Одна из деревни, что в уме и догадливости размышляет так: «Пол её не совсем дамский, но не поймёшь какой. Припёрлась, ять, со столицы. Вся в фальшивых цветочках, серёжки, браслет на шее, жемчуги что ли таки бывают? Браслетики на ручонках... а тохонькие, белые, гладёхоньки... поди и ведра-то в руках не держала. Фенечки на ногах, а трусики-то, трусики! Мама моя жёнщина – пздёнь с попёшкой – всё на виду... Лобок не лобок, а Красна площадь на бугре. Голая напрочь. Клин торчит-шоволится дрожью. Как плуг вострый, а его лошадь тянет. Будто пахать им землю, а не моги. Застылая земля. Время-то нужное пропили. Прозрачный сарафан. И обтянул её как утопленницу: как ходить такой куколке в рясе покойницкой? Каблучки по навозу: шмяк-шмяк. Морщится, а идёт. Видать денег понабещали... Бог мой, как это можно? Мужики-то наши – они ж с глазами...»
Другая в уме: «В подружках она журналистке. Мужиков сымать? На плёнку, чоль, или как теперча правильно? Или чемоданы носить? Журналистка-то с гардеробом прибыла. Вот бы обеих побить!»
Любовь в навозе забыли.

***

– Без любви в навозе? Доку;менты? – А как бог даст, – продолжает первая, из главных, передовая которая, – ...с тем и подлюби'мся. А не дастся Пырь, то где приведётся. На то и колхоз. А роспись – чернило. Чего фиалетам молиться? Держи папироску. Чего ешё попросите, дамочка, окромя папироски? Можеть, молочка исчщо возжелаете?
– Клавк, то бишь, извините, Клавдия Батьковна, а колхозы-то у нас в стране, буржуазно неприспособленной, что ли ещё есть? – спрашивают по-московски  наивные городские дамы в количестве «две». – А почему у вас фамилия такая странная? Ну, вы же Баварская, правильно?
Видно намякивают, мол, бабка их (а она артистка в Киев-граде) под нимцами была, родила потом невесть кого, а та подросла, и – не будь дурой – немца того нашла… немец на бабке хотел жениться после войны, да не вышло… а сам живой остался, да ещё и военный билет показывал. Может его фамилия была «Баварский»? Ну, у Ганса того? Он же по любви, а не по насилию. И не фашист, а ефрейтор, на заводе работал. А как бонбой ранило, увезли его в санчасть, потом в Шарите, вылечили и выпустили. А тут и войне конец, и удалось смыться куда подальше. Так и выжил. А как совсем уж оклемался, то его как раз бабка нашла… а она красивая была… бабка-то. Говорим же – артистка. А потом типа, ну когда просветлело с занавесом-то, с железным, она, мол, возьми да и съездь, возьми да и замуж выйди. А уж ребёночек-то в Хохландии остался, фамилию взял бабкину – Баварский. Мальчик, выходит что… Подрос – нарожал деток. Пошли от него Баварские. Гроздями. Вот как было…

Средь умных дам имеются русские депутатки. Но мало совсем. В основном дуры набитые. Называются либералками. А те, кто в единоросски пошёл, то те хитрые. Ума тоже нет, но зато правильно голосуют.
Тот же толк с корреспонденток столичных. А наша, которая тут на страницах щеголяет – ладно, что не голышом… хотя бы, еслиф голышом, то тоже можно б посмотреть. Так вот она такая и есть. И подружка похожая.  Нафуфыренная, будто воскресенье щас, и она будто на Тверской стоит и ждёт приглашения на танцы.
– Если есть по-прежнему дважды орденоносные хозяйства  Ильича, – отвечает Клавка по фамилии Баварская, не моргнув целым глазом – другой замотан тряпицей, оттого она типа бабский корсар, – еслифф живы памятники Ленину-сталину, коли в сохране одноименно исторические проспекты в каждом гэ от миллионника до тридцатки тыщ, не считая нумерных вождёвых переулков, а счёт их идёт от реки вглубь, вы же лучше нас знаете, то и колхоз должен быть где-то рядом.
Её слова подтверждают остальные две доярки. Все со значком Техуча. Кроме прочих пяти. Те просто бабы.
– А точнее?
– Маньяшка, слышь, где у нас одноимённый Ильич по отцу, что Вовкой кличут, а сам-то Цапленко, вчерась-то посклизнулся, что пришел весь в говне? Ну?
– Спросить надо. У самого его. Он не соврёт. Чё ему врать. Ему это вроде геройства. Вон он, видите, вон тот чумазый, что у трактора гусеницы курочит. С Мидмидём. Видите нашего Мидмидя? Который в шапке бутылку спрятал, а видно за километр.
– Ха-ха-ха!
И пошёл нормальный базар-вокзал.
– В дерьмопроводе колхозном.
– Я и говорю: есть колхоз.
– А куда нонче сброс навозного гуавна? Это городским интересно. В Баламутку?
– Ага.
– Ха, ха, ха.
– Купать туда кур чоль ходил?
– Ага, яйца.
– Свои? Чё куриные-то купать?
– Тож у гумны! Там всё барахло наше чешется.
– А в евойной скорлупе спрело, вот и попёр.
– А ты, Клавка, где была тем пе'риудом?
– Я в анбаре. На жёрдочке с Трактором сидела.
Нам бы такой лёгкий трактор-пташку, чтоб на жёрдочке любить его (и купить любовь за сто тридцать два рубля и огородный закусь – в ресторацию ходить – ну его в гузницу ресторан).
Хохочет колхоз. Значит, есть он.
Так и пишет корреспондентша. А она засланная. Типа из Америки, чтобы кляузу, понимаешь, на Русь…

А писатель так, тем параллельным временем, совсем непонятно чешет, будто стихом, парадокс такой:
«Встань боком к солнцу, писака, прислонись к белой стене. Высунь язык, отрежь ему тень под сам корешок».
Вот как можно обернуть простые крестьянские ответы на культурные вопросы методом писательского извращения.

***

Самого колхоза в том старом понимании, может,  уж нет, но запах-то, корень, шкилет наследства сохранился. Выжили и колхозники и бабьё их. Помолодели оне теперь, заменясь дитятками. Дитяти мужского пола и тели женские подросли до девок на выданьях и парней чуратых. Парни ещё туда-сюда. Кто без ума и для радостей достаточно лошадёнки – вцепились в кнуты и погоняют себе; кто в механике силён и запах мазута красив им – пошли в трактористы: работы не меряно, хоть сёдня и не модно деревне служить!
А молодух держут на привязи: обещают им  кирпичные ёзбы в деревне. Всё норовят оне в город бечь в бетонные дома-панельки. А толщина у стен – что в сарайчике. Как в них жить? Воздух топить?
Мир стал хитёр. Доярок прогрессно именуют амператоршами доильных комплексов, свинарей нарядили в менуджоров по БОППСХ .
Воров окрестили замдиректорами.
Хапуг – владельцами. Оттопырилися карманы ех от хаповства. Ща лопнут. Буде, буде и смех: не в бабле дело, цыганка нагадала, а мы сами знаем, чем оно кончится. Вот чем: год в следствиях и  в тюрьме десять, и минус один, который уже отсидел.

Нардепутатов звать щас конгресс мэнами. Мэн по-иностранному мужик. Да чтоб мне на дворовом удобстве помереть! Что за конгресс, уважаемая? Ах, кто его знает. Типа мужики поболтать собрались? Законы пишут? А где почитать? А про любовь у них есть закон? У мистера Пу спросить надо. Пусть своим скажет, чтобы написали. Только чтоб без тянучки, а к посевной. И чтобы свадьбы было можно как раньше: сжал, сложил в стога, силос загрузил – только тогда, а никак не раньше.

Глав многоэтажек назвали мэрами. Почему не сэрами. А потому, что сэр от срама. А мэр от мэна. А мэн – это серьёзный мужик с винчестером такого-то года выпуска. Вопрос: чем стал плох градоначальник? А тем, что градоначальник не иностранец. А нам вдруг вздумалось стать не хуже иностранцев. Вот и попёрли из деревни Лопухов в страну Тюльпанию. Там ещё вкусная травка есть. Голубятен понаразвели и красные фонари будто на каждом шагу. Последним это приработок.

Еслив город считать с городковыми околицами, то будто ж по старинке – губернаторами.
Если состоит в партиях губернатор и имеет в подполье бизнес, то он корупцонер.
Если выбирать мэров по кепкам, то самая заметная кепка у господина Лужка.
Если из пчёл – то главный пасечный коммунист Зюзя – защитник всех пчёл и обиженных мух. При этом Зюзя частенько бывает прав, и всегда зол, как сокол.
Законы стали печь как блины: не успеешь привыкнуть – как бац – снова меняют.
Качается приработок на волоске – сейчас он малый бизнес.
Миллиарды воруются запросто: чаще, чем коров в деревне, и проще, чем еслив соседку обчистить.
Бюджет опустошается запросто, как карманы в автобусной давке. 
Есть в правительстве и зайцы, и кролики, и волки, и львы, и выхухоли.
Космонавтам положили инженерный оклад, и уменьшилась туда очередь. Офисные планктоны зарабатывают больше. Космонавты теперь – космические жуки, работающие за идею. В ракету не затащишь: падают часто ракеты.
Товарищи одномоментно оборотилися (так говорит Zara-дама, Tustra чоль? Всё ж покамест движется по г-ну писателю Э.А.По) ...в господ.
Мужики теперь наши деревенские – мэны. Бабы – дамы.
Приключения со стрельбой стали экшном. Даже младенцы это знают. – Экшна, экшна хочу! – несётся с колыбелек.
Во же как, блё!
Если мэн – пьяница, то определят в алкогольнозависимых.
Если он псих и вышел на площадь нацей утешать, погодите, мол, ограды ломать, то с отклонением ума от ровной государственной линии.
Протестовать можно, но при наличии специальной бумажки. И объявите нам тему, говорят в милиции. Вдруг не подходит тема.  И идите тогда, если тема понятная. Чтобы знать, что с собой брать: палки или шокеры, или поливалку, и сколько милицейского народу выставлять. А милиция с фээсбэ между собой отчего-то не дружат.
Свобода: протестуйте, товарищи, мы не против – всё равно будет по нашему, по депутатскому.
А милиция (тогда она была ещё) под боком. Охраняет, мол, спокойствие площадного собрания, а у самих резиновы палки и шмокеры, и поливалка стоит за углом.
Без палок никак: и там и там люди интересные, оригинальные, разные, не понимающие друг дружку устно. Объясняются на кулаках. Ещё и провокаторов развелось. Ещё и с заграницы разогревают. Есть и подлая наука такая у них: как революцию затеять.
Дальше.
Если ты с ущёрбом, то назовёшься: горбатый человек с ограниченными возможностями. Жалеют словом, стало быть, технически уточняют, чтобы без обид.
Борются за пандусы на путях их, аж вспрели. Всё равно спотыкаются: не хватает черепиц с полосками на все слепые дороги. Не хватает специальных семафоров с пик-пиками на слепоглухонемых. Столь их развелось, ущербных-то. Водки-то залейся, вот и суются в разные щели! А там колёсы да железяки: чик-чик!
Жалеем мы их, да столько жалельщиков не хватит, чтобы расставить у всех имеющихся ловушек, чтобы предупреждать. А по слепым дорогам нормальные же тоже могут ходить, значит не в наклад это, а заодно. Только вид другой. И подумать чуть-чуть придётся. Вот как в китайской олимпиаде.
Совсем без ног и притом спортсмен – паранормальный. Почему пара, а по нашему так просто два? Дак, ёпэрэсэтэ, по иностранному лучше.
Кроссворд: боксёр из шести букв с тремя образованиями и копия йети – Валуев. Хороший, добрый, вежливый человек в маске бомбилы. Успевает везде. Усидчив в парламенте. Символ страны для иностранцев. Побаиваются они России и ненавидят… Две недвижимости у Йети за границей. Словом, молодец, семья, дети. Может запросто фунциклировать президентом. Но, пока не зовут. Будет это позже . Лентяи стали безработными.
Любят иностранную зелень мужья наших коз, как завидят такую полянку – блеют и мчатся щипать.
Приватчеки для кого-то оборотились зеленью неме-е-е, ме-е-е, ме-е-ренной-немеряной. Оскаром Нимейером. Аскаридой Оскара.
(Шутка писателя была дурацкой. Колпак ему с колокольчиком вручить).
Для цыган чеки – разменмонета.
Для нехитрых масс на волне давней делёжки – спасительной (на день) бутылкой.
Страна, разом развалившись, тем же раком вошла в рынок; и стал на рынке сплошняковый базар-вокзал.
Вместо продуктов жратвы – жор.
Жор, потесняясь, уступил важное место жвачке, коке, чупа-чупсу.
Стало много сахару .
Сорос, Даллес, он, они, оне тоже, о Боже, зачем ты пускал козлов в огород наш? ...он господин, но только важный, приполз не с пустыми ручищами, не с одним дурь-микробом, а ещё и с кучей бабла. Одарил и задурил студентов чисто. Даллес по даллески. Сорос по-соросски. Зацепили и подняли на дыбу мо'лодёж. Теперь они неформалы, гопы и алкозависимые. И смотрят в ки;нах сущу ерунду: порну и стрельбища. Культурную войну на нашей территории выиграли американы, пиндосня, если по-обидному. Нравится нашим вьюношам и девкам такая приятная холодная война. Порнография – вот главная вражье-шпионская сила. Не чувствуют наши подвоха и запаха там сионщины. Инженерную войну американы выиграли будто тоже.
Одни наши стали вороватыми и принялись растаскивать тайны по заграницам.
Другие плюнули на работу и столпились у киосков.
Третьи потащили бабло то ли во Крит, то ли на Кипр.
То ли Крит, то ли Кипр тут же зажирел. А пусть их… оба жиреют – что нам, жалко?
Крит, а он на самом деле Кипр , стал скрытым протекторатом и в усмерть уважает нашу родину. Но не русский это протекторат, а снова пиндосский. В главбанкирах у них не Икс и не Игрек российские, а Зэт пиндосский.
А яйца в одну корзину нельзя. Наши это забыли.

С приходом прихвостней – менестрелей, сектантов, сидоров – ввёлся в страну презерватив.
Етитьба стало невкусной и зряшной для демографии.

***

– Вот помню, припёрся в тот раз с райцентра почтальон. Расписались. Получили по прихватчеку. Дак вон Васёк сразу как за ворота шмыг – так и ищи у него чек семьи! Тут же к Барошке-цы'гану. Через час ужо на рогах. Через два – с ног долой. А в ночь  голытьба уже во двор втащивут батьку. А башка батькина по кочкам: бум, бум. По колено в навозе. Ну, от головы по колено. Нырнул-таки, как грозился, на спор. Без сабли обошлось. И не угадал судьбы: мало принял кабывздоху. А эти, мальцы его, кричат: мамка-мамка, батянька наш помер! Лопаты давай скорей: шибко воняет! Разве ж это жисть рядом с такой скотиной? Да хуже скотины. В землю ему дорога. И то жаль земли для его. Лупцевал своих без передыха. Морды мои и задняя часть дак всё в синяках. Ну! Ну на меня посмотрите, чего отворачиваетеся-то, стыдно за такую красуарию русскую? Похожа я на красавишну... с костылями-то? А глаз где мой? Который голубой… а то второй-то он карий. Вот то-то и оно говорю. Мужик-то сволочь. Покинул нас. (Пустила слезу). Ойеньки! А  наш каплун-то исдох, а мы живы. И как теперча? Ох, горе-то горюшко!  (Шмыгнула ещё, всхлипнула дважды, что зелёное из носу – растёрла по щеке). Дак и говорю: коровьи детки не множатся. Угадай вот загадку: бедный на землю бросает, богатый в карман собирает. То-то, не знаешь. Сопли это, дурашка. Милая иностранная дама, прости уж меня. Прямая я: как чурбан от сосны.
– А дальше что?
– Дак чё дальше: курьё разбёглось. Уголь не возют. Мёрзнем кажную зиму. Валенища прохудились. Снег в носках. Носки в заплатах. Чуни на печи сгорели. Тяжко. Да выживем всё равно, ты не боись. И не завидуй. И не хоти даже. Мы русские; еслив из деревни, то всегда так. Если хорошо, так конец света и скукота. Пусто в кармане – дак работать надо больше. Отсюда и сила у русского человека. Морозу больше чем везде. А с им бороться надо насмерть, а не для удовольствия. И не отложишь! Без работы, словом, не останемся. Вот сено с утра грести. Пойдешь за компанию? Ну и что, что в платье, сапоги дам, огородный сарафан с чучела сымем – кто тя тут увидит? – Это к городской даме вопрос. – Пойдёшь, нет? Ну, как хочешь.

Облокотилась Баварская Клавка на оградку, а оградка возьми да рухни. И снова смех в колхозе. Корреспондентша тут же всё это на карандаш и в микрофон. Пишет, а писатель (а он сверху всё видит, он тут не бог, но всё равно важный орёл) переводит на свой упрощенный, мужицкий, нобеля у него пока-что нету. Типа «примечания» пишет.
Читателю, де, без примечаний не понять. Да и коротка будет книжка без примечаний. Мало денюжек выйдет.

ПРИМЕЧАНИЯ важного орла.

Далее. Понятие «советский народ» само собой упразднилось, и все стали Простонаселением. Без поясняющей приставки «народо–».
Укороченный несоветский народ на виду морды катастрофы со страху и в мгновенье ока превратился в простолюдинов с колом и двором сначала в восемь, девять, десять, а после и в тринадцать квадратов на нос. А чё, по бумагам достатошно!
Крышу государству снёсло, и голый пейзаж связал интеллигентов, рабочих и не нищих депутатов в одно капиталистическое целое.
Под солнцем места не стало хватать, а всё тащут, тащут и тащут, всё себе. Под бок. И все по разному. Кто-то оказывается лишним – того в утиль. Кто-то излишне много нахапал и не поделился. В утиль его. Демократия, чёж! А управлять государством никто не хочет. А кто хочет – тот записывается в олигархи. Получается преотличненькая коррупция. Она бывает двух сортов: государственная и не очень.
Ради справедливости исторического рассказа: А до того картина имела унифицированную раму советской сытости, а хлеб натюрморта рисовался с маслом под колбасой. И общий дух был: свобода, равенство, земля будто бы общая… Только государство землицей руководит и продаёт кому не попадя. А всё равно наша. Отымем, как самим не хватит. Вот остров такой даманский был… Он нам лишний?
Да, чуть не забыла (или не забыл? разбираться некогда, всё по По): ****ы стали влагалищами или ещё умней –  вульвами, всё короткое с ленцой – пенисами и хххххх. Кто ещё мог, трепыхаться стал на виду. TV с Cinemой стали учебником сексопатологии. Упразднилась любовь – а чё? кому она щас нужна? Пшик и украшение к договору о совместном проживательстве. Тьфу на этот пустяшный совсем пункт.

***

Ваучер для рвущегося в писатели 1/2Туземского Кирьяна Егоровича, далее пусть он станет ЕГОГЫЧем, стал декоративной частью обоев при очередном обновлении интерьера .