Туманный мрак войны

Туманный мрак, идущий из недр могучей Атлантики, практически оцепил каменный рельефный островок, пропала из виду плавная морская гладь. Только лишь маячная лампа не давала пропасть в тумане гордой горящей кирпичной башне. Кривые тучи фалангами повисли над маяком и, словно стрелы лучников, посыпались с неба острые капли, пытаясь пронзить остроконечную скатную крышу маяка.
 Тем временем, крепкий старик, восседавший на еловом табурете, бросил      ненавидимый для его молодого помощника взгляд на одну из картин юнца.
Разрушенная синагога, обращенная фасадом к Иерусалиму, столп дыма из-под купола, разрушенный иудейский храм стоял на фоне восточно-средиземской погоды… Холст, написанный кровавой памятью, (ведь когда-то в храм приходила и семья Давида, но эскадрилья из немецкой преисподней захоронила всю его семью под синагогой в ноябре 1942 года) висел на ветхой стене. Семнадцатилетний юноша остался без помощи, но смог найти свое спасение на маяке, где его приютил (как отзывался о нем сам Давид) Добрый человек
 Тем добрым человеком был старый военный врач, уродившийся еще при Александре Александровиче. Танковый шквал восточного фронта, когда-то это были прекрасные поля, но сейчас это лишь война, превратившая зеленую землю в пепел, а голубое небо в беспросветную бездну ужаса, которую то и дело пронзали свинцовые козодои, ищущие блуждающую по пепельной земле душу. Добрый человек желал спасать судьбы людей, за два месяца, проведенных на фронте, он вытащил из жаждущих крови когтей войны более тридцати человек, его глаза видели, как безжалостные немецкие псы терзали саперскими лопатами и ножами тела защитников отечества, его уши слышали детский плачь госпиталя, его руки держали судьбы и как же душе было больно, когда ценой себя, ни о чем не думая, добрый человек тащил сотню метров изнывающего молодого ефрейтора, а тот, лежа в госпитале, пихая в руки окровавленное письмо санитару и еле выговаривая имя своей матери вперемешку с адресом своего дома, медленно умирал.
Двадцать третьего октября 1942 года добрый человек вновь нырнул в окоп, воротившись с болью в глазах и пробитой картечью ногой, боль была не от ноги, а от того, что один вернулся… не спас никого… В следствие ранения доброго человека отправили на маяк, а месяцем позже приютился там и красны с эстетической позиции, ни один цвет не выбивался из общей цветовой гаммы, а тени отражали действительность, но тот Иерусалимский пейзаж, о котором не любил Давид говорить. А добрый человек наоборот, как увидит синагогу, так сразу глаза рукой закроет и начнет долго и мучительно для Давида рассказывать о том, как тошно ему «старому дураку» на маяке сидеть: гибнут люди на фронте, а он табурет просиживает. И сегодня в один из бушующих октябрьских штормов Давиду стало так больно смотреть на эту картину, что решил он расстаться с ней навсегда, расстаться с воспоминаниями, которые так сильно терзали его чистую душу. Давид снял холст со стены и, отперев ветхую дверь маяка, вышел на остров. Сильный ветер развивал его длинные волосы и постоянно закидывал прядь волос на его желтоватые добродушные глаза, не давая должным образом   рассмотреть, куда ступать, дабы не повалиться к подножью скалы. Давид последний раз взглянул на разрушенную синагогу и, спустя мгновение, морская вода уже размывала полуразрушенную апсиду иудейского храма, а еще через минуту дрейфующий холст накрыло огромной волной и тот скрылся из виду. Постояв еще несколько минут, Давид тихо прошептал молитву в надежде, что атлантический порыв добросит его слова до родного средиземноморья.
Юноша уже было поднимался обратно на маяк, но приостановился, увидев черную точку средь общей мглы серых туч, а потом еще одну… Давид сразу же бросился к маяку, закричав его попечителю. Жуткий гул немецкого самолета и серия выстрелов из пулемета преследовали Давида, пока он, спотыкаясь, бежал к маяку. Старый смотритель сразу же сообразил: «Коли немец тут, то и братья наши неподалеку» Вручив Давиду сигнальную ракету, Добрый человек указал юнцу на верхушку маяка. Сам смотритель схватил проверенную временем винтовку и вышел на берег, покрытый лишайником, четко прицелившись, Добрый человек метким выстрелом сбил вражеский самолет, и тот рухнул в водный рельеф. Давид в это время был уже на полпути к верхушке маяка, подобравшись к маленькому оконцу лестничного пролета маяка, юноша увидел страшную картину: самолет врага спикировал и разорвал тело смотрителя градом пуль. Сдерживая слезы и страх, Давид бросился вверх по лестнице, прямиком к линзе, чтобы подать сигнал о помощи. Немецкий штурмовик шел на второй круг, самолет был очень близко от маяка, чем и воспользовался Давид и сделал выстрел, сигнальная ракета угодила прямо в кабину пилота. Пилот был ослеплен, но прежде, чем самолет рухнул в воду, немец успел произвести пару выстрелов, один из снарядов угодил прямо в линзу, спровоцировав взрыв. Это разрывающееся пламя стало последним, что увидели невинные, но повидавшие смерть, желтые глаза молодого художника.
Потухла лампа, тьма и мрак накрыли пустеющий остров, пропал маяк, не помогал он больше кораблям. Никто про маяк больше и не вспомнил, как не вспомнили и про Давида из Ершалаимских земель, так и про уставшего от жизни спасателя судьи, что жизнь свою под молот с наковальней ставил во благо чужих судеб. Все пожрала война. До чего же люди дошли, что смерть на войне – как на работе труд. Да, впрочем, смерть ведь только полбеды, ведь память о погибших душах тоже гибнет.