Детям- о войне!

Друзья!

Советские писатели- фронтовики оставили после себя  повести и рассказы и для наших детей.  Одно из знаменитых литературных  произведений- "Сын полка"!
Отступление.
"Валентин Петрович Катаев написал свою повесть «Сын полка» в 1944 году, в дни Великой Отечественной войны нашего народа с фашистскими захватчиками. Свыше тридцати лет прошло с тех пор. С гордостью вспоминаем мы нашу великую победу.
Война принесла нашей стране много горя, бед и несчастий. Она разорила сотни
городов и сея. Она уничтожила миллионы людей. Она лишила тысячи ребят отцов и
матерей. Но советский народ победил в этой войне. Победил потому, что был до конца
предан своей Родине. Победил потому, что проявил много выдержки, мужества и отваги. Победил потому, что не мог не победить: это была справедливая война за счастье и мир на земле.
Повесть «Сын полка» вернёт тебя, юный читатель, к трудным, но героическим
событиям военных лет, о которых ты знаешь лишь по учебникам и рассказам старших.
Она поможет тебе увидеть эти события как бы своими глазами.
Ты узнаешь о судьбе простого крестьянского мальчишки Вани Солнцева, у которого война отняла всё: родных и близких, дом и само детство. Вместе с ним ты пройдёшь через многие испытания и познаешь радость подвигов во имя победы над врагом.
Ты познакомишься с замечательными людьми – воинами нашей армии сержантом
Егоровым и капитаном Енакиевым, наводчиком Ковалёвым и ефрейтором Биденко,
которые не только помогли Ване стать смелым разведчиком, но и воспитали в нём
лучшие качества настоящего советского человека. И, прочитав повесть, ты, конечно,
поймёшь, что подвиг – это не просто смелость и героизм, а и великий труд, железная
дисциплина, несгибаемость воли и огромная любовь к Родине.
Повесть «Сын полка» написал большой советский художник, замечательный мастер слова. Ты прочтёшь её с интересом и волнением, ибо это правдивая, увлекательная и яркая книга.
Произведения Валентина Петровича Катаева знают и любят миллионы читателей. Наверное, и ты знаешь его книги «Белеет парус одинокий», «Я – сын трудового народа», «Хуторок в степи», «За власть Советов»… А если и не знаешь, то обязательно встретишься с ними – это будет хорошая и радостная встреча.
Книги В. Катаева расскажут тебе о славных революционных делах нашего народа, о героической юности твоих отцов и матерей, научат ещё больше любить нашу прекрасную Родину – Страну Советов".
http://www.100bestbooks.ru/
...Други!
 Взволнованные строки эти были написаны Сергеем Баруздиным в 60-е годы прошлого века. Сегодня снова идет война с фашизмом- недобитым натовско-украинским. Опять гибнут российские солдаты-освободители, совершая подвиги в жестоких  боях на Донбассе: в Мариуполе, Донецке,Луганске, Волновахе,Краматорске, Славянске...Но  наших смелых воинов поддерживает дух их дедов и отцов, победивших исчадий ада-  Гитлера, Гимлера, Геббельса и других немецких  подонков.
Как это было- в рассказах-воспоминаниях советских писателей Сергея Алексеева,Анатоллия Митяева, Владимира Железнякова, Виталия Коржикова, Константина Паустовского. 
Тогда весь наш народ поднялся на борьбу с извергами!Победим жестокого и коварного врага и сегодня!
Вл.Назаров
************
Сергей Алексеев. «Последние метры»

    Советские войска все ближе и ближе подходили к центру Берлина. Впереди был рейхстаг — главное правительственное здание Германии. И вот советские солдаты уже у рейхстага.
    Начался штурм рейхстага. Вместе со всеми в атаке Герасим Лыков.
    Не снилось такое солдату. Он в Берлине. Он у рейхстага. Смотрит солдат на здание. Огромно здание. Колонны, колонны, колонны. Стеклянный купол венчает верх.
    С боем прорвались сюда солдаты. В последних атаках, в последних боях солдаты. Последние метры войны считают.
    В сорочке родился Герасим Лыков. С 1941 года боец воюет. Оборонял он Москву, под Сталинградом, под Курском бился, до Берлина дошел. Хранила судьба солдата.
    — Я везучий, — шутил солдат. — В этой войне для меня не отлита пуля. Снаряд для меня не выточен.
    И верно, не тронут злою судьбою солдат.
    Ждут солдата в далеком краю российском жена и родители. Дети ждут. Ждут победителя. Ждут героя!
    В атаке, в порыве лихом солдат. Последние метры войны считает. Не скрывает радость свою солдат. Смотрит солдат на рейхстаг, на здание. Огромно здание. Колонны, колонны, колонны. Стеклянный купол венчает верх.
    Последний раскат войны.
    — Вперед! Ура! — кричит командир,
    — Ура-а-а! — повторяет Лыков.
    И вдруг. Рядом с солдатом снаряд ударил. Громом ухнул огромный взрыв. Поднял он землю девятым валом. Упала земля на землю. Сбила она солдата. Засыпан землей солдат, словно и вовсе на свете не был.
    Кто видел, лишь ахнул:
    — Был человек — и нет.
    — Вот так пуля ему не отлита.
    — Вот так снаряд не выточен.
    Знают все в роте Лыкова — отличный товарищ, солдат примерный. Жить бы ему да жить. Да только чудес на земле не бывает.
    — Пусть земля ему будет пухом.
    И вдруг. Снова снаряд ударил. Рядом с тем местом, что первый. Немногим совсем в стороне. Рванул и этот огромной силой. Поднял он землю девятым валом.
    Смотрят солдаты — глазам не верят. Поднял взрыв землю, а с ней и Лыкова. Поднял, подбросил, даже поставил на ноги.
    Жив оказался солдат. Вот ведь судьба бывает. Знать, и вправду, пуля ему не отлита. Снаряд для него не выточен.
    Снова Лыков в атаке, в лихом порыве. Все ближе и ближе колонны рейхстага. Купол в небе стеклом сверкает Последние метры война считает...
    ***
    Прошло несколько дней, и фашистская Германия признала себя окончательно побежденной.
    А вскоре в Москве, в столице нашей Родины, на Красной площади, состоялся грандиозный парад победы. Торжественным шагом проходили по площади воины-победители. Шли, шли войска, и вдруг отделилась от общего строя колонна солдат, резко повернулась в сторону кремлевской стены и бросила к подножию Мавзолея Ленина знамена поверженной фашистской Германии.
    Долго не смолкало в этот день народное ликование. А когда наступил вечер, над праздничной Москвой прогремели торжественные залпы. И взлетали, взлетали над вечерней Москвой огни салюта, словно сама радость взлетала в небо.
    Великая освободительная война советского народа против фашизма закончилась полной нашей победой!

***************
Анатолий Митяев «Кто брал Берлин»

    Букин и Бубукин — башенные стрелки познакомились, когда получали обмундирование. В списках танковой роты их фамилии стояли рядом, поэтому оба были вызваны на вещевой склад одновременно. Расписываясь за шлем и комбинезон, за куртку и башмаки, Бубукин увидел подпись Букина. Она была длинная, чуть ли не во всю строку. После слога «Бу» шел ряд многочисленных то ли крючочков, то ли полуколечек, заканчивалась подпись, как полагалось, буквой «н», но не простой буквой, а с хвостом, закрученным, как пружина.
    — Ну и подпись! — изумился Бубукин. — Посмотришь — голова кружится... Я вот ставлю «Бу» — и дело с концом!
    — Твоя фамилия длинная, — отозвался Букин, влезая в новый комбинезон, — и сам ты вон какой здоровила. А я маленький, фамилия у меня короткая. Пусть хоть подпись будет большая.
    После такого разговора и началась у Букина с Бубукиным фронтовая дружба.
    Нет на свете дружбы крепче, чем фронтовая. Быть товарищами на войне — это ведь не в кино ходить вместе, не лакомиться вместе пирогом в день рождения. В бою нет ни кино, ни пирога. Там есть враг, который стремится убить тебя самого и твоего друга. Верность в дружбе, крепость ее враг испытывает огнем. Да не один раз, а на протяжении всей войны.
    Дружбу Букина и Бубукина фашисты проверяли и в столице фашистской Германии — Берлине, Чтобы скорее кончилась война, надо было скорее взять этот город.
    В штурме Берлина участвовали пехотинцы и артиллеристы, саперы и
    летчики, связисты и минометчики, и, конечно, танкисты.
    Танку трудно воевать на городских улицах. В поле, в степи можно мчаться на хорошей скорости, обходить укрепления врага стороной, атаковать их с тыла. А в городе, среди каменных построек, танк словно среди крепостей. Опасно каждое окно, опасны чердаки и подвалы — отовсюду фашисты могут выстрелить фаустпатроном. Фаустпатрон, в переводе с немецкого, — кулак-патрон. Этот сильный снаряд летел недалеко, метров на сто, но взрывался так мощно, что мог уничтожить танк со всем экипажем. За углами домов, за каменными завалами прячутся пушки — тоже целят в танк. Под асфальтом мины: надавит танк гусеницей на невидимую мину — гремит взрыв.
    Так вот и случилось: в уличном бою, помогая пехоте пробиваться к центру города, танк Букина наехал на мину, взрывом изуродовало гусеницу, танк остановился; а в танк Бубукина попал снаряд, заклинило орудие танка, невозможно было наводить орудие в цель.
    Рации в обоих танках работали хорошо. И командиры экипажей договорились: танк с заклиненной пушкой возьмет танк с разбитой гусеницей на буксир. Из двух неисправных машин получится одна исправная — можно продолжить бой. Обидно сидеть сложа руки, когда идет последнее сражение войны.
    Танк Бубукина направился к танку Букина. И в это время мелькнула в развалинах разбомбленного дома фигура фашиста с фаустпатроном. Враг крался к неподвижному танку. Бубукин не мешкая выскочил через башенный люк танка, побежал с автоматом к развалинам — надо помешать фашисту стрелять фаустпатроном.
    Фашист был упрямый. Он отложил в сторону фаустпатрон, начал бить короткими очередями из своего автомата в Бубукина. Наш танкист тоже стрелял, прячась за грудами кирпича, приближался к фашисту.
    Бубукин был совсем уж близко от врага, когда тот перестал стрелять. «Почему фашист не стреляет? — подумал Бубукин. От догадки мороз пробежал по коже. — Верно, фашист отложил автомат и целит фаустпатроном в танк Букина. Сейчас выстрелит...» Бубукин бросился к укрытию фашиста. Навел автомат, нажал на спусковой крючок, но выстрела не последовало — патроны кончились. Тогда Бубукин с высокой груды обломков прыгнул на врага, ногами выбил из рук фаустпатрон. Фашист мгновенно вскочил, готовый вцепиться в нашего бойца. Но, увидев человека в замасленном комбинезоне, с лицом, темным от копоти, его гневные глаза и огромные кулаки, побежал. Бубукин схватил автомат врага — он тоже оказался без патронов. Тогда танкист запустил вдогонку фашисту половинку кирпича.
    — Ну, гад! — крикнул Бубукин. — Второй раз не попадайся! Отверну голову!
    Забрав оружие врага, Бубукин вернулся к товарищам. У них все уже было готово — буксирный трос закреплен, можно в бой.
    Они славно поработали. Букин из своей пушки выстрелил все снаряды по фашистам. Потом перенесли к нему снаряды из танка Бубукина.
    Воюя, танкисты вызвали ремонтников. Те прибыли со всем необходимым. Принялись чинить танки. Но воевать уже было не нужно. Во второй половине того дня, а было 2 мая 1945 года, немцы по всему Берлину вывесили белые флаги. Делали их наскоро — из простыней, полотенцев и даже из носовых платков. Белые флаги означали, что Берлин сдается.
    По улицам, засыпанным битым стеклом и камнем, мимо изрытых взрывами скверов, разрушенных домов, мимо сгоревших танков и раздавленных пушек двинулись вереницы вражеских солдат и офицеров — сдаваться в плен. На площадях они складывали оружие, и очень скоро там образовались горы автоматов, пулеметов, гранат, пистолетов, винтовок — всего, что час назад грозило смертью нашим бойцам.
    Фашисты шли, опустив глаза, смотрели в землю. Им было страшно — ведь придется держать ответ за горе, причиненное людям, и было стыдно — хотели взять Москву, но Москву не взяли, а Берлин сдали. На самом главном здании Берлина, на рейхстаге, развевалось Красное знамя. Его, в знак нашей победы, подняли в разгар жестокого сражения храбрые советские солдаты.
    ...Через неделю после взятия Берлина капитулировала вся фашистская Германия. На землю пришел мир. Все страны и народы ликовали. Все славили Советскую Армию, посылали привет нашим солдатам и командирам.
    И природа радовалась. Весеннее солнце светило светло, грело тепло. Навстречу свету и теплу из почек на деревьях вылезали прозрачные листочки, трава зелеными ленточками колыхалась под майским ветром. В небесах летели стаи перелетных птиц.
    — Смотри, — сказал Букин Бубукину, — сколько птиц летит! Хорошо, что война кончилась. Самолеты в самую пору освободили небо птицам. И мы не пугаем их выстрелами.
    С утра 9 мая Букин и Бубукин прихорашивались — побрились, умылись, причесались, почистили комбинезоны, навели глянец на обуви — и запаслись баночкой краски и кисточкой. Они готовились пойти к рейхстагу. Прошел слух, что все, кто брал Берлин, идут к этому огромному зданию, где прежде заседало правительство фашистов, и пишут на стенах, на колонках свои фамилии — оставляют автографы на добрую память друзьям и в назидание врагам. Говорили, что сам прославленный маршал Георгий Константинович Жуков расписался на рейхстаге.
    Действительно, площадь перед рейхстагом была полна наших солдат и командиров. В разных ее местах играли гармошки и аккордеоны; где плясали, где пели. А стены рейхстага и колонны были испещрены различными фамилиями. Надписи все прибавлялись и прибавлялись. На уровне человеческого роста все уже было заполнено ими.
    — Опоздали, — сказал Бубукин. — Места не осталось!
    — Что ты? — засмеялся Букин. — Нам-то как раз самое лучшее оставили. Встань-ка покрепче. Я с твоих плеч расписываться буду.
    — Друг-танкист! — попросил Бубукина низкорослый сержант в погонах связиста. — Подсади и меня!
    — Залезай, — согласился Бубукин, когда Букин спрыгнул на каменные ступени.
    — Братья-славяне! — закричал веселый артиллерист. — Кто ростом не вышел — скорее сюда. Пока плечи танкисту не оттоптали.
    Подсобив желающим, Бубукин сгреб всех их в кучу, придвинул к колонне, приказал: «Ни шагу назад!» — и сам вскарабкался на их плечи. Букин подал ему кисточку и краску.
    — Погоди, — сказал сверху Бубукин Букину, — роспись-то не твоя. Ты же не так расписываешься. Где же твои крючки и загогулины?
    — Правильно! — согласился Букин снизу. — Но если бы я расписался с загогулинами, то кто бы прочел, что и я брал Берлин.
    — Хитер ты у меня! — проговорил Бубукин и вместо обычного «Бу», как он расписывался в различных бумагах, вывел печатными буквами полную фамилию. Рядом, помельче, приписал: Рязань.
    Друзья-танкисты отошли от колонны, чтобы не мешать расписываться другим. Издали читали надписи. Перед ними была невиданная книга. Она рассказывала о великом подвиге советских людей. Называла героев жестоких сражений поименно. Называла села и города, откуда герои родом.
    «Жуков — Москва. Васильев — Ленинград. Петров — Тула. Гончаренко — Полтава, Богданович — Минск. Гоцеридзе — Тбилиси. Берзиныи — Рига. Хабибулин — Казань. Гусейнов — Баку. Керимбаев — Алма-Ата...»
    Вся Советская страна, все советские люди брали город Берлин.

****************
Владимир Железников. «В старом танке»

    Он уже собрался уезжать из этого города, сделал свои дела и собрался уезжать, но по дороге к вокзалу вдруг натолкнулся на маленькую площадь.
    Посередине площади стоял старый танк. Он подошел к танку, потрогал вмятины от вражеских снарядов — видно, это был боевой танк, и ему поэтому не хотелось сразу от него уходить. Поставил чемоданчик около гусеницы, влез на танк, попробовал люк башни, открывается ли. Люк легко открылся.
    Тогда он залез внутрь и сел на сиденье водителя. Это было узенькое, тесное место, он еле туда пролез без привычки и даже, когда лез, расцарапал руку.
    Он нажал педаль газа, потрогал рукоятки рычагов, посмотрел в смотровую щель и увидел узенькую полоску улицы.
    Он впервые в жизни сидел в танке, и это все для него было так непривычно, что он даже не слышал, как кто-то подошел к танку, влез на него и склонился над башней. И тогда он поднял голову, потому что тот, наверху, загородил ему свет.
    Это был мальчишка. Его волосы на свету казались почти синими. Они целую минуту смотрели молча друг на друга. Для мальчишки встреча была неожиданной: думал застать здесь кого-нибудь из своих товарищей, с которыми можно было бы поиграть, а тут на тебе, взрослый чужой мужчина.
    Мальчишка уже хотел ему сказать что-нибудь резкое, что, мол, нечего забираться в чужой танк, но потом увидел глаза этого мужчины и увидел, что у него пальцы чуть-чуть дрожали, когда он подносил сигарету к губам, и промолчал.
    Но молчать без конца ведь нельзя, и мальчишка спросил:
    — Вы чего здесь?
    — Ничего, — ответил он. — Решил посидеть. А что — нельзя?
    — Можно, — сказал мальчик. — Только этот танк наш.
    — Чей — ваш? — спросил он.
    — Ребят нашего двора, — сказал мальчишка.
    Они снова помолчали.
    — Вы еще долго будете здесь сидеть? — спросил мальчишка.
    — Скоро уйду. — Он посмотрел на часы. — Через час уезжаю из вашего города.
    — Смотрите-ка, дождь пошел, — сказал мальчишка.
    — Ну, давай заползай сюда и закрывай люк. Дождь переждем, и я уйду.
    Хорошо, что пошел дождь, а то пришлось бы уйти. А он еще не мог уйти, что-то его держало в этом танке.
    Мальчишка кое-как примостился рядом с ним. Они сидели совсем близко друг от друга, и было как-то удивительно и неожиданно это соседство. Он даже чувствовал дыхание мальчишки и каждый раз, когда он подымал глаза, видел, как стремительно отворачивался его сосед.
    — Вообще-то, когда я вижу старые, фронтовые танки, я волнуюсь, — сказал он.
    — Этот танк — хорошая вещь. — Мальчишка со знанием дела похлопал ладонью по броне. — Говорят, он освобождал наш город.
    — Мой отец был танкистом на войне, — сказал он.
    — А теперь? — спросил мальчишка.
    — А теперь его нет, — ответил он. — Не вернулся с фронта. В сорок третьем пропал без вести.
    В танке было почти темно. Через узенькую смотровую щель пробивалась тоненькая полоска, а тут еще небо затянуло грозовой тучей, и совсем потемнело.
    — А как это — «пропал без вести»? — спросил мальчик.
    — Пропал без вести, значит, ушел, к примеру, в разведку в тыл врага и не вернулся. И неизвестно, как он погиб.
    — Неужели даже это нельзя узнать? — удивился мальчик. — Ведь он там был не один.
    — Иногда не удается, — сказал он. — А танкисты смелые ребята. Вот сидел, к примеру, тут какой-нибудь парень во время боя: свету всего ничего, весь мир видишь только через эту щель. А вражеские снаряды бьют по броне. Видал, какие выбоины! От удара этих снарядов по танку голова могла лопнуть.
    Где-то в небе ударил гром, и танк глухо зазвенел. Мальчишка вздрогнул.
    — Ты что, боишься? — спросил он.
    — Нет, — ответил мальчишка. — Это от неожиданности.
    — Недавно я прочел в газете об одном танкисте, — сказал он. — Вот это был человек! Ты послушай. Этот танкист попал в плен к фашистам; может быть, он был ранен или контужен, а может быть, выскочил из горящего танка и они его схватили. В общем, попал в плен. И вдруг однажды его сажают в машину и привозят на артиллерийский полигон. Сначала танкист ничего не понял: видит, стоит новенький «Т-34», а вдали группа немецких офицеров. Подвели его к офицерам. И тогда один из них говорит:
    «Вот, мол, тебе танк, ты должен будешь пройти на нем весь полигон, шестнадцать километров, а по тебе будут стрелять из пушек наши солдаты. Проведешь танк до конца — значит, будешь жить, и лично я тебе дам свободу. Ну, а не проведешь — значит, погибнешь. В общем, на войне как на войне».
    А он, наш танкист, совсем еще молодой. Ну, может быть, ему было двадцать два года. Сейчас такие ребята ходят еще в институты! А он стоял перед генералом, старым, худым, длинным, как палка, фашистским генералом, которому было наплевать на этого танкиста и наплевать, что тот так мало прожил, что его где-то ждет мать, — на все было наплевать. Просто этому фашисту очень понравилась игра, которую он придумал с этим советским: он решил новое прицельное устройство на противотанковых пушках испытать на советском танке.
    «Струсил?» — спросил генерал.
    Танкист ничего не ответил, повернулся и пошел к танку... А когда он сел в танк, когда влез на это место и потянул рычаги управления и когда они легко и свободно пошли на него, когда он вдохнул привычный, знакомый запах машинного масла, у него прямо голова закружилась от счастья. И, веришь ли, он заплакал. От радости заплакал, он уже никогда и не мечтал, что снова сядет в свой любимый танк. Что снова окажется на маленьком клочке, на маленьком островке родной, милой советской земли.
    На минуту танкист склонил голову и закрыл глаза: вспомнил далекую Волгу и высокий город на Волге. Но тут ему подали сигнал: пустили ракету. Это значит: пошел вперед. Он не торопился, внимательно глянул в смотровую щель. Никого, офицеры спрятались в ров. Осторожно выжал до конца педаль газа, и танк медленно пошел вперед. И тут ударила первая батарея — фашисты ударили, конечно, ему в спину. Он сразу собрал все силы и сделал свой знаменитый вираж: один рычаг до отказа вперед, второй назад, полный газ, и вдруг танк как бешеный крутнулся на месте на сто восемьдесят градусов — за этот маневр он всегда получал в училище пятерку — и неожиданно стремительно помчался навстречу ураганному огню этой батареи.
    «На войне как на войне! — вдруг закричал он сам себе. — Так, кажется, говорил ваш генерал». Он прыгнул танком на эти вражеские пушки и раскидал их в разные стороны.
    «Неплохо для начала, — подумал он. — Совсем неплохо».
    Вот они, фашисты, совсем рядом, но его защищает броня, выкованная умелыми кузнецами на Урале. Нет, теперь им не взять. На войне как на войне!
    Он снова сделал свой знаменитый вираж и приник к смотровой щели: вторая батарея сделала залп по танку. И танкист бросил машину в сторону; делая виражи вправо и влево, он устремился вперед. И снова вся батарея была уничтожена. А танк уже мчался дальше, а орудия, забыв всякую очередность, начали хлестать по танку снарядами. Но танк был как бешеный: он крутился волчком то на одной, то на другой гусенице, менял направление и давил эти вражеские пушки. Это был славный бой, очень справедливый бой. А сам танкист, когда пошел в последнюю лобовую атаку, открыл люк водителя, и все артиллеристы увидели его лицо, и все они увидели, что он смеется и что-то кричит им.
    А потом танк выскочил на шоссе и на большой скорости пошел на восток. Ему вслед летели немецкие ракеты, требуя остановиться. Танкист этого ничего не замечал. Только на восток, его путь лежал на восток. Только на восток, хотя бы несколько метров, хотя бы несколько десятков метров навстречу далекой, родной, милой своей земле...
    — И его не поймали? — спросил мальчишка.
    Мужчина посмотрел на мальчика и хотел соврать, вдруг ему очень захотелось соврать, что все кончилось хорошо и его, этого славного, геройского танкиста, не поймали. И мальчишка будет тогда так рад этому! Но он не соврал, просто решил, что в таких случаях нельзя ни за что врать.
    — Поймали, — сказал мужчина. — В танке кончилось горючее, и его поймали. А потом привели к генералу, который придумал всю эту игру. Его вели по полигону к группе офицеров два автоматчика. Гимнастерка на нем была разорвана. Он шел по зеленой траве полигона и увидел под ногами полевую ромашку. Нагнулся и сорвал ее. И вот тогда действительно весь страх из него ушел. Он вдруг стал самим собой: простым волжским пареньком, небольшого роста, ну как наши космонавты. Генерал что-то крикнул по-немецки, и прозвучал одинокий выстрел.
    — А может быть, это был ваш отец?! — спросил мальчишка.
    — Кто его знает, хорошо бы, — ответил мужчина. — Но мой отец пропал без вести.
    Они вылезли из танка. Дождь кончился.
    — Прощай, друг, — сказал мужчина.
    — До свидания...
    Мальчик хотел добавить, что он теперь приложит все силы, чтобы узнать, кто был этот танкист, и, может быть, это действительно окажется его отец. Он подымет на это дело весь свой двор, да что там двор — весь свой класс, да что там класс — всю свою школу!
    Они разошлись в разные стороны.
    Мальчишка побежал к ребятам. Бежал и думал об этом танкисте и думал, что узнает про него все-все, а потом напишет этому мужчине...
    И тут мальчишка вспомнил, что не узнал ни имени, ни адреса этого человека, и чуть не заплакал от обиды. Ну, что тут поделаешь...
    А мужчина шел широким шагом, размахивая на ходу чемоданчиком. Он никого и ничего не замечал, шел и думал о своем отце и о словах мальчика. Теперь, когда он будет вспоминать отца, он всегда будет думать об этом танкисте. Теперь для него это будет история отца.
    Так хорошо, так бесконечно хорошо, что у него наконец появилась эта история. Он будет ее часто вспоминать: по ночам, когда плохо спится, или когда идет дождь, и ему делается печально, или когда ему будет очень- очень весело.
    Так хорошо, что у него появилась эта история, и этот старый танк, и этот мальчишка...
Владимир Железников «Девушка в военном»
    Почти целая неделя прошла для меня благополучно, но в субботу я получил сразу две двойки; по русскому и по арифметике.
    Когда я пришел домой, мама спросила:
    — Ну как, вызывали тебя сегодня?
    — Нет, не вызывали, — соврал я. — Последнее время меня что-то совсем не вызывают.
    А в воскресенье утром все открылось. Мама влезла в мой портфель, взяла дневник и увидела двойки.
    — Юрий, — сказала она. — Что это значит?
    — Это случайно, — ответил я. — Учительница вызвала меня на последнем уроке, когда почти уже началось воскресенье...
    — Ты просто врун! — сердито сказала мама.
    А тут еще папа ушел к своему приятелю и долго не возвращался. А мама ждала его, и настроение у нее было совсем плохое. Я сидел в своей комнате и не знал, что мне делать. Вдруг вошла мама, одетая по- праздничному, и сказала:
    — Когда придет папа, покорми его обедом.
    — А ты скоро вернешься?
    — Не знаю.
    Мама ушла, а я тяжело вздохнул и достал учебник по арифметике. Но не успел я раскрыть его, как кто-то позвонил.
    Я думал, что пришел наконец папа. Но на пороге стоял высокий широкоплечий незнакомый мужчина.
    — Здесь живет Нина Васильевна? — спросил он.
    — Здесь, — ответил я. — Только мамы нет дома.
    — Разреши подождать? — Он протянул мне руку: — Сухов, товарищ твоей мамы.
    Сухов прошел в комнату, сильно припадая на правую ногу.
    — Жалко, Нины нет, — сказал Сухов. — Как она выглядит? Все такая же?
    Мне было непривычно, что чужой человек называл маму Ниной и спрашивал, такая же она или нет. А какая она еще может быть?
    Мы помолчали.
    — А я ей фотокарточку привез. Давно обещал, а привез только сейчас. — Сухов полез в карман.
    На фотографии стояла девушка в военном костюме: в солдатских сапогах, в гимнастерке и юбке, но без оружия.
    — Старший сержант, — сказал я.
    — Да. Старший сержант медицинской службы. Не приходилось встречаться?
    — Нет. Первый раз вижу.
    — Вот как? — удивился Сухов. — А это, брат ты мой, не простой человек. Если бы не она, не сидеть бы мне сейчас с тобой...
    ***
    Мы молчали уже минут десять, и я чувствовал себя неудобно. Я заметил, что взрослые всегда предлагают чаю, когда им нечего говорить. Я сказал:
    — Чаю не хотите?
    — Чаю? Нет. Лучше я тебе расскажу одну историю. Тебе полезно ее знать.
    — Про эту девушку? — догадался я.
    — Да. Про эту девушку. — И Сухов начал рассказывать: — Это было на войне. Меня тяжело ранили в ногу и в живот. Когда ранят в живот, это особенно больно. Даже пошевельнуться страшно. Меня вытащили с поля боя и в автобусе повезли в госпиталь.
    А тут враг стал бомбить дорогу. На передней машине ранили шофера, и все машины остановились. Когда фашистские самолеты улетели, в автобус влезла вот эта самая девушка, — Сухов показал на фотографию, — и сказала: «Товарищи, выходите из машины».
    Все раненые поднялись на ноги и стали выходить, помогая друг другу, торопясь, потому что где-то недалеко уже слышен был рокот возвращающихся бомбардировщиков.
    Один я остался лежать на нижней подвесной койке.
    «А вы что лежите? Вставайте сейчас же! — сказала она. — Слышите, вражеские бомбардировщики возвращаются!»
    «Вы что, не видите? Я тяжело ранен и не могу встать, — ответил я. — Идите-ка вы сами побыстрее отсюда».
    И тут снова началась бомбежка. Бомбили особыми бомбами, с сиреной. Я закрыл глаза и натянул на голову одеяло, чтобы не поранили оконные стекла автобуса, которые от взрывов разлетались вдребезги. В конце концов взрывной волной автобус опрокинуло набок и меня чем-то тяжелым ударило по плечу. В ту же секунду вой падающих бомб и разрывы прекратились.
    «Вам очень больно?» — услыхал я и открыл глаза.
    Передо мной на корточках сидела девушка.
    «Нашего шофера убили, — сказала она. — Надо нам выбираться. Говорят, фашисты прорвали фронт. Все уже ушли пешком. Только мы остались».
    Она вытащила меня из машины и положила на траву. Встала и посмотрела вокруг.
    «Никого?» — спросил я.
    «Никого, — ответила она. Затем легла рядом, лицом вниз. — Теперь попробуйте повернуться на бок».
    Я повернулся, и меня сильно затошнило от боли в животе.
    «Ложитесь снова на спину», — сказала девушка.
    Я повернулся, и моя спина плотно легла на ее спину. Мне казалось, что она не сможет даже тронуться с места, но она медленно поползла вперед, неся на себе меня.
    «Устала, — сказала она. Девушка встала и снова оглянулась. — Никого, как в пустыне».
    В это время из-за леса вынырнул самолет, пролетел бреющим над нами и дал очередь. Я увидел серую струйку пыли от пуль еще метров за десять от нас. Она прошла выше моей головы.
    «Бегите! — крикнул я. — Он сейчас развернется».
    Самолет снова шел на нас. Девушка упала. Фьють, фьють, фьють — просвистело снова рядом с нами. Девушка приподняла голову, но я сказал:
    «Не шевелитесь! Пусть думает, что он нас убил».
    Фашист летел прямо надо мной.
    Я закрыл глаза. Боялся, что он увидит, что у меня открыты глаза. Только
    оставил маленькую щелочку в одном глазу.
    Фашист развернулся на одно крыло. Дал еще одну очередь, снова промазал и улетел.
    «Улетел, — сказал я. — Мазила».
    Потом девушка потащила меня дальше. Когда она меня дотащила до железнодорожной станции, было уже темно. Мы ползли десять часов.
    ***
    — Вот, брат, какие бывают девушки, — сказал Сухов. — Один раненый сфотографировал ее для меня на память. И мы разъехались. Я — в тыл, она — обратно на фронт.
    Я взял фотографию и стал смотреть. И вдруг узнал в этой девушке в военном костюме мою маму: мамины глаза, мамин нос. Только мама была не такой, как сейчас, а совсем девчонкой.
    — Это мама? — спросил я. — Это моя мама спасла вас?
    — Вот именно, — ответил Сухов. — Твоя мама.
    Тут вернулся папа и перебил наш разговор.
    — Нина! Нина! — закричал папа из прихожей. Он любил, когда мама его встречала.
    — Мамы нет дома, — сказал я.
    — А где же она?
    — Не знаю, ушла куда-то.
    — Странно, — сказал папа. — Выходит, я зря торопился.
    — А маму ждет фронтовой товарищ, — сказал я.
    Папа прошел в комнату. Сухов тяжело поднялся ему навстречу. Они внимательно посмотрели друг на друга и пожали руки. Сели, помолчали.
    — А товарищ Сухов рассказывал мне, как они с мамой были на фронте.
    — Да? — Папа посмотрел на Сухова. — Жалко, Нины нет. Сейчас бы обедом накормила.
    — Обед ерунда, — ответил Сухов. — А что Нины нет, жалко.
    Разговор у папы с Суховым почему- то не получался. Сухов скоро поднялся и ушел, пообещав зайти в другой раз.
    ***
    — Ты будешь обедать? — спросил я папу. — Мама велела обедать, она придет не скоро.
    — Не буду я обедать без мамы, — рассердился папа. — Могла бы в воскресенье посидеть дома!
    Я повернулся и ушел в другую комнату. Минут через десять папа пришел ко мне.
    — Юрка, — голос у папы был виноватый, — как ты думаешь, куда пошла мама?
    — Не знаю. Оделась по-праздничному и ушла. Может быть, в театр, — сказал я, — или устраиваться на работу. Она давно говорила, что ей надоело сидеть дома и ухаживать за нами. Все равно мы этого не ценим.
    — Чепуха, — сказал папа. — Во- первых, в театре в это время спектаклей нет. А во-вторых, в воскресенье не устраиваются на работу. И потом, она бы меня предупредила.
    — А вот и не предупредила, — ответил я.
    После этого я взял со стола мамину фотографию, которую оставил Сухов, и стал на нее смотреть.
    — Так-так, по-праздничному, — грустно повторил папа. — Что у тебя за фотография? — спросил он. — Да ведь это мама!
    — Вот именно мама. Это товарищ Сухов оставил. Мама его из-под бомбежки вытащила.
    — Сухова? Наша мама? — Папа пожал плечами, — Но ведь он в два раза выше мамы и в три раза тяжелее.
    — Мне сам Сухов сказал. — И я повторил папе историю этой маминой фотографии.
    — Да, Юрка, замечательная у нас мама. А мы с тобой этого не ценим.
    — Я ценю, — сказал я. — Только иногда у меня так бывает...
    — Выходит, я не ценю? — спросил папа.
    — Нет, ты тоже ценишь, — сказал я. — Только у тебя тоже иногда бывает...
    Папа походил по комнатам, несколько раз открывал входную дверь и прислушивался, не возвращается ли мама.
    Потом он снова взял фотографию, перевернул и прочел вслух:
    — «Дорогому сержанту медицинской службы в день ее рождения. От однополчанина Андрея Сухова». Постой- постой, — сказал папа. — Какое сегодня число?
    — Двадцать первое!
    — Двадцать первое! День маминого рождения. Этого еще не хватало! — Папа схватился за голову. — Как же я забыл? А она, конечно, обиделась и ушла. И ты хорош — тоже забыл!
    — Я две двойки получил. Она со мной не разговаривает.
    — Хороший подарочек! Мы просто с тобой свиньи, — сказал папа. — Знаешь что, сходи в магазин и купи маме торт.
    Но по дороге в магазин, пробегая мимо нашего сквера, я увидал маму. Она сидела на скамейке под развесистой липой и разговаривала с какой- то старухой. Я сразу догадался, что мама никуда не уходила. Она просто обиделась на папу и на меня за свой день рождения и ушла. Я прибежал домой и закричал:
    — Папа, я видел маму! Она сидит в нашем сквере и разговаривает с незнакомой старухой.
    — А ты не ошибся? — сказал папа. — Живо тащи бритву, я буду бриться. Достань мой новый костюм и вычисти ботинки. Как бы она не ушла, — волновался папа.
    — Конечно, — ответил я. — А ты сел бриться.
    — Что же, по-твоему, я должен идти небритым? — Папа махнул рукой. — Ничего ты не понимаешь.
    Я тоже взял и надел новую куртку, которую мама не разрешала мне еще носить.
    — Юрка! — закричал папа. — Ты не видел, на улице цветы не продают?
    — Не видел, — ответил я.
    — Удивительно, — сказал папа, — ты никогда ничего не замечаешь.
    Странно получается у папы: я нашел маму и я же ничего не замечаю.
    Наконец мы вышли. Папа зашагал так быстро, что мне пришлось бежать.
    Так мы шли до самого сквера. Но когда папа увидел маму, он сразу замедлил шаг.
    — Ты знаешь, Юрка, — сказал папа, — я почему-то волнуюсь и чувствую себя виноватым.
    — А чего волноваться, — ответил я. — Попросим у мамы прощения, и все.
    — Как у тебя все просто. — Папа глубоко вздохнул, точно собирался поднять какую-то тяжесть, и сказал: — Ну, вперед!
    Мы вошли в сквер, шагая нога в ногу. Мы подошли к нашей маме.
    Она подняла глаза и сказала:
    — Ну вот, наконец-то.
    Старуха, которая сидела с мамой, посмотрела на нас, и мама добавила:
    — Это мои мужчины.

********************
Константин Паустовский «Похождения жука-носорога»
    (Солдатская сказка)

    Когда Петр Терентьев уходил из деревни на войну, маленький сын его Степа не знал, что подарить отцу на прощание, и подарил, наконец, старого жука-носорога. Поймал он его на огороде и посадил в коробок от спичек. Носорог сердился, стучал, требовал, чтобы его выпустили. Но Степа его не выпускал, а подсовывал ему в коробок травинки, чтобы жук не умер от голода. Носорог травинки сгрызал, но все равно продолжал стучать и браниться.
    Степа прорезал в коробке маленькое оконце для притока свежего воздуха. Жук высовывал в оконце мохнатую лапу и старался ухватить Степу за палец, — хотел, должно быть, поцарапать от злости. Но Степа пальца не давал. Тогда жук начинал с досады так жужжать, что мать Степы Акулина кричала:
    — Выпусти ты его, лешего! Весь день жундит и жундит, голова от него распухла!
    Петр Терентьев усмехнулся на Степин подарок, погладил Степу по головке шершавой рукой и спрятал коробок с жуком в сумку от противогаза.
    — Только ты его не теряй, сбереги, — сказал Степа.
    — Нешто можно такие гостинцы терять, — ответил Петр. — Уж как-нибудь сберегу.
    То ли жуку понравился запах резины, то ли от Петра приятно пахло шинелью и черным хлебом, но жук присмирел и так и доехал с Петром до самого фронта.
    На фронте бойцы удивлялись жуку, трогали пальцами его крепкий рог, выслушивали рассказ Петра о сыновьем подарке, говорили:
    — До чего додумался парнишка! А жук, видать, боевой. Прямо ефрейтор, а не жук.
    Бойцы интересовались, долго ли жук протянет и как у него обстоит дело с пищевым довольствием — чем его Петр будет кормить и поить. Без воды он, хотя и жук, а прожить не сможет.
    Петр смущенно усмехался, отвечал, что жуку дашь какой-нибудь колосок — он и питается неделю. Много ли ему нужно.
    Однажды ночью Петр в окопе задремал, выронил коробок с жуком из сумки. Жук долго ворочался, раздвинул щель в коробке, вылез, пошевелил усиками, прислушался. Далеко гремела земля, сверкали желтые молнии.
    Жук полез на куст бузины на краю окопа, чтобы получше осмотреться. Такой грозы он еще не видал. Молний было слишком много. Звезды не висели неподвижно на небе, как у жука на родине, в Петровой деревне, а взлетали с земли, освещали все вокруг ярким светом, дымились и гасли. Гром гремел непрерывно.
    Какие-то жуки со свистом проносились мимо. Один из них так ударил в куст бузины, что с него посыпались красные ягоды. Старый носорог упал, прикинулся мертвым и долго боялся пошевелиться. Он понял, что с такими жуками лучше не связываться, — уж очень много их свистело вокруг.
    Так он пролежал до утра, пока не поднялось солнце. Жук открыл один глаз, посмотрел на небо. Оно было синее, теплое, такого неба не было в его деревне. Огромные птицы с воем падали с этого неба, как коршуны. Жук быстро перевернулся, стал на ноги, полез под лопух, — испугался, что коршуны его заклюют до смерти.
    Утром Петр хватился жука, начал шарить кругом по земле.
    — Ты чего? — спросил сосед-боец с таким загорелым лицом, что его можно было принять за негра.
    — Жук ушел, — ответил Петр с огорчением. — Вот беда!
    — Нашел об чем горевать, — сказал загорелый боец. — Жук и есть жук, насекомое. От него солдату никакой пользы сроду не было.
    — Дело не в пользе, — возразил Петр, — а в памяти. Сынишка мне его подарил напоследок. Тут, брат, не насекомое дорого, а дорога память.
    — Это точно! — согласился загорелый боец. — Это, конечно, дело другого порядка. Только найти его — все равно что махорочную крошку в океане-море. Пропал, значит, жук.
    Старый носорог услышал голос Петра, зажужжал, поднялся с земли, перелетел несколько шагов и сел Петру на рукав шинели. Петр обрадовался, засмеялся, а загорелый боец сказал:
    — Ну и шельма! На хозяйский голос идет, как собака. Насекомое, а котелок у него варит.
    С тех пор Петр перестал сажать жука в коробок, а носил его прямо в сумке от противогаза, и бойцы еще больше удивлялись: «Видишь ты, совсем ручной сделался жук!»
    Иногда в свободное время Петр выпускал жука, а жук ползал вокруг, выискивал какие-то корешки, жевал листья. Они были уже не те, что в деревне. Вместо листьев березы много было листьев вяза и тополя. И Петр, рассуждая с бойцами, говорил:
    — Перешел мой жук на трофейную пищу.
    Однажды вечером в сумку от противогаза подуло свежестью, запахом большой воды, и жук вылез из сумки, чтобы посмотреть, куда это он попал.
    Петр стоял вместе с бойцами на пароме. Паром плыл через широкую светлую реку. За ней садилось золотое солнце, по берегам стояли ракиты, летали над ними аисты с красными лапами.
    — Висла! — говорили бойцы, зачерпывали манерками воду, пили, а кое-кто умывал в прохладной воде пыльное лицо. — Пили мы, значит, воду из Дона, Днепра и Буга, а теперь попьем и из Вислы. Больно сладкая в Висле вода.
    Жук подышал речной прохладой, пошевелил усиками, залез в сумку, уснул.
    Проснулся он от сильной тряски. Сумку мотало, она подскакивала. Жук
    быстро вылез, огляделся. Петр бежал по пшеничному полю, а рядом бежали бойцы, кричали «ура». Чуть светало. На касках бойцов блестела роса.
    Жук сначала изо всех сил цеплялся лапками за сумку, потом сообразил, что все равно ему не удержаться, раскрыл крылья, снялся, полетел рядом с Петром и загудел, будто подбодряя Петра.
    Какой-то человек в грязном зеленом мундире прицелился в Петра из винтовки, но жук с налета ударил этого человека в глаз. Человек пошатнулся, выронил винтовку и побежал.
    Жук полетел следом за Петром, вцепился ему в плечи и слез в сумку только тогда, когда Петр упал на землю и крикнул кому-то: «Вот незадача! В ногу меня задело!» В это время люди в грязных зеленых мундирах уже бежали, оглядываясь, и за ними по пятам катилось громовое «ура».
    Месяц Петр пролежал в лазарете, а жука отдали на сохранение польскому мальчику. Мальчик этот жил в том же дворе, где помещался лазарет.
    Из лазарета Петр снова ушел на фронт — рана у него была легкая. Часть свою он догнал уже в Германии. Дым от тяжелых боев был такой, будто горела сама земля и выбрасывала из каждой лощинки громадные черные тучи. Солнце меркло в небе. Жук, должно быть, оглох от грома пушек и сидел в сумке тихо, не шевелясь.
    Но как-то утром он задвигался и вылез. Дул теплый ветер, уносил далеко на юг последние полосы дыма. Чистое высокое солнце сверкало в синей небесной глубине. Было так тихо, что жук слышал шелест листа на дереве над собой. Все листья висели неподвижно, и только один трепетал и шумел, будто радовался чему-то и хотел рассказать об этом всем остальным листьям.
    Петр сидел на земле, пил из фляжки воду. Капли стекали по его небритому подбородку, играли на солнце. Напившись, Петр засмеялся и сказал:
    — Победа!
    — Победа! — отозвались бойцы, сидевшие рядом.
    Один из них вытер рукавом глаза и добавил:
    — Вечная слава! Стосковалась по нашим рукам родная земля. Мы теперь из нее сделаем сад и заживем, братцы, вольные и счастливые.
    Вскоре после этого Петр вернулся домой. Акулина закричала и заплакала от радости, а Степа тоже заплакал и спросил:
    — Жук живой?
    — Живой он, мой товарищ, — ответил Петр. — Не тронула его пуля. Воротился он в родные места с победителями. И мы его выпустим с тобой, Степа.
    Петр вынул жука из сумки, положил на ладонь.
    Жук долго сидел, озирался, поводил усами, потом приподнялся на задние лапки, раскрыл крылья, снова сложил их, подумал и вдруг взлетел с громким жужжанием — узнал родные места. Он сделал круг над колодцем, над грядкой укропа в огороде и полетел через речку в лес, где аукались ребята, собирали грибы и дикую малину. Степа долго бежал за ним, махал картузом.
    — Ну вот, — сказал Петр, когда Степа вернулся, — теперь жучище этот расскажет своим про войну и про геройское свое поведение. Соберет всех жуков под можжевельником, поклонится на все стороны и расскажет.
    Степа засмеялся, а Акулина сказала:
    — Будя мальчику сказки рассказывать. Он и впрямь поверит.
    — И пусть его верит, — ответил Петр. — От сказки не только ребятам, а даже бойцам одно удовольствие.
    — Ну, разве так! — согласилась Акулина и подбросила в самовар сосновых шишек. Самовар загудел, как старый жук-носорог. Синий дым из самоварной трубы заструился, полетел в вечернее небо, где уже стоял молодой месяц, отражался в озерах, в реке, смотрел сверху на тихую нашу землю.

***************
Виталий Коржиков. «Онкель Федя»
    Всю последнюю неделю осени мы стояли в маленьком японском порту. Погода была ясная. Солнце с утра обливало светом снежную гору, бывшую когда-то вулканом, и весь тихий рыбацкий городок у ее подножия. Залетный ветер подергивал холодеющую воду, покачивал на волне рыбачьи суденышки, так что на них позванивали колокольцы. В домах он скользил по окнам, веселил на крышах магазинов заскучавшие иероглифы и наполнял все вокруг глубинным запахом океана.
    Работалось под таким ветром бодро. Я стоял на причале, подновлял чернью потертый в долгом рейсе борт нашего парохода. Каток быстро ходил по железу. Краска ложилась легко, блестела, и в глубине борта, как в настоящем зеркале, отражался весь цветной мир — и снежная гора, и бегущие по причалу японские грузчики в желтых касках, и сам я...
    Иногда на корму стоявшего рядом немецкого танкера выходил глотнуть свежего воздуха грузный повар в белой куртке и белом колпаке. Сделав несколько приседаний и взмахов распаренными руками, он перегибался через борт, осматривал мою работу и, одобрительно покачав седой головой, показывал огромный большой палец: «Гут! Хорошо!»
    Дежуривший у нашего трапа мой приятель Федя пожимал плечами и всем своим видом словно бы говорил: «За что хвалить? Обыкновенно...» Говорил он это, в общем, шутя, потому что мог шутить в самых нешуточных ситуациях. Бывало, бежит во время шторма по палубе, увидит летящую навстречу волну и грозит ей: «Эй, голубушка, поосторожней!» А подбросит палуба, он ей тоже выговор делает: «А потише нельзя? Я, может быть, плавать не умею! Швырнешь за борт, утону, отвечать сама будешь!»
    Федю, действительно, никто из нас плавающим не видел, ни на кубинском пляже, ни в горячей индийской воде. То ли надоела вода человеку, то ли, в самом деле, не плавает. А ведь все моря-океаны обошел. Бывает же такое!
    Так вот Федя шутливо кивал немцу и объяснял знаками: «Ничего особенного!»
    Особенного, конечно, ничего не было. Работа как работа. Но вокруг было так свежо, так ветрено пахло океанской глубиной, что я, да и Федя, соглашались с немцем: «Гут! Хорошо!»
    Нравилась погода, наверное, и японским ребятишкам. Они собирались в порту в своих темных школьных костюмчиках, раскладывали прямо на причале альбомы, краски, рисовали море, острова, корабли и наш бывалый с красным флагом лесовоз. Получалось у них все ярко, празднично.
    Мы подходили к ребятишкам, заглядывали в альбомы. И тут же возле детей появлялся седой повар с танкера. Он покачивал головой, поводил бровями: «Гут! Гут!», а сам присматривался к нам — и всякий раз приглашал к себе: «Заходите! Посидим, поговорим!» По глазам было видно, что очень ему хотелось с нами поговорить и вроде бы чем-то поделиться.
    Но не было у нас времени! Погрузка подходила к концу, мы вот-вот отправлялись домой, к своему берегу, к родному первому снежку...
    Перед самым нашим выходом из порта ветер неожиданно посвежел, расходился. В причал стали надсадно стучаться волны, осыпать набережную брызгами. Я подхватил свой малярный инструмент: красить по-мокрому не годится. Засобирались и японские ребятишки. Лишь один, посмелей, задержался — рисовать бурлящие волны. Мы сперва остерегали его, покрикивали, но потом успокоились: видно, привык, сам понимает.
    И вдруг заскрежетали тросы, корабли потянуло вверх: с налету, будто саданули из пушки, в берег ударила громадная волна. Накрывая растекающейся пеной весь причал, весь порт, она ткнулась в склады, крутанулась, покатилась назад — и маленький япончик, потянувшийся за плывущим альбомом, скатился с потоком в море.
    Я кинулся по трапу. С криками наперебой, бросив работу, высыпали на берег японские грузчики. По корме немецкого танкера, сбрасывая куртку и готовясь к прыжку, бежал повар: «Беда! Аврал!»
    И тут с нашей кормы, мелькнув, пролетело что-то черное, ушло в волны, и я едва успел заметить: это же Федя! Его черный свитерок!
    Он вошел в воду мгновенно. Мы закричали, заторопились: он же не умеет плавать! Он же, говорил, не плавает!
    Но тут из студеной глубины появилась одна голова, за ней всплыла вторая, захлопала черными испуганными глазками. В воду разом полетели спасательные круги, оранжевые спасательные жилеты. А через несколько минут грузчики уже хлопотали вокруг мальчишки, шлепали мокрого, сцепившего зубы Федю по плечам и спине, кричали: «Спасибо! Аригато! Тоно аригато!» Портовые рабочие протягивали ему фляги, термосы: «Кампай, кампай!» — «Грейся!» А он все встряхивал головой и, дрожа от холода, никак не мог стянуть с себя одежду...
    Ветер как налетел, так и пропал. Волнение улеглось. Быстро наступил осенний вечер, закачал над морем звезды, засветил огни на кораблях. Неоновым светом заиграли в городке рекламы.
    Я стоял на вахте у трапа, удивлялся: «Ну Федя!» — и отвечал то и дело подходившим с благодарностью японцам, что товарищ, который спас их мальчика, спит, крепко спит.
    Японцы улыбались и понимающе кивали головами.
    Но вот совсем кончился этот шумный тревожный день, стало слышно, как опять позванивают колокольцы на рыбачьих судах.
    И тогда со стороны танкера зазвучали сильные мужские шаги. К нам, к нашему трапу, направлялся повар-немец. Был он в темном выходном костюме и со свертком, от которого вкусно пахло. Он тоже спросил, где наш товарищ, наш геноссе. Он очень хотел бы ему сказать, что сам тоже хотел нырнуть за мальчиком, да не успел. Наш товарищ оказался быстрее. И смелее. «Да! Да! Смелее! Нельзя ли его позвать?»
    Стоявший рядом штурман развел руками, а я сказал:
    — Спит Федя.
    Немец задумался. Переспросил:
    — Федя?
    — Федя! — повторил я.
    И вдруг, оживившись, немец заговорил быстро, а там еще быстрей, так что я перестал что-либо понимать и разбирал только одно часто повторяемое им слово: «онкель, онкель» — дядя, онкель Федя, дядя Федя.
    Я посмотрел на штурмана, и тот улыбнулся:
    — Говорит: «Опять дядя Федя».
    — Почему «опять»? — спросил я.
    — Говорит, у него в детстве тоже был дядя Федя, который его спас и тоже успел вовремя.
    Повар заволновался, закивал, стал говорить медленней и понятней о том, как все это когда-то случилось...
    Было то в минувшую войну. Целую неделю в их городке шел бой. Страшный бой. Такой, что разлетались от взрывов дома! И все, все, кто мог, спрятались в самых глубоких подвалах. Они с братишкой тоже сидели в подвале — в темноте, без крошки во рту. Никому наверху не было до них дела... А потом прогрохотали танки, стало тихо. Так тихо, будто город умер и на земле не осталось людей. Дети выбрались из подземелья.
    ...На улице зацокали копыта, заскрипели колеса, запахло борщом, хлебом, и на площадь вкатилась русская полевая кухня, на которой сидел повар, невысокий пожилой солдат с медалью. И сразу же вокруг него появились дети. Целая площадь детей! С мисками, с кастрюлями, банками. И солдат, дядя Федя, открыв котел, стал наливать всем борщ.
    Они с братом тоже пришли. Но у них не было посуды. Тогда Федя, онкель Федя, достал свою алюминиевую миску, обтер ее и, налив до самого верха, протянул им с вкусным — ох каким вкусным! — куском хлеба...
    Мы переглянулись. Так вот зачем звал нас старый повар, вот о чем так хотелось ему рассказать!
    А он, заметив наши взгляды, сказал:
    — Онкель был совсем маленьким, ганц кляйн. — И повар задержал у груди руку, показывая, какого роста был солдат дядя Федя. — Но борща и хлеба у онкеля Феди хватало для всех детей. Фюр аллен киндерн.
    Немец вспомнил, как помогал онкелю Феде топить кухню, раздавать хлеб, и вдруг решительно сказал:
    — Если б не онкель Федя, я бы никогда не стал поваром! А так всю жизнь готовлю, плаваю и в разных странах, где только мог, кормил голодных детей.
    Он улыбнулся и, уже прощаясь, сказал:
    — Вот хотел угостить и вашего товарища. Но Федя спит. Спит онкель Федя.
    И снова стало тихо, только где-то качнулись колокольцы, будто нежно повторили: «Он-кель, он-кель...»
    Мы разом заговорили: вот ведь как бывает! Столько лет прошло, а дядя Федя, если жив, и не знает, что вспоминают его сейчас. И где? — В Японии! Запомнился солдат дядя Федя человеку на всю жизнь.
    Штурман улыбнулся:
    — Наш-то Федя тоже ростом не очень вышел...
    На рассвете мы уходили. Берег еще спал. Но рыбаки уже тянули сети. На корме немецкого танкера снова стоял грузный человек. Он был опять в белой куртке, в колпаке — повара встают рано — и негромко кричал нам:
    — Передайте привет онкелю Феде!
    Мы кивали, хотя не очень-то поняли, какому онкелю передать привет: нашему Феде или тому, который когда-то после боя наполнял мальчишечьи миски и котелки солдатским борщом.
    Скорее всего обоим.
    За бортом все больше дымилась на морозце вода. Над спящим городком все отчетливее вырисовывался старый вулкан.
    В одном из домиков у его подножия спал еще японский мальчик, у которого тоже был теперь свой Федя. Свой дядя Федя
https://kladraz.ru/

***************
Материалы из Сети подготовил Вл. Назаров
Нефтеюганск
8 мая 2022 года