Ишиас. Комедия в четырёх действиях

(Фантазии на темы Германа Гессе)
      
ДЕЙСТВУЮЩИЕ  ЛИЦА

Курортники:
П и с а т е л ь, 50-ти лет.
Б а м б е р, 55-ти лет.
Г о л л а н д е ц, 55-ти лет.
Ж е н а  г о л л а н д ц а, 50-ти лет.
К ё с с е р л и н г, 50-ти лет.
Х и л ь д а, 60-ти лет.
Б е л и н д а, 35-ти лет.
Другие курортники.

Местные жители:
Г а н с, хозяин гостиницы, 55-ти лет.
Л у л у, жена  хозяина гостиницы, она же медсестра, 55-ти лет.
В р а ч, 50-ти лет.
И н с п е к т о р  п о л и ц и и, 55-ти лет.
П о м о щ н и к  и н с п е к т о р а  п о л и ц и и.
Д в о й н и к  п и с а т е л я.
О ф и ц и а н т к а.
Н о с и л ь щ и к.
Другие официантки.

Действие происходит в курортном городе Бадене в 1923 году.



                ПЕРВОЕ  ДЕЙСТВИЕ

                Картина первая

Холл в гостинице. На стене висит огромная картина, на которой изображено, как курортники принимают серные ванны и пьют минеральную воду. Посредине холла диван, кресла и журнальный столик. Справа стол, где хозяин оформляет постояльцев. В другой стороне клетка с двумя куницами. Три выхода: на улицу, в номера верхних этажей, в подвальные помещения с горячими источниками.
Вдалеке слышится гудок паровоза.  Г а н с  входит в холл и даёт корм куницам, которые тычутся розовыми носиками в решётку клетки.

Г а н с. Что зверюги? Приуныли? (Вздыхает.) Как не приуныть. Вот привёз поезд новую партию курортников, а что толку? Все они норовят поселиться поближе к курзалу, казино, кинотеатру. До нашего отеля на отшибе один-два клиента доходят. Пешком идут, даже такси не берут. И то хорошо. Вон Шнайдер-то почти разорился.

Раздаётся гром, затем отдалённый гудок паровоза. Входит  Л у л у.

Л у л у. Ганс, новых клиентов не поступало? (Подходит к окну, смотрит на улицу.)

Шум дождя и снова гром.

Г а н с. Пока они доковыляют от станции – полчаса пройдёт. Ревматики, подагрики, ишиатики. Да ещё гроза, будь она не ладна! Как пить дать, все сунутся в отели поближе.
Л у л у (продолжая глядеть в окно). А вон один к нам направляется!
Г а н с (подбежав к окну). И вправду к нам!
Л у л у. С ротанговой тросточкой! Красавец, хоть и в очках!
Г а н с. Ну, если к нам – скупердяй. Хочет снять комнату подешевле.

Входит  п и с а т е л ь.  Следом за ним  н о с и л ь щ и к  вносит большой чемодан. Писатель складывает зонт и оглядывается.

Г а н с. Здравствуйте! Добро пожаловать в наш скромный, но уютный отель!
П и с а т е л ь. Здравствуйте. (Оценивает взглядом помещение.)
Л у л у. Вы нам привезли плохую погоду.
П и с а т е л ь. Да? (Серьёзно оправдываясь.) Я не хотел... Извините.
Л у л у (переглянувшись с мужем). Очень рады, что вы предпочли нас. Давайте, дорогой гость, оформляться.

П и с а т е л ь  расплачивается с  н о с и л ь щ и к о м,  который, обозначив учтивый поклон, уходит.

Л у л у. Ганс, ну, я пойду. (Писателю.) А вас я ещё пощипаю! (Уходит.)
П и с а т е л ь. Как это «пощипаю»? (Невольно ощупывает внутренний карман плаща.)
Г а н с (разъясняя). Супруга моя, Лулу, работает медсестрой. О! Она главная помощница главного врача! Без неё, скажу вам по секрету, всё лечение прекратилось бы! Она и массаж делает – вот оно «пощипаю», и пиявки может поставить и... как бишь её? Во! Кварцевую лампу освоила! Наука! Подходите сюда, милейший. Паспорт, пожалуйста. (Оформляет писателя.) Вам повезло. У нас несколько номеров свободны. Можете выбрать любой.
П и с а т е л ь (озабоченно). Вы знаете, я предпочитаю тишину. Поэтому и зашёл как можно дальше от центра. Не хотел никому говорить, но вам скажу. Я писатель. Хотел бы здесь не только поправить здоровье, но и поработать.
Г а н с. Понимаю, понимаю. Но свою личность вы здесь не скроете. По правилу мы должны занести вас в списки приезжающих, которые вывешиваются на доске объявлений. Я обязан записать ваш род занятий. А почему вы хотите скрыть, что вы писатель?
П и с а т е л ь. Ну, как бы вам это сказать? Чтобы избежать разговоров о литературе, о моих произведениях...
Г а н с. Что, плохо написали?
П и с а т е л ь. Думаю, что нет, но...
Г а н с. А если хорошо, так чего стесняться? Наоборот, гордиться надо! О чём пишете, если не секрет?
П и с а т е л ь. Ну вот, уже началось!  (Умоляюще.) Давайте выберем комнату.
Г а н с. Вы музыку любите?
П и с а т е л ь (настороженно). Хорошую – люблю.
Г а н с. Наверняка, классическую?
П и с а т е л ь. Ну, да.
Г а н с. Вот и прекрасно! На втором этаже в левом крыле поселилась скрипачка, и рядом с ней пустует одна комната! Прямо как будто вас дожидалась. Счастье, что я там пока никого не поместил!
П и с а т е л ь (в ужасе). Нет-нет! Я предпочту комнату наиболее удалённую от этого номера! И этажа!
Г а н с. Хм. Не любите, значит, музыку. Тишина, тишина... А вот! Тридцать пятый номер свободен! Слева живёт тишайшая старушка. Её практически не видно и не слышно. (Про себя.) Уж не умерла ли? Надо проверить.
П и с а т е л ь. А справа кто?
Г а н с. Справа проживают супруги-голландцы. Солидная, почтительнейшая чета. Уважаемые люди. Да вот и они!

Появляется г о л л а н д е ц  с  ж е н о й в халатах и с полотенцами в руках. Они кивают головами хозяину отеля, который в ответ тоже делает знак приветствия.

Г а н с (голландцам). На процедуры?

Голландец пытается что-то ответить, но вдруг широко открывает рот, набирает полные лёгкие воздуха и громоподобно чихает. Затем делает свой привычный жест: высоко поднимает локоть, проводит ладонью ото лба до затылка и трёт пальцами второй подбородок. Писатель настораживается. Голландская пара уходит.

Г а н с (кивая вслед голландцам). У нас в подземных помещениях постояльцы принимают по утрам серные ванны. И ещё два вида минеральной воды туда подведены. Всё горячее, прямо из источников! Не во всех гостиницах такое.
П и с а т е л ь. Скажите, а стены между номерами толстые?
Г а н с. А! Это вы по поводу чихания будущего соседа! У нас все постояльцы поначалу слегка простуживаются. По науке – это акклиматизация называется. Но два-три дня и насморков как не бывало! Так что не беспокойтесь.
П и с а т е л ь. Ну, если так, то тридцать пятый номер, пожалуй...
Г а н с. Желаете осмотреть?
П и с а т е л ь. Хотелось бы. Вы не подумайте, что я такой привередливый и изнеженный. Я наоборот привык к спартанскому образу жизни. Но для меня главное – тишина.
Г а н с. Всего предусмотреть невозможно. Во всём есть свои плюсы и свои минусы.
П и с а т е л ь. Это точно. Однажды я поселился в каморке для прислуги на последнем этаже, чтобы оградить себя сверху и с боков от посторонних шумов. И представляете, на тряском чердаке обнаружились полчища крыс! Они резвились сутками напролёт!
Г а н с. Тогда уж не разумнее ли предоставить всё слепой судьбе и брать первый попавшийся номер?
П и с а т е л ь. Несомненно, разумнее. Но действовать и стремиться, выбирать и мучиться лучше, пристойнее, что ли, чем коснеть в бездеятельной покорности.
Г а н с. Вы как по написанному говорите. Писатель! А стишки можете настрочить?
П и с а т е л ь. Ну... в принципе, могу.
Г а н с. У Лулу тут день рождения намечается, так не помогли бы мне стихотворное поздравление состряпать?

Появляется  Б а м б е р  из подвального помещения, закутанный в простыню, опираясь на толстую палку для ходьбы с резиновым наконечником. Тяжёлой поступью, с каменным лицом подходит он к хозяину гостиницы.

Б а м б е р. Почему опять нет стаканов у крана минеральной воды?
Г а н с (в недоумении). Как?! Опять пропали? Я только вчера вечером поставил на парапет два новых стакана!
Б а м б е р. Куда же они подевались?
Г а н с (переходя в наступление). Я полагаю, что курортники сами уносят стаканы к себе в номер!
Б а м б е р. Это наивная версия! Курортники – солидный пожилой народ, страдающий подагрой и ревматизмом! Вряд ли они воруют стаканы.
Г а н с. А если допустить такое? (Сверлит глазами Бамбера.) А? Ведь пожилые люди страдают также и забывчивостью! Не вы ли, господин Бамбер, несколько дней подряд забывали отдать мне восемнадцать марок?

Появляется  К ё с с е р л и н г  из номера. Он в халате и с полотенцем через плечо.

Б а м б е р. Но тогда эти злополучные стаканы всякий день находила бы ваша жена и передавала вам!
К ё с с е р л и н г (зевая). Уж не она ли ворует? Ха-ха!
Г а н с. Ну, знаете! Это хамство!
К ё с с е р л и н г. Я шучу. Простите. И всё-таки, если взять только одного меня, то уже раз восемь или десять я не находил стаканов.
Б а м б е р. А давайте попробуем подсчитать. В нашей гостинице около тридцати постояльцев, (подсчитывая в уме)  и по самым скромным подсчетам, за один только год должно пропадать...  не менее одной тысячи стаканов!
К ё с с е р л и н г (хозяину). По-вашему, их ворует какой-то патологический коллекционер?
Г а н с (язвительно). Не вы ли?
Б а м б е р. Вам всё шуточки, Кёссельринг! А тут дело серьёзное, финансовое! И надо довести расследование до конца! Итак, вопрос: курортники, служащие или сами хозяева?
Г а н с. А пусть нас рассудит писатель! Он новенький и пока незаинтересованное лицо.
Б а м б е р. Писатель?
К ё с с е р л и н г. Интересно узнать его версию.

Все взгляды устремляются на писателя.

П и с а т е л ь. Хм. (Сухо, ибо ему надоел весь этот спектакль со стаканами.) Возможно, в наказание людям за эксплуатацию источника, стаканы похищает дух этого источника. (Злясь.) Он может быть воплощён в какое-то сказочное существо. Но мне дух источника представляется почему-то в виде дракона. Надо думать, что через много лет кто-нибудь набредет на вход в потайную пещеру, где будут нагромождены целые горы стаканов.
К ё с с е р л и н г. Оригинально.
Б а м б е р. Это всё сказки. Суть же – в экономическом базисе. (Писателю.) Мы с вами ещё потолкуем на разные темы. Однако мы заговорились, а процедуры не ждут.
Г а н с. Вот вам новый стакан! (Доставая из стола стакан.) Последний!
К ё с с е р л и н г. Будем хранить его, как святая Вальпурга – девственность!
Б а м б е р. Уж я прослежу!

Кёссерлинг и Бамбер уходят  в подвал.

Г а н с. Стараешься, стараешься, желаешь всем угодить, и вот вам благодарность: сам у себя стаканы ворую!
П и с а т е л ь. Всем угодить невозможно.
Г а н с (расстроен). Как же быть?
П и с а т е л ь. Не принимайте близко к сердцу. Ведь эти господа просто развлекались от скуки. (Пауза.) Мне бы номер посмотреть...
Г а н с. Не понимаю вас?
П и с а т е л ь. Как? Мне же надо где-то ночевать, в конце концов!
Г а н с. Я имею в виду «развлекались от скуки». Объясните, пожалуйста.
П и с а т е л ь. Ну, скучно им в этой глуши. Вот и втянули вас в свой спектакль.
Г а н с. Возражаю! Баден – это не глушь! Здесь скучать некогда. Распорядок дня курортников очень насыщен. Одни процедуры почти полдня занимают. Серные ванны, питье минеральной воды, диатермия, кварц, лечебная гимнастика. Да ещё прогулки, роскошные завтраки и обеды с отличным вином, концерты в курзале, кино, карты, рулетка! В Бадене скучать не приходится!
П и с а т е л ь (задумавшись). Да, не весело. Может сразу обратно уехать?
Г а н с (испугавшись). Обратно? Да вы что?! (Роется в ящике.) Сейчас ключ от вашей комнаты найдём, и вы быстренько заселитесь. Вы уж простите меня, заболтался. Где же этот ключ? (Роется в другом ящике.)

Из подвального помещения появляется грузная женщина в халате. Это  Х и л ь д а. Она непрестанно охает и передвигается как морская львица, помогая себе сразу двумя палками. Писатель внимательно на неё смотрит.

Г а н с. Вечно она всё перепутает! (Объясняет писателю.) Это жена убирала номер и не положила ключ на место. Но у меня есть дубликаты. Я мигом! (Торопливо уходит в сектор номеров.)

У Хильды выскальзывает из рук одна палка, но она удерживается на ногах.

Х и л ь д а. Ой-ой-ой! Мужчина, помогите! На кресло меня – отдохну малость.

Писатель подбегает к женщине, помогает ей доковылять до кресла и усаживает её. Затем подбирает с пола палку и возвращает хозяйке.

Х и л ь д а. Спасибо. Понаставили тут чемоданов – не пройти, не проехать! (Пауза.) Ох, уж эти ванны! Столько сил отнимают! Вы новенький?
П и с а т е л ь. Да.
Х и л ь д а. Какой диагноз?
П и с а т е л ь. У меня?
Х и л ь д а. Конечно, у вас. Я же вас спрашиваю.
П и с а т е л ь (немного смутившись). Хм. Как бы вам сказать?
Х и л ь д а. Говорите, как есть!
П и с а т е л ь. А почему я, собственно, должен... Вы не врач!
Х и л ь д а. Теперь я поняла, что у вас болит. Своей стеснительностью вы себя выдали с потрохами. У вас – нерв в заднице расшалился! Я права?
П и с а т е л ь. Ну, так сказать... ишиас... nervus ichiadicus. В переводе с латыни, действительно, «защемление седалищного нерва».
Х и л ь д а (радостно). У меня тоже! (С оттенком игривости.) Мы с вами молочные брат и сестра. Хотя у меня ещё куча диагнозов. Что, подолгу сидите на стуле? (Пауза.) Конторщик?
П и с а т е л ь. Не совсем. А сижу подолгу, вы правы.
Х и л ь д а. Последний мой вопрос касался вашей профессии. (Пауза.) Почему вы всё пытаетесь скрыть?
П и с а т е л ь. Да ничего я не пытаюсь. Просто устал с дороги, хочу отдохнуть. Да вот ключ от номера потерялся! (Нервно ходит взад-вперёд с тростью.)
Х и л ь д а (наблюдая за писателем). Вообще, подтянуто и ловко шагаете. Лишь иногда утягиваете ягодицы. Я ведь сюда тоже с ротанговой тросточкой приехала, а через неделю с этими двумя дубинами стала ходить.
П и с а т е л ь. Мне это не грозит. Мой ишиас ещё в начальной стадии, и я надеюсь здесь избавиться от него навсегда!
Х и л ь д а (иронично). Посмотрим-посмотрим! (Спохватившись.) Ох, сколько ещё процедур! Помогите мне встать, пожалуйста.

Писатель помогает женщине встать, хочет её проводить, поддерживая под локоть.

Х и л ь д а. Я сама! Движение – жизнь! (Начинает энергично работать палками и передвигаться морской львицей.)
Г а н с (входя). Фрау Хильда! Вы сегодня намного свежее!
Х и л ь д а. Спасибо, Ганс, за доброе слово. Но вы мне льстите. (Уходит в номер.)
Г а н с. Бедная Хильда. Как она хочет исцелиться от недуга! Всегда торопится, боится опоздать, но, как на грех, всегда опаздывает. Вот ваш ключ! Простите за нелепую заминку.
П и с а т е л ь (бросив взгляд на клетку). А там что у вас?
Г а н с. Куницы.
П и с а т е л ь (удивлённо). Куницы?! (Подходит к клетке, радостно.) Фантастика!
Г а н с. Я рад, что вы рады! Это я их поймал! На случай, если какой-то клиент окажется любителем животных. Но что тут такого фантастического, скажите на милость?
П и с а т е л ь. Однажды куницы меня спасли!
Г а н с. Вас спасли куницы? От чего? Каким образом? Уж не от пожара ли? Или от эпидемии какой?
П и с а т е л ь. Хм. Я как-нибудь потом расскажу.
Г а н с. Нет-нет! Это очень важно для меня! Если куницы такие спасатели, так я наловлю их побольше. Можно даже открыть ферму по разведению этих зверьков!
П и с а т е л ь. Да нет, это очень индивидуально.
Г а н с. Я вам буду платить по пять процентов от дохода! За одну только идею! Расскажите, умоляю вас!
П и с а т е л ь. Ну, хорошо. А то, я вижу, мне никогда не добраться до своей комнаты. Это было два года назад.
Г а н с (поспешно записывает информацию). Какого числа, какого месяца?
П и с а т е л ь. Да при чём тут это?
Г а н с. В таких вещах важна каждая мелочь.
П и с а т е л ь. Уверяю вас, это не важно. Я приехал в Берлин, чтобы оформить кое-какие бумаги относительно небольшого наследства.
Г а н с. Наследства? (С энтузиазмом записывает.) Любопытно!
П и с а т е л ь. Поселился я в роскошной гостинице, ибо дешёвые были переполнены постояльцами. Да зачем вам это? Здесь нет ни эликсира молодости, ни философского камня алхимиков.
Г а н с (перечитывая свои записи). ...переполнены постояльцами. Дальше, пожалуйста!
П и с а т е л ь. Вокруг всё казалось мне таким фальшивым, таким ненастоящим, таким искусственным и иллюзорным, что я впал в уныние.
Г а н с. «Искусственным» с двумя «с»?
П и с а т е л ь. Да. Я сидел в модном кафе, где в пять часов собирается избранное общество! Я вполне могу понять, что состоятельные господа находят удовольствие пить чай, кофе, шоколад, лакомиться дорогими пирожными со сбитыми сливками. (Постепенно воодушевляясь рассказом.)  Но почему свободные люди, находясь в здравом рассудке, позволяют назойливой, приторной музыке мешать им за едой? Почему господа соглашаются совсем не по-господски сидеть в переполненных тесных помещениях, украшенных без всякого чувства меры лепниной и позолотой? Почему все эти помехи и неудобства не только не воспринимаются людьми как зло, а, напротив, нравятся и любимы ими? Вот чего я никак не понимал и не пойму! Бросив на стол купюру, не съев и четверти того, что заказал, я чуть ли не бегом бросился из кафе!
Г а н с (перестав записывать). Куда?
П и с а т е л ь. Сам не знаю, куда! Я хотел спрятаться от фальши, забыться под сенью тихой ночи, забиться в чрево, чтобы там, во тьме, цивилизации надменной очи не жгли цинизмом душу мне!
Г а н с. Вы прямо стихами!
П и с а т е л ь. Я долго бежал по улице, пока не выбился из сил. Чтобы отдышаться, упёрся лбом в стекло какой-то витрины. Через минуту я открыл глаза и увидел две розовые точки, два пятнышка, которые двигались. Это были носики двух куниц, которые тыкались в витрину. Их глаза-бусинки смотрели на меня. Я почему-то подумал, что это мне мерещится. Настолько они были несовместимы с иллюзорностью большого города. Это оказался зоомагазин, и я зашёл в него. Когда я приблизился к вольеру, благородные и красивые зверьки, доверчивые и любопытные, как дети, стали бешеными скачками носиться по всей просторной клетке! Потом внезапно остановились возле меня у сетки. Они нюхали мою руку, я даже почувствовал тепло их дыхания. Большего мне и не требовалось. Этого было достаточно, чтобы меня успокоить и убедить... убедить... 
Г а н с. В чём убедить?
П и с а т е л ь (стыдясь своего откровения). Ну... в нерушимом существовании всех планет, звезд, пальмовых рощ, девственных лесов, рек... Куницы меня спасли от уныния, в конце концов! А может быть и больше...
Г а н с (разочарованно). Что ж, я рад, что вам у нас понравилось. (Протягивает ключ.)
П и с а т е л ь (вальяжно идёт от клетки к ресепшену). Пока есть куницы, природа, аромат первозданного мира, до тех пор мир будет ещё приемлем. Ой! (Вдруг резко останавливается и хватает рукой низ спины.) Проклятый ишиас! (Выпускает трость из рук, которая падает на пол).
Г а н с (торжествующе). Вот она – природа! Хе-хе!

Появляется  Б е л и н д а,  элегантная дама лет 35-ти. Она идёт лёгкой походкой к выходу из отеля, кивнув головой хозяину. Писатель впивается в неё глазами. Затем быстро протирает очки и вновь смотрит на неё. Дама, почувствовав взгляд, оборачивается и, улыбнувшись писателю, покидает отель.

П и с а т е л ь. Как легка её походка! Что здесь делает этот ангел?
Г а н с. Да, ноги сильные, здоровые. Бегом занималась.
П и с а т е л ь. Она внеположна миру больных и престарелых людей! Кто она? Что привело её сюда?
Г а н с (не без гордости). Это моя дальняя родственница из деревни. Воспитывалась на парном молочке! Отец прислал её сюда отдохнуть, (многозначительно и в шутку грозя пальчиком) разумеется, под моим присмотром.
П и с а т е л ь (не слушая собеседника). Настоящая муза для поэта. Это намного сильнее куниц! (Как ни в чём не бывало, наклоняется, подбирает трость и с лёгкостью отрывает от пола свой тяжёлый чемодан.) Ну, Ганс, показывайте номер!


Картина вторая

Номер писателя. Обстановка: кровать, платяной шкаф, письменный стол и пара стульев.

Входит писатель с коробкой в руках, снимает плащ, достаёт из коробки небольшой, но увесистый бюст Гёте и ставит его на письменный стол. Писатель открывает папку с бумагами, раскладывает их на столе и пробегает глазами по одной из них. Устремив взгляд в никуда, творец погружается в себя. Через некоторое время писатель вскакивает и начинает прохаживаться по комнате. Затем останавливается и застывает в неподвижности. Лицо его сменяется различными масками. Наконец, он находит нужное настроение и соответствующий ритм.

П и с а т е л ь. Паренья мыслей безмятежен вид... Игра тонка, чиста и высока. (Подбегает к столу и записывает сочинённые строки.) Но в глубине души у нас тоска...  Э-э-э... по крови, ночи, дикости горит. (Смахивает слезу с глаза.)

Вдруг за стеной раздаётся однократное громоподобное чиханье.  Писатель вздрагивает, резко поворачивает голову к стене и некоторое время укоризненно на неё смотрит.

П и с а т е л ь. Но в глубине души... Как там было? Но в глубине души... Но в глубине души у нас тоска! (Записывает.) По крови... ночи...

Снова чиханье.  Писатель вздрагивает и опять смотрит на стену.

П и с а т е л ь (раздражённо). По крови, ночи...  (Записывает.) ...дикости горит!

За стеной весёлый гогот. Далее идут разговоры голландца с женой. Постепенно громкость их голосов увеличивается – это писатель невольно вслушивается в разговоры за стеной.

Г о л л а н д е ц. А вот ещё анекдот. (Чихает.) Египет, пирамиды. Экскурсовод: «Эти сооружения насчитывают более трёх тысяч лет». А там был один немец... ха-ха! Он возражает: «Этого не может быть! Сами подумайте: ведь сейчас всего лишь...  ха-ха...  1923 год!» Ха-ха!
Ж е н а  г о л л а н д ц а (визгливо отсмеявшись). Ох, уж эти немцы!
Г о л л а н д е ц. Ну, скоро ты там? (Чихает.)
Ж е н а  г о л л а н д ц а. Минуточку! Где же мои сувенирчики? Ой, их так мало осталось! Всё раздарили.
Г о л л а н д е ц (серьёзно). Ты знаешь, мой принцип – не опаздывать!
Ж е н а  г о л л а н д ц а. Бегу, бегу! Ну, вот: остался всего лишь один писающий мальчик!
Г о л л а н д е ц. Может быть, подойдёт писающий мужчина? У меня проблем с этим не будет! Ха-ха!
Ж е н а  г о л л а н д ц а. Вот-вот! Не пей так много, милый! (Обидевшись.) А то, действительно, опростоволосишься, как в прошлый раз.

Голландцы  из соседнего номера уходят.
Писатель,  прислонившись ухом к стене, выжидает некоторое время. Затем резко встаёт, идёт по комнате, останавливается и начинает отбивать ритм, стуча пальцем по ладони.

П и с а т е л ь. Мир-лежит- в глубоком-снегу... (Пауза.) Ворон на ветке бьёт крылами. Я – степной волк – всё бегу и бегу... Но не вижу нигде ни зайца... ни лани...

Раздаётся стук в дверь.  Писатель  вздрагивает. Дверь тихонечко открывается и в проёме показывается Ганс.

Г а н с (входя). Извиняюсь. Я лишь хотел полюбопытствовать, как вы устроились?
П и с а т е л ь (сухо). Великолепно.
Г а н с (бросив взгляд на стол). О! Вы уже купили наш сувенирчик!
П и с а т е л ь. Какой сувенирчик?
Г а н с. Да вот же: бюст.
П и с а т е л ь. Хм. Это я спас Гёте от пошлости.
Г а н с. От пошлости? Объясните мне неучу, что вы имеете в виду?
П и с а т е л ь. Он находился среди враждебных ему вещей.
Г а н с. Что, продавец опять вывесил непристойные открытки? Я ему скажу!
П и с а т е л ь. Нет, в этом смысле всё было благопристойненько. Но... зонты, пепельницы...
Г а н с. Что зонты, пепельницы?
П и с а т е л ь. У зонтов ручки в виде головы Будды. А пепельницы с изображением знаменитостей.
Г а н с. И что же?
П и с а т е л ь (раздражаясь). А то, что покупатель, например, волен доставить себе удовольствие ежедневно тыкать горящей сигарой в глаза Рихарду Вагнеру! Впрочем, природу и назначение многих предметов я не смог раскрыть. Носят ли это на шляпе? В кармане? Кладут ли в пивную кружку? Или это принадлежность какой-то карточной игры? (Берёт лист бумаги со стола, пробегает глазами, намекая этим, что ему надо продолжить прерванные занятия.)
Г а н с. Я, конечно, извиняюсь, но вы ошибаетесь. Не спасли вы Гёте и не можете спасти.
П и с а т е л ь. Почему?
Г а н с. Потому что этих бюстов у продавца штук десять. Заказал, а теперь, бедолага, не знает, как их сбыть: никто не покупает. Но если вы даже скупите их всех, то хозяин магазина решит, что наконец-то завалящий товар резко пошёл в ход, и сразу же закажет ещё. Закон спроса и предложения!
П и с а т е л ь. Закон! Я что у вас спрашивал, а вы мне что предложили?!
Г а н с. Что?
П и с а т е л ь. Что-что? (Показывает на стену.) Вот что!
Г а н с. Стена как стена.
П и с а т е л ь. А в стене что? Замаскированный шкаф!
Г а н с (удивлённо). Надо же! Другие постояльцы даже не заметили. Как вам удалось это определить? Даже никакого намёка, всё гладко!
П и с а т е л ь. Потому что голландец шумит за стенкой!
Г а н с. Да вы что? Это тишайшие люди!
П и с а т е л ь.  Согласен, они не бьют в литавры и не стреляют из ружья. Но там и не задумываются, не читают, не предаются размышлениям и не молчат. (Постепенно расходится.) Из-за них я не спал двое суток! Тут и сброшенные башмаки, и уроненная на пол палка, и мощные сотрясения от  гимнастики! Опрокинутые стулья, упавшая с ночного столика книга или рюмка, передвигаемые чемоданы и мебель! И всё это на нескольких квадратных метрах гостиничного номера!
Г а н с. Да. Таких сложных клиентов мне ещё не доводилось встречать. Ну, не буду вас больше беспокоить...
П и с а т е л ь (с надеждой). Вы говорили, что есть ещё свободные номера?
Г а н с. Уже нет. Все заселены.
П и с а т е л ь. Какая досада!
Г а н с. Вам надо выдержать здесь всего лишь какие-то четыре недели. Ежедневно принимайте ванны, как можно больше гуляйте на свежем воздухе, избегайте всяческих забот и волнений. Уверяю вас – привыкнете.
П и с а т е л ь. Нет, наверное, я никогда не привыкну к стадной и гостиничной жизни.
Г а н с. Так и сидели бы дома, в конце концов! Стадной жизни!  Ишиас-то свой хотите подлечить? Так за всё надо платить, милейший!
П и с а т е л ь. Вы правы. Простите, если обидел.
Г а н с. И вы простите.
П и с а т е л ь. Вы-то здесь причём. Это я, старый отшельник и нелюдим.
Г а н с. Я тоже позволил себе лишнее. Ну, занимайтесь... пока нет соседа. Хи-хи! (Уходит.)

Писатель садится за стол, вспоминает, что сочинил до прихода хозяина, и записывает.

П и с а т е л ь. «Я степной волк...  всё бегу и бегу...  но не вижу нигде ни зайца, ни лани». (Встаёт, отходит от стола, внимательно прислушивается – тишина.) Нигде не видно, куда ни глянь. А я бы уж сил не жалел в погоне. Я взял бы в зубы её, в ладони! Ведь это любовь моя – лань!

Писатель снова поймал вдохновение. Он бросается к столу и записывает новые строки. Затем сочинитель вскакивает, делает телодвижения, изображающие волка, который настигает добычу, набрасывается на её и вонзает в жертву клыки. Он опять подбегает к столу, судорожно записывает только что сочинённое, встаёт на четвереньки и начинает по-волчьи выть.
Стук в дверь, в проёме которой через секунду появляется Бамбер. Писатель не замечает его и, находясь в образе волка, продолжает выть с вытянутой шеей и задранной вверх головой.

Б а м б е р (намеренно громко кашлянув). Не помешал?

Писатель  выходит из образа, медленно встаёт, но вдруг хватается за низ спины.

П и с а т е л ь. Ох, ишиас!
Б а м б е р. Творим? Любопытная метода вживания в тему. Йога?
П и с а т е л ь (в смущении). Не совсем...
Б а м б е р. А я бы вам рекомендовал занятия теннисом – помогает от ишиаса. У меня есть две ракетки и мяч. Сегодня-то уже поздно. А вот завтра приглашаю вас слегка поразмяться перед ужином.
П и с а т е л ь. Благодарю вас, но я уже обещал...
Б а м б е р. Что обещали? Кому? Вы здесь всего третий день.
П и с а т е л ь. Ну, там... э-э-э... доктору. Он меня пригласил на ужин...
Б а м б е р (хитро). Не лукавьте! Доктор жадный, он никого не приглашает. Но многие уже заметили в столовой, как вы поглядываете на одну молодую даму. Первое свидание? Или уже не первое? Быстро вы сориентировались. Кёссельринг её уже вторую неделю обхаживает и всё бесполезно. Впрочем, я к вам по другому вопросу.
П и с а т е л ь (холодно). Присаживайтесь.
Б а м б е р (садится за письменный стол, замечает исписанный лист и читает). «Я бы в нежный кострец вонзил клыки, я бы кровь её всю вылакал жадно...»

Писатель  быстро подходит и выхватывает из рук гостя бумагу.

Б а м б е р. Это ваши стихи? (Внимательно разглядывает писателя.)
П и с а т е л ь. Неудачные. (Сминает листок бумаги и швыряет его в мусорную корзину.) Так что вас привело ко мне?
Б а м б е р. Ах, да! Я собираю подписи курортников, чтобы во всей округе заменили металлические скамейки на деревянные. (Достаёт сложенный лист бумаги и разворачивает его.) Будьте любезны, подпишитесь.
П и с а т е л ь. Зачем?
Б а м б е р. Как это зачем? Вы что, не ишиатик?
П и с а т е л ь. Признаюсь, это не единственное моё качество.
Б а м б е р. Сейчас вы важны именно как ишиатик. Представьте, идёт уставший курортник и видит скамью. Он с радостью присаживается отдохнуть. И самой уязвимой частью своего хворого тела обрушивается на на холодный металл! И что же? Ишиатик вынужден вскочить, не просидев и минуты! Так вот, я, то есть мы, курортники, считаем это издевательством над больными людьми! Вы сами не пробовали сидеть на наших лавочках?
П и с а т е л ь (намеренно противореча). Пробовал и понял, что эти скамейки поставил сюда какой-то проницательный философ-шутник. Скамейка напоминает ишиатику, как он нуждается в отдыхе, а минуту спустя заставляет вспомнить, что суть и источник жизни – движение. И что неподатливым суставам нужен не столько покой, сколько тренировка. Если осуществится ваша акция, мир станет на одну остроту беднее и скучнее.
Б а м б е р. Вы противопоставляете себя обществу курортников.
П и с а т е л ь. Нет, всего лишь буржуазным и мещанским нравам.
Б а м б е р. Я понял. Вы – коммунист.
П и с а т е л ь. Нет, я не коммунист. Коммунизм логически невозможен.
Б а м б е р. Так вы национал-социалист!
П и с а т е л ь. Меня вообще не интересует ни власть, ни государство!
Б а м б е р. Теперь понятно: анархист! Я это с самого начала подозревал. Вам этого не простит Веймарская республика!
П и с а т е л ь. Давайте я подпишу бумагу.
Б а м б е р. Как так? Вы же не хотели!
П и с а т е л ь. А теперь хочу.
Б а м б е р. Вы обманываете меня! Я не дам вам бумагу! И не просите!

Писатель нервно надевает плащ и начинает застёгивать пуговицы.

Б а м б е р. Вы куда?
П и с а т е л ь. Доктор велел мне больше гулять.
Б а м б е р. Ну, вот, уже и обиделись! И почему люди так не любят дискуссии? Ну, ладно уж, подписывайте.
П и с а т е л ь. А вот не буду.
Б а м б е р. Что такое? То буду, то не буду! Вас не поймёшь. Вы уж определитесь в своих тёмных желаниях!
П и с а т е л ь. Почему тёмных?
Б а м б е р. А вон почему. (Показывает на мусорную корзину.) Подсознание своё вскрываете. Как это направление в искусстве-то называется? Только хочу вас предупредить – опасно это. Подруга моей племянницы училась психологии у самого Фрейда. И что же? Едва успели из петли её вытащить – допсихоанализировалась! Думаю, что и учитель кончит тем же. (Смотрит писателю в глаза.) Надо же так сложить: «Я бы в нежный кострец вонзил клыки». Страшно!

Писатель,  который собирался уже снять плащ, снова застёгивает пуговицы, только уже более решительно.

Б а м б е р. Ну, почему вы такой обидчивый? На улице дождь! Раздевайтесь! Совсем вы не терпите критического разбора ваших опусов.
П и с а т е л ь. Давайте я всё-таки подпишу вашу бумагу!
Б а м б е р. Да ну?!
П и с а т е л ь. Давайте-давайте.
Б а м б е р. Нет, теперь это невозможно.
П и с а т е л ь. Почему?
Б а м б е р. Вы меня разубедили. Вы отравили меня цинизмом, и пусть теперь булкам курортников будет холодно! (Сминает бумагу с подписями, бросает её в мусорную корзину и впадает в задумчивость.) Я бы кровь прелестницы всю вылакал жадно... А что там было дальше? А?
П и с а т е л ь (зло). А потом бы опять всю ночь от тоски, от одиночества выл надсадно!
Б а м б е р. Вы – вампир! Вы у меня высосали почти всю энергию в течение беседы. Я чувствую себя настолько уставшим, что даже с трудом...  шевелю языком.
П и с а т е л ь. Не похоже.
Б а м б е р. Ну, что ж, пойду. Пусть моя энергия и кровь питает ваше творчество. Пейте её, высасывайте из моей плоти! Но только об одном вас прошу: не трогайте Веймарскую республику! (Уходит.)

Писатель снимает плащ, тяжело вздыхает и опускается на стул. Потом медленно берёт чистый лист бумаги и карандаш.

П и с а т е л ь. Мир лежит в глубоком снегу. (Записывает.) Ворон... ворон... Что ворон?  Ворон на ветке... На какой ещё ветке? (Бросает карандаш на стол.) Проклятье!

Писатель  подходит к кровати и, словно обессилев, падает на неё. Затем достаёт из-под подушки книгу и нехотя читает. Громоподобное чихание прерывает чтение – это голландская чета в соседнем номере вернулась из гостей.

Г о л л а н д е ц. Это вино давно превратилось у них в уксус! Соды!
Ж е н а  г о л л а н д ц а. Я предупреждала, не надо так много пить!
Г о л л а н д е ц. О! Всё горит! Где же сода?
Ж е н а  г о л л а н д ц а. Вот!
Г о л л а н д е ц (громко глотает). О-о-о!
Ж е н а  г о л л а н д ц а. Как тебе шляпка у мадам?
Г о л л а н д е ц. О-о! Ещё соды! (Опять глотает.) О-о-о!
Ж е н а  г о л л а н д ц а. Нет, у неё определённо есть вкус. Но только я заменила бы ленточку.

Громкое фырканье голландца – он умывается над раковиной, чистит зубы.

Ж е н а  г о л л а н д ц а. Если бы ленточка была чуть потемнее, то было бы более гармонично. А вот брошь у неё совершенно не к месту! Как ты считаешь? (Пауза.) Ты что, так допился, что иссяк дар речи?
П и с а т е л ь (читает книгу вслух, чтобы заглушить мешающие ему шумы). «Мой дар иссяк, в мозгу свинец, и докурилась трубка. Желудок пуст. О, мой творец! Как вдохновенье хрупко!»
Ж е н а  г о л л а н д ц а. Да, хрупкое у тебя здоровье стало. Что поделаешь – возраст! Силы уже не те!
Г о л л а н д е ц. Не ворчи! Лучше простирни мои носовые плтки.
П и с а т е л ь (продолжает читать вслух). «За дверью стирка. В сотый раз кухарка заворчала. А я – меня зовет Пегас – к  садам Эскуриала!»
Ж е н а  г о л л а н д ц а. А может, прогуляемся перед сном в саду?
Г о л л а н д е ц. Ты с ума сошла!
Ж е н а  г о л л а н д ц а. И почему тебя в последнее время так пьянит?
П и с а т е л ь. «Уже триумф пьянит её, уже он ей в угоду... О дьявол! Мокрое белье вдруг шлепается в воду!»
Г о л л а н д е ц. Воды! Дай ещё воды!
Ж е н а  г о л л а н д ц а. Ложись лучше спать!
П и с а т е л ь. «Но нет блистательного сна, и скрыла тьма принцессу. Мой бог! Пусть пишет сатана во время стирки пьесу!»
Г о л л а н д е ц. Нет, я бы лучше ещё пива выпил!
Ж е н а  г о л л а н д ц а. Как?!  Может, хватит!?
П и с а т е л ь (кричит). Хватит! Хватит! Заткнитесь!
Г о л л а н д е ц. Нет, не хватит! (Гремят бутылки.)
Ж е н а  г о л л а н д ц а. Откуда у тебя пиво? Ты уже втайне от меня начал потреблять алкоголь?!
Г о л л а н д е ц. Какой же это алкоголь? Это пиво!
Ж е н а  г о л л а н д ц а. Я с тобой больше никуда не поеду!
Г о л л а н д е ц. Вот и хорошо! Без тебя веселей!
Ж е н а  г о л л а н д ц а. Ах, ты так? Скотина! (Начинает верещать, как сирена).

Писатель вскакивает с кровати и мечется по комнате.

Г о л л а н д е ц. Тихо ты! Что люди подумают?!
Ж е н а  г о л л а н д ц а. Пусть думают, что угодно! (Набрав следующую порцию воздуха в лёгкие, кричит ещё громче.)

Писатель  забивается в угол, как загнанный зверь, заткнув уши пальцами.

Г о л л а н д е ц. Ты мешаешь соседям, эгоистка!
Ж е н а  г о л л а н д ц а. Соседи ещё не спят! Они сами орали минуту назад! (Снова кричит.)

Крик сменяется шумом борьбы, скрипом мебели, падающих стульев и других предметов. Затем раздаётся женское рыдание.

Г о л л а н д е ц (успокаивая). Ну, птичка моя! Ну, перестань! Давай вытрем слёзки!
Ж е н а  г о л л а н д ц а. Вот всегда так! (Всхлипывая.) Ты только о себе думаешь! А ещё депутат! Никакой жалости в тебе нет!
П и с а т е л ь (в отчаянии). Это когда-нибудь кончится?!
Ж е н а  г о л л а н д ц а. Вот видишь, никто ещё не спит! Я была права!
Г о л л а н д е ц. Ты всегда права, моя птичка!
Ж е н а  г о л л а н д ц а. Да, я всегда права!
Г о л л а н д е ц. Успокоилась? Вот и хорошо. Сейчас ляжем спать... (Начинает напевать колыбельную Моцарта.) «В доме погасли огни, рыбки уснули в пруду...»
Ж е н а  г о л л а н д ц а. Нет, не эту. Спой лучше арию мистера Икс. У тебя хорошо получается.

Голландец, громко откашлявшись, пробует голос и затягивает арию мистера Икс из оперетты И. Кальмана «Принцесса цирка».
Писатель в гневе подбегает к столу, хватает перочинный ножичек, открывает лезвие, но, оценив его ничтожность, бросает на стол. Затем озирается по сторонам, ища более подходящее орудие, и впивается глазами в бюст Гёте. Он пробует его на вес, быстро направляется с ним к выходу, распахивает дверь, переступает порог, но вдруг медленно начинает пятиться назад. В проёме двери показывается Белинда, которая проходит по коридору мимо номера писателя. Она приостанавливается и, приветливо улыбнувшись, кивает писателю. Писатель невольно делает поклон.

П и с а т е л ь. Спасибо!

Белинда, пожав плечами, уходит.

Г о л л а н д е ц (прервав арию). Что-то я сегодня не в голосе. (Громко зевает со звуком на выдохе.)
П и с а т е л ь (глядя на бюст Гёте, который держит в руке). Вот так, чуть тебя соучастником преступления не сделал. Бедный Гёте. (Ставит бюст на прежнее место.) Спасибо нашей музе.


                ВТОРОЕ  ДЕЙСТВИЕ


Картина третья

Кабинет врача. В левой стороне сцены письменный стол и два стула для врача и пациента. В правой стороне – процедурная часть с кушеткой и ширмой. В глубине  – шкафы с медицинскими принадлежностями, книгами и папками.

За столом сидит в р а ч  и просматривает какие-то бумаги. За кушеткой медсестра Лулу (жена хозяина отеля) делает массаж  Кёссрлингу.

К ё с с е р л и н г. Фрау Лулу, можно посильнее? (Пауза.) Ещё сильнее!
Л у л у (встряхнув кисти рук, ожесточённо щиплет спину клиента). Вот вам! Вот!
К ё с с е р л и н г (в блаженстве). О-о-о!

Входит писатель.

П и с а т е л ь. Можно? (Увидев, что медсестра занята, смотрит на свои карманные часы.) Простите, я пришёл раньше назначенного времени. (Собирается выйти.)
В р а ч. Нет-нет, проходите сюда, милейший!

Лицо у писателя помятое, с тёмными кругами под глазами. Прихрамывая при каждом шаге, он подходит к врачу и садится на стул.

В р а ч (оценивая взглядом состояние клиента). Вы сегодня не в лучшем виде.
П и с а т е л ь. М-да. С каждым днём всё хуже и хуже.
В р а ч. Это бывает в начале лечения. Организм довольно мудрёная механика. Но мы её обманем и победим вместе с вами. Также вам помогут вот эти чудо таблетки! (Показывает коробочку.) Всего два франка.
П и с а т е л ь. Победить мой организм? Не значит ли это – убить его?
В р а ч. Что-что?
П и с а т е л ь. Я хочу сказать, что не организм враг мой, а ишиас. Надо побеждать его, а не организм.
В р а ч. Именно это я и имел в виду, но допустил маленькую неточность.
П и с а т е л ь. Маленькую? И вообще, доктор, организм – это не механизм. Мне не нравится ваш подход. Я ещё раньше хотел вам об этом сказать, да не было удобного случая.
В р а ч. Знаете, ваше дело лечиться, а моё – лечить. Если мы будем вместо этого рассуждать, то далеко не уедем.
П и с а т е л ь. А я считаю, что если я вам не буду доверять, то всё лечение превратиться в ненужную пытку, и никакого выздоровления не последует.
К ё с с е р л и н г. Фрау Лулу, поактивнее!

Лулу, встряхнув кисти рук и выразив недовольство гортанным рыком, начинает работать энергичнее.

К ё с с е р л и н г. О-о-о!
В р а ч (писателю). Причём тут ваше доверие?!
П и с а т е л ь. Я считаю, что любая болезнь – не соматика, а, прежде всего – психология!
В р а ч. Но основа бытия всё-таки материя. Её можно измерять, взвешивать, устанавливать причинно-следственные связи в её развитии, а потому избавлять больных людей от недугов.
П и с а т е л ь. Многие пытались расчертить табличку для всех случаев жизни, но непредвиденные факты разбивали её вдребезги.  Нет, доктор, не расчертить эту табличку!
К ё с с е р л и н г. Ой! Полегче, фрау! У меня в этом месте нежнейшая кожа!
Л у л у (не в силах более сдерживаться). Доктор! Я не знаю, что с ним делать! В одном месте ему надо сильнее, в другом легче!
В р а ч (писателю). Простите, я отлучусь на минутку. (Подойдя к кушетке, щиплет спину пациента.) Здесь больно?
К ё с с е р л и н г. Нет.
В р а ч (продолжает щипать в разных местах). Здесь? Здесь? Здесь?
К ё с с е р л и н г. Ой!
В р а ч (щиплет). Здесь? Здесь? Здесь?
К ё с с е р л и н г. Ой-ой-ой!
В р а ч. Лулу, подайте линейку и мою авторучку!
Л у л у. Не поняла?
В р а ч. На моём столе линейка и чернильная авторучка. Принесите их. (Бросает взгляд на писателя.) Сейчас будем чертить табличку.

Лулу приносит запрашиваемые предметы. Врач прикладывает к спине пациента линейку и начинает прочерчивать ручкой линии.

К ё с с е р л и н г. Доктор, я вам не альбом для черчения!
В р а ч. Вы что, не можете потерпеть временное неудобство во имя науки? Стыдитесь, Кёссерлинг! (Окончив чертёж.) Прекрасно! Смотрите, Лулу! Под буквой «икс» я обозначил особо чувствительные зоны, под «игрек» - зоны, которые реагируют на внешнее воздействие меньше.
К ё с с е р л и н г. Это хоть отмоется?
В р а ч. Я бы посоветовал вам всю эту разлиновку татуировать. Таким образом, ваша спина пожизненно стала бы ориентировать массажистов.
Л у л у. Гениально! (Продолжает делать массаж.)
В р а ч (вернувшись к столу). Видите, писатель, всё можно расчертить.
П и с а т е л ь (горячась). Нет, не всё можно расчертить! Если у меня на пальцах вырастают подагрические шишки, то так проявляется моя душа: высшее жизненное начало! Это начало лишь самовыражается в пластическом материале. Если душа болит, то у одного она принимает, например, форму мочевой кислоты, готовя разрушение его «я». У другого выступает в обличье алкоголизма. А у третьего уплотняется в кусочек свинца и внезапно пробивает ему черепную коробку!
В р а ч (задумчиво). Кусочек свинца. Вы поэт и к вам, действительно, нужен другой подход. Прежде всего, успокойтесь. (Заговорчески.) Ваш сосед скоро уедет. Потерпите пару недель.
П и с а т е л ь (испуганно). Откуда вы знаете?
В р а ч. Я ваш врач и обязан знать всё.
П и с а т е л ь. Ах, да. Лулу – жена хозяина отеля, и она вам рассказала.
В р а ч. Кстати, я практиковал психоанализ и мог бы помочь решить вашу проблему. Вам надо высказаться, а не держать фобии в себе.
П и с а т е л ь. Спасибо, но я ежедневно высказываюсь на бумаге.
В р а ч. Это лишь отчасти и не надолго может приглушить проблему. Вас должен выслушать живой человек.
П и с а т е л ь (размышляя). Может быть, вы и правы. Действительно, я одинок, хотя и минуту не могу побыть один. По душам и поговорить не с кем. Попробовать, что ли?
В р а ч (оживлённо). Вот и хорошо. Итак, что вам не нравиться в вашем соседе?

В это время сеанс массажа заканчивается. Кёссерлинг встаёт с кушетки, пытается посмотреть на своей спине чертёж, закидывая голову назад, и заходит за ширму одеваться. Лулу меняет на кушетке простыню.

П и с а т е л ь (подумав). В этом голландце нет ничего такого, что могло бы вызвать во мне неприятие. Но как-то ночью я понял, что ненавижу его всеми фибрами души! Причем не просто ненавижу какие-то отдельные его качества. Например, громоподобный голос, который не даёт мне спать, читать и писать. Я ненавижу его целиком, всю его личность! Вот что самое страшное!
В р а ч. Расскажите во всех подробностях о вашей ненависти. Нам нужно изучить этот объект детально, чтобы с ним бороться!
П и с а т е л ь. Моя ненависть примитивна, глупа, животна, бессмысленна!
В р а ч. Хорошо!
П и с а т е л ь. В своей основе это трусливая и завистливая разновидность ненависти. Я её постоянно осуждаю в других. Она отравляет политику, деловую и общественную жизнь! Я никак не считал себя способным на такую ненависть!
В р а ч. Отлично!
П и с а т е л ь. Эх, хорошо простакам, которые могут любить себя и ненавидеть своих врагов. Хорошо патриотам, которым нет нужды сомневаться в себе. Мол, сами они ни на столечко не виноваты в бедствиях и нищете своей страны! Виноваты только французы, или русские, или евреи, всё равно кто, но всегда кто-то другой, всегда «враг»!
В р а ч. Прекрасно! Благодаря сеансу, вы уже начинаете немного понимать, что вся проблема лишь в вас самих!
П и с а т е л ь. Я всегда это понимал.
В р а ч (осторожно заходя издалека). Не вызывает ли это у вас каких-либо желаний?
П и с а т е л ь. Конечно, вызывает.
В р а ч. Какие же?
П и с а т е л ь. Глупейшие. (Оглянувшись и понизив голос.) Либо покончить с собой, либо объясниться с голландцем, взять его за горло и победить. Обе идеи прекрасны и спасительны, хоть и несколько ребячливы.
В р а ч. Что же в них прекрасного? «Вот я себе сейчас горло перережу, вам же будет хуже!» И это прекрасно?
П и с а т е л ь. Поэтому я и отказался от первой идеи. Но зато вторая – восхитительна! Разделаться не с собой, а с голландцем, задушить его или пристрелить! И оставшись в живых, восторжествовать над его грубым, неодухотворенным жизнелюбием! Великолепная картина!

Кёссерлинг выходит из-за ширмы в роскошном костюме.

К ё с с е р л и н г. Спасибо, Лулу. (Украдкой суёт ей денежную купюру.)

Лулу, отвернувшись, прячет деньги в лифчик.

К ё с с е р л и н г (подойдя к столу). Доктор, я хотел с вами поговорить... (склонившись к врачу) о воздержании. Насколько это вредит организму? Какой предельно допустимый срок?
В р а ч (извиняясь). Давайте в следующий раз. Я сейчас очень занят.
К ё с с е р л и н г. Вы всегда заняты, а тут дело, я бы сказал, архи важности! (Уходит.)
В р а ч (писателю). Что ж, будем действовать методом вытеснения.
П и с а т е л ь. Да я уже пробовал.
В р а ч. Любопытно. Расскажите об этом.
Л у л у. Следующий!
В р а ч. Лулу, объявляю вам перерыв на десять минут!
Л у л у. Доктор, господин писатель последний пациент на сегодня. Может, я с ним закончу, пойду, а вы...
В р а ч (быстро подходит к медсестре). Выпейте пока кофе... (Тихо.) Нельзя упускать клиента, уйдёт!
Л у л у. Поняла. (Наливает из термоса кофе, садится и пьёт, посматривая издалека на сеанс психоанализа.)
В р а ч (писателю). Продолжим. Как вы использовали метод вытеснения?
П и с а т е л ь. Хм. Я понимал, что самоубийство и расправа – только эмоции. По-сути же, простое удаление голландца отсюда вполне бы меня удовлетворило.
В р а ч. Правильно! И что же вы предприняли в связи с этим?
П и с а т е л ь. Я попытался облечь это удаление в конкретные образы. Раскрыл железнодорожный справочник и составил по нему для голландца маршрут. Согласно маршруту соседу чуть свет надлежало отсюда отбыть и возможно быстрее очутиться у себя на родине.
В р а ч. Так-так?
П и с а т е л ь. Занятие это доставило мне некоторое удовольствие. Я представлял себе, как голландец встаёт в холодной предрассветной тьме. Видел и слышал, как он в последний раз совершает в номере утренний туалет, обувается и захлопывает за собой дверь. Видел, как, поёживаясь, он едет на вокзал и отбывает. И чем дальше я мысленно его спроваживал, тем легче мне становилось на душе.
В р а ч. Так и должно быть! Так и должно! Чем же всё кончилось?
П и с а т е л ь. Где-то в Париже воображение мне отказало. Ещё задолго до того, как я доставил голубчика на голландскую границу, вся картина рассыпалась на части.
В р а ч. Печально! (Пристально глядя пациенту в глаза.) А не похож ли голландец на вашего отца?
П и с а т е л ь. Ах, вот вы о чём. Нет, нисколько. Мне другой господин приснился в виде моего отца. Это Бамбер.
В р а ч. Бамбер?! Что же вам снилось?
П и с а т е л ь (весело). Будто он мой отец, я стою перед ним и должен держать ответ. Во-первых, за недостаток патриотизма, во-вторых, за карточный проигрыш в пятьдесят франков и, в-третьих, за то, что соблазнил девушку. В полдень я увидел Бамбера за обедом. Он мрачно сидел перед своей бутылкой красного вина и каждой складкой на лбу и шее выражал неумолимую добродетель и непреклонность. Я ужасно его испугался и молился на ночь, чтобы он опять не привиделся мне во сне.
В р а ч. Вот где зарыта собака! Теперь я понял: не голландец ваша проблема, а Бамбер!
П и с а т е л ь (улыбнувшись). Ну, нет. Он, конечно, создаёт некоторые неудобства: лезет с ненужными разговорами, делает какие-то непонятные для меня прожекты и предложения. Но я легко мирюсь с этим, как с внезапным дождичком.
В р а ч. Да-да! Вас гнетёт Бамбер, но вы переносите его на Хендрика.
П и с а т е л ь. Голландца зовут Хендрик?
В р а ч. Вы не знали?
П и с а т е л ь. Нет. «Хендрик» означает «домашний правитель»...
В р а ч. А Бамбер – ствол дерева. Он ваша проблема.
П и с а т е л ь (сдерживаясь). Хм. Извините, я пришёл на массаж. Да и Лулу уже заждалась.
В р а ч. Ну, что ж, первый сеанс был весьма продуктивным. (Заполняя бланк.) Психоанализ – могучий метод!
П и с а т е л ь. Практикуя его, подруга дочери Бамбера чуть не повесилась. Я приверженец другой психологии.
В р а ч. Какой же?
П и с а т е л ь. Высшей. Но её ещё нет как науки.
В р а ч. Ну, это ваши фантазии. (Подаёт бланк.) Подпишите. Вот здесь и здесь.
П и с а т е л ь (подписывается). Что это за бумага?
В р а ч. Что вы прошли первый сеанс психоанализа.
П и с а т е л ь. А это что? (Удивлённо.) Я должен за сеанс тридцать франков?
В р а ч. Да. Можете перечислить на мой счёт, а лучше отдать наличными. Только не марками.
П и с а т е л ь. Ну, знаете! Мы так не договаривались!
В р а ч. Вы рассуждаете, как ребёнок. Родители не научила вас, что за услугу надо платить?
П и с а т е л ь. Ну, хотя бы какой-то контракт...
В р а ч (убирает в стол). Юридически и эта бумага сгодится. И, признайтесь, вам ведь полегчало после сеанса? Ведь полегчало?
П и с а т е л ь. Ну... даже не знаю. Я вступил в разговор...  Я хотел в вас поверить. Я пытался показать, что в моем лице вам противостоит не чужая догматика, а некая игра, некое искусство, некая музыка. Где нет и не может быть правоты и споров, а лишь ответное звучание.
В р а ч. Вот и прекрасно! «Не знаю» - это высшая положительная оценка первого сеанса. Многие чувствуют ухудшение, а у вас всё прошло более чем великолепно! Сейчас трудно сказать, сколько ещё сеансов потребуется... А пока, хоть вы и не материалист, я назначу вам кварцевые лампы – расслабляет и успокаивает. Не нервничайте, это уже включено в курс лечения и не повлечёт дополнительных затрат. Ну, идите на массаж, голубчик.

Писатель поднимается со стула.

В р а ч. Да, и ещё! Советую вам на время поменять вашу изящную ротанговую тросточку на нормальную опору. (Достаёт палку.) Вот, например, на эту.
П и с а т е л ь (рассматривая палку). Вы предлагаете мне эту мрачную дубину с резиновым наконечником, который как пиявка присасывается к полу? Да ещё подержанную?
В р а ч. Зато всего лишь пять франков! Могу даже уступить за четыре с половиной!
П и с а т е л ь (взорвавшись). Никогда! Слышите, никогда я не опущусь до этого уровня!

Писатель нервно ковыляет со своей тросточкой к ширме и заходит за неё.

В р а ч. Посмотрим, что вы скажете лет через десять! Лулу, если меня кто-то будет спрашивать, путь подождёт – я ненадолго. (Выходит с папкой бумаг.)
Л у л у. Господин писатель, у вас общеоздоровительный?
П и с а т е л ь (из-за ширмы). Да, фрау Лулу.

Лулу делает гимнастику для пальцев. Писатель выходит в простыне, закрывающей его нижнюю половину тела, и ложится на кушетку. Он тяжело вздыхает.

Л у л у (растирая спину пациента). Господин писатель чем-то недоволен?
П и с а т е л ь. Хотел поговорить с умным человеком, а он содрал с меня за это тридцать франков.
Л у л у. Поговорите со мной, я тоже умная.
П и с а т е л ь. Я всегда, Лулу, почему-то жду от врача остатка гуманизма, который предполагает знание латыни, греческого, известную философскую подготовку. А он оказался на уровне естествоиспытателя... 
Л у л у. Не вертитесь.
П и с а т е л ь. Впрочем, этот гуманизм сегодня не нужен для большинства профессий. Да и самого гуманизма давно уже не существует. Разве что в музее восковых фигур.
Л у л у. У вас очень завышенные требования.
П и с а т е л ь (встрепенувшись). Ничуть! Я лишь требую от представителей образованного круга готовности понять человека!
Л у л у. Лежите спокойно и не дёргайтесь, господин писатель! (Щиплет спину пациента.) А этому голландцу вам не нужно сдаваться. Смысл жизни в борьбе! Что сразу притихли?
П и с а т е л ь. Эх, если бы у меня была с собой жена или гаубица, я мог бы вступить с ним в борьбу. (Резко поднимает корпус и кричит.) А я изливаю на него благодеяние абсолютной тишины!
Л у л у. Лягте!
П и с а т е л ь (вернувшись в положение лёжа, жалуется). На протяжении недели я живу в его номере. На протяжении семи горестных ночей, этот господин владеет всеми моими мыслями. Чуть не овладел всем моим существом, обратился для меня в некий мифический персонаж, в идола, демона, злого духа! Ух, Летучий голландец! Чтоб тебя черти съели!
Л у л у. А жена его, тихоня, что ли? Почему вы недовольны одним только мужем?
П и с а т е л ь (задумавшись). Действительно, я инстинктивно обхожу женщину и мифологизирую мужчину, обращая его в своего врага и антипода. Голландец – мужчина с крепким здоровьем, преуспевающим видом, внушительной осанкой и тугим кошельком. Для меня, аутсайдера, он уже по самому типу враждебен.
Л у л у. Так он враг? Господин писатель, а что говорил наш спаситель про врагов?
П и с а т е л ь. Ну, любите врагов ваших.
Л у л у. Вот именно!
П и с а т е л ь. Это легко сказать, возлюби врага своего.
Л у л у. А вы, господин писатель, хоть разик пробовали выполнить эту заповедь?
П и с а т е л ь. Признаться, нет. Хм. Действительно, ни разу. А ведь это мысль! (Переходит в положение сидя.)
Л у л у. Лягте!
П и с а т е л ь (не обращая внимания на Лулу). Я должен полюбить голландца! Тогда, сколько бы он ни харкал и ни гремел, превосходство будет на моей стороне! А я буду неуязвим!

Лулу продолжает делать массаж сидящему писателю.

П и с а т е л ь. Его надо преобразить, переработать! Из объекта моей ненависти переплавить в объект моей любви, участия, братских чувств! (Встаёт на ноги и отходит от кушетки.)
Л у л у. Куда вы? (Подойдя к писателю). Продолжайте, а мне надо закончить. (Делает массаж стоящему пациенту.)
П и с а т е л ь. Только как же это сделать? С чего начать?
Л у л у. Познакомьтесь с ним, поговорите о чём-нибудь, распейте бутылочку вина. (Делает последний хлопок.) Всё! Одевайтесь.

Писатель заходит за ширму.

П и с а т е л ь (за ширмой). Полюбить что-то означает для писателя вобрать в себя, в свою фантазию! Греть и лелеять это что-то!

Появляется голландец.

Г о л л а н д е ц (застенчиво). Простите, а доктора нет?
Л у л у. Будет с минуту на минуту. Подождите здесь.

Голландец, немного постояв, делает свой жест (высоко поднимает локоть, проводит ладонью ото лба до затылка и трёт пальцами второй подбородок), прохаживается среди шкафов и разглядывает книги.

П и с а т е л ь (за ширмой). Играя, поворачивать его туда и сюда! Вложить частицу собственной души, оживить собственным дыханием! Тогда этот демон будет в моей власти! Ха-ха!

Писатель выходит из-за ширмы, наталкивается на голландца и застывает как вкопанный с открытым ртом. Голландец обозначает головой поклон, дежурно улыбнувшись. Писатель не реагирует – он ещё в оцепенении. Голландец внимательно рассматривает его, пожимает плечами, отходит и садится на стул, снова сделав свой жест.

Л у л у (тихо писателю). Ну, давайте же, полюбите его!

Писатель весь в напряжении и не может сдвинуться с места, взгляд его упёрт в голландца. Голландец издаёт мощный чих, отчего звякают колбы и мензурки в шкафах. Затем он достаёт носовой платок и звучно высмаркивается.

Л у л у (писателю). Смелее! Скажите: «Как ваши дела, старина?» Что вы так побледнели? Вперёд!

Писатель с трудом делает два шага и...  вдруг падает в обморок.

Л у л у (в испуге). Ай-ай-ай! (Суетливо подбегает к писателю и склоняется над ним.) Ай-ай-ай!

Голландец медленно поворачивает голову и невозмутимо созерцает происшествие. Появляется врач.

В р а ч (мгновенно оценив ситуацию). Лулу, нашатырь!

Лулу бросается к шкафу, ищет нужную склянку.

В р а ч (нащупывая пульс писателя). Что вы там копошитесь, как курица?!
Л у л у. Нашла! (Семенит к писателю, подносит пузырёк с нашатырным спиртом к его носу.)

Писатель постепенно приходит в себя.

В р а ч. Что случилось, милейший?
П и с а т е л ь. Очень трудный и неподатливый... материал.


Картина четвёртая

Столовая. По залу расставлены столы и столики разных размеров: от одноместных до шестиместных.
Между столами курсируют две  о ф и ц и а н т к и,  накрывают их скатертями, ставят вазы с хлебом, графины с напитками и т. д.
Входит писатель, опираясь на деревянную палку с резиновым наконечником. Он садится за свой столик.

О ф и ц и а н т к а. Господин писатель, обычно у нас все курортники перед обедом отдыхают.
П и с а т е л ь. Простите, но мне здесь лучше, чем в номере отдыхается.
О ф и ц и а н т к а. Может быть, вам пока принести вина, чтоб не скучали?
П и с а т е л ь. Ни в коем случае! Днём пить вино, чтобы к вечеру, когда обостряются все чувства восприятия, болела голова?! Это подобно творческой смерти.
О ф и ц и а н т к а (весело). Ну-ну!

Входит Хильда, работая при ходьбе двумя палками. Она торопится, но вдруг останавливается и с испугом окидывает взглядом помещение.

Х и л ь д а. Я опять опоздала?
О ф и ц и а н т к а. Нет, вы пришли раньше времени.
Х и л ь д а. Это фантастично! (Замечает писателя). Господин писатель! И вы уже здесь! Мой молочный брат! (Подходит к нему.) У меня просьба. (Достаёт из сумочки открытки.) Посмотрите, какая прелесть! Мне надо отослать поздравление моему племяннику в армию. Хорошо бы сочинить какой-нибудь умный стишок.
П и с а т е л ь (рассматривая открытки). Господи, что это? Почему у этих людей вместо голов бураки?
Х и л ь д а. Швабия – свекольный край. Вот художники и нарисовали свекольные головы. Забавно?
П и с а т е л ь (не весело ухмыльнувшись). Да уж.
Х и л ь д а. Здесь продаётся несколько серий открыток с народными сценками. Я взяла по одной штуке из каждой серии. Видите? Сценки в школе, в армии, (улыбаясь) семейные пикники, потасовки, и все люди на этих картинках изображены в виде бураков!

Появляется Кёссерлинг с большой картонной коробкой в руках и ставит её около своего стола.

П и с а т е л ь (продолжая рассматривать). Бураки – влюбленные, бураки – дуэлянты, бураки – депутаты... (Искренне смеётся.) Эх, фрау Хильда, такая пошлятина, а ведь смешно!
Х и л ь д а (обидевшись). Что в них плохого? Где вы видите пошлость?
К ё с с е р л и н г (подойдя к столу писателя и взглянув на открытки). Согласен с вами, фрау Хильда. Это сама невинность.
Х и л ь д а. Вот видите!
П и с а т е л ь. Фрау Хильда, простите, если обидел вас. Обещаю вам после обеда сочинить четверостишие для вашего племянника. Кем он служит?
Х и л ь д а (собрав открытки и положив их в сумочку). Не трудитесь, господин писатель. Обойдусь без вашего ума. (Гордо направляется к своему столу.)
К ё с с е р л и н г. Хильда всё равно что ребёнок. Бураки! (Достаёт из кармана пачку картинок.) Вы на эти сценки взгляните.
П и с а т е л ь (протерев очки, смотрит на картинки и меняется в лице.) Как вы можете!? (Бросает пачку картинок на стол.) Мне их в руки противно брать!
К ё с с е р л и н г (не понимая). Но это же так естественно! Жанр «иконэс эротикос».
П и с а т е л ь. Неужели для этого вам дано зрение?

В столовую один за другим входят курортники. Большинство из них с палками. В кресле-каталке привозят женщину, которая устало улыбается и держит в болезненной руке полузавядший цветок. Входят Бамбер и голландская чета. Курортная публика занимает свои места за столами. Все чинно сидят и молчат. Бамбер наливает из графина вино и делает большой глоток. Голландец тоже пытается налить вина, но его жена отставляет стакан подальше от мужа, который укоризненно смотрит на неё и что-то шепчет ей на ухо.  О ф и ц и а н т к и  привозят столики на колёсиках с различными кушаньями и расставляют их на столах.
Писатель, ковыряя вилкой в салате и тщательно пережёвывая пищу, пристально наблюдает за голландцем. Когда тот поднимает голову, писатель быстро переводит взгляд на другие объекты, чтобы снова украдкой вернуться к шпионажу.
Кёссерлинг подходит к официантке, что-то ей говорит. Та, улыбнувшись, утвердительно кивает. Кёссерлинг, хитро улыбаясь, вынимает из принесённой им коробки патефон, ставит пластинку и, повертев ручку, заводит его.

К ё с с е р л и н г. Дамы и господа! Сюрприз! (Опускает на пластинку иглу.) Теперь мы и за обедом не будем скучать!

Раздаётся фокстрот. Публика молча аплодирует. 
Писатель с кислым лицом отодвигает тарелку и чешет пальцем в ухе.  Появляется Белинда и лёгкой походкой направляется к своему столику. Дама кивает писателю, который вскакивает с места, улыбаясь до ушей.

Б е л и н д а (официантке). Я сегодня буду обедать за столиком писателя. (Садится к писателю.) Выполняю своё обещание.
П и с а т е л ь. Спасибо, Белинда! Вы свет в моём окне.

Официантка переносит, что нужно, со стола Белинды на стол писателя.

Б е л и н д а (кокетливо). Я прочитала ваш рассказ.
П и с а т е л ь. Рассказ? (Пытается сообразить.) Где вы его нашли?
Б е л и н д а. В местной библиотеке.
П и с а т е л ь. А! Как он называется?
Б е л и н д а.  Ой, не помню... Там что-то про молодого художника, который страдает из-за неразделённой любви, мечется...
П и с а т е л ь. Это из раннего. Я тогда ещё только начинал, писал умопомрачительно плохо, не мог выразить мысль...
Б е л и н д а. Вот-вот! Я ничего не поняла.
П и с а т е л ь (улыбка сходит на нет). Да, конечно же, я, как специалист и знаток в вопросах литературы, не вправе предполагать в других подобной же осведомленности и понимания в этой области.

Официантка привозит Белинде блюда и ставит на стол.

О ф и ц и а н т к а. Господин писатель, сегодня прекрасное жаркое! Сочное! Пальчики оближешь! Принести вам?
П и с а т е л ь. Нет, спасибо. Я привык к спартанскому образу жизни.
Б е л и н д а (борясь с желанием). Тогда и мне не надо. (Отодвигает блюдо.)
П и с а т е л ь. Нет, что вы! Вы ешьте, ешьте! Не берите с меня, отшельника и аскета, пример! Вам следует разнообразно и вкусно питаться!
Б е л и н д а. Можно?
П и с а т е л ь. Необходимо!
Б е л и н д а (радостно). Спасибо! (Начинает с аппетитом поглощать пищу.)

Писатель смотрит на неё и наслаждается созерцанием.

Б е л и н д а. Как у вас дела с Хендриком?
П и с а т е л ь. Пока наблюдаю, изучаю. Я должен его узнать вплоть до каждого пальца на руке, до ботинок, бровей, каждой морщинки на висках. Мне необходимо полностью овладеть им. Заставить его ходить, сидеть, спать по моему усмотрению и в любое время.
Б е л и н д а (испуганно). Как?! Это же рабство.
П и с а т е л ь. Это только в моём воображении, дорогая Белинда!
Б е л и н д а. А! Ну, тогда...  тогда это забавная игра.
П и с а т е л ь. Хм. В определённом смысле да.
Б е л и н д а. Научите меня этой игре.
П и с а т е л ь. Для этого нужно, прежде всего, овладеть навыками наблюдения.
Б е л и н д а. Давайте учиться наблюдать!
П и с а т е л ь. Итак, выбираем объект. Кого мы выберем?
Б е л и н д а. А вон того серьёзного господина.
П и с а т е л ь. Бамбера? Хорошо. А у вас, Белинда, глаз намётан. Это действительно серьёзный господин. Ужасно серьёзный! (Посматривая на Бамбера.) Он насквозь добродетельный, мужественный, патриотичный, с глазами, как у верных собак на Сен-Бернаре. С широкой и тугой шеей, способной выдержать любой удар. Лбом, полным морщин. Бумажником, полным честно нажитыми и хорошо пересчитанными банкнотами. Грудью, полной безупречных, высоких, но нетерпимых идеалов!
Б е л и н д а (хохочет). Здорово!

Курортники со строгими лицами поворачивают головы в сторону веселящейся парочки.

Б е л и н д а. А какой Кёссерлинг?
П и с а т е л ь (бросив взгляд на Кёссерлинга). О, как возвышен, как мил и прелестен господин Кёссельринг! Мужчина в цвете лет. Мечтательно и восторженно глядят его детские глаза. Нежно и лирически поглаживает рука элегантный жилет. Никакая фальшь не может гнездиться в этой груди. Никакое низменное побуждение не помрачит благородство этих поэтических черт. С головы до мизинчика ноги весь розовый, словно девушка Ренуара, душка Кёссельринг в юные годы, вероятно, не чурался шалостей Купидона. Но как же поразил и разочаровал меня этот херувимчик, показав мне сегодня...  карманную коллекцию открыток.
Б е л и н д а (хлопая в ладоши). Чудесно!

Курортники снова поворачивают головы к парочке и осуждающе смотрят.

П и с а т е л ь. Что касается главного объекта моего наблюдения – голландца Хендрика, то я многого достиг. Уже местами он начинает казаться мне симпатичным. Вот только этот его идиотский жест! Вот-вот, смотрите, сейчас он его сделает.

Голландец делает свой жест (высоко поднимает локоть, проводит ладонью ото лба до затылка и трёт пальцами второй подбородок).

П и с а т е л ь. Не перевариваю! Меня тошнит от этого жеста! Зачем он так делает? Что его заставляет так высоко поднимать руку и гладить себя по лысине, а затем теребить свой подбородок? Ужасно!
Б е л и н д а (закрыв лицо салфеткой, закатывается смехом). Больше не надо меня смешить... Ой, не могу!

Жена голландца, заметив слежку, сообщает об этом мужу.
Голландец с опаской бросает взгляд на писателя и начинает ёрзать на стуле – ему не по себе. Он что-то шепчет жене на ухо. Вытерев губы салфетками, голландская чета покидает зал, невольно оглянувшись на писателя.

П и с а т е л ь. И вообще, Белинда, обратите внимание на всю эту публику в целом. Как эти сытые люди едят, затем терпеливо ждут следующего блюда, чтобы и его впихнуть в переполненную снедью утробу.
Б е л и н д а. Трудную задачу вы себе поставили: полюбить. Ведь сердцу не прикажешь. (Несколько печально.) Я бы тоже хотела полюбить. Но...
П и с а т е л ь. Что «но»?
Б е л и н д а. Как-то не получается. (Смеётся.) Я посмотрю на ваш опыт и поучусь.
П и с а т е л ь. Вы ангел!
Б е л и н д а. Как Кёссерлинг? (Смеётся.)
П и с а т е л ь. Ну, нет!
Б е л и н д а. А мы пойдём сегодня кормить зябликов?
П и с а т е л ь. Я с удовольствием! (Берёт со стола белый хлеб и засовывает в карман.)

Некоторые курортники, закончив обед, начинают расходиться. 
Кёссерлинг развязной походкой приближается к столику писателя.

К ё с с е р л и н г (склонившись к Белинде). Приглашаю вас в пять часов покататься на лодочке.
П и с а т е л ь (тихо, но строго Кёссерлингу). Как вы смеете, нося в кармане такое, приближаться к Белинде!
Б е л и н д а. Я заинтригована! Кёссерлинг, что у вас в кармане?
П и с а т е л ь. Не смейте показывать!
К ё с с е р л и н г (достаёт из кармана цветочек). Прошу!
Б е л и н д а. Ой, спасибо! (Принимает цветок). Вы так галантны.
П и с а т е л ь. У него в другом кармане!
К ё с с е р л и н г. Нет у меня ничего в другом кармане.
П и с а т е л ь. Есть!
К ё с с е р л и н г. В каком?
П и с а т е л ь. В нагрудном, который подбит ещё шёлком! О, мерзость!
К ё с с е р л и н г. Вы лжёте!
П и с а т е л ь (вскакивая). Я – лгу?!

Писатель пытается вытащить пачку открыток из нагрудного кармана пиджака Кёссерлинга, который отчаянно сопротивляется. Наконец, писателю удаётся вырвать картинки, но противник перехватывает его руку, картинки взлетают вверх, разлетаются в воздухе в разные стороны и ложатся на пол. Курортники наклоняются (кто может) и рассматривают непристойную коллекцию.

К ё с с е р л и н г (писателю). Я вызываю вас на дуэль!
П и с а т е л ь. Вызывайте!
К ё с с е р л и н г. Потом! (Уходит.)
Х и л ь д а. Покажите мне! Покажите!
Б а м б е р (подняв открытку). Вот, полюбуйтесь!
Х и л ь д а (вытаращив глаза от потрясения). Я такого от вас не ожидала, господин писатель!
П и с а т е л ь. Это не мои открытки!
Х и л ь д а. Имейте мужество сознаться в своих грехах! (Гордо идёт к выходу, но оборачивается.) Развратник! (Уходит.)

Б е л и н д а  сидит за столом, закрыв ладонями лицо. Плечи её вздрагивают.

Б а м б е р. Да, оплот нравственности в наших глазах низвергнут! Лицемерие разоблачено!
П и с а т е л ь. Белинда, не переживайте вы так!
Б е л и н д а (трясётся в смехе). Ой, не могу больше! Простите! (Убегает.)
Б а м б е р. Всё тайное становится явным, господин писатель! (Пауза.) Но успокойтесь. Все мы не без греха.
П и с а т е л ь. Это абсурд! Абсурд!
Б а м б е р. Что абсурд?
П и с а т е л ь. Да всё! Всё абсурд!
Б а м б е р. Ну, например? Что конкретно?
П и с а т е л ь. Ну вот, например. Мало ещё найдется в стране городов, где бы люди так вкусно и плотно питались, как больные обменом веществ в Бадене!
Б а м б е р. Ну, так что?
П и с а т е л ь. И вы не видите в этом абсурда? Опираясь на простые данные физиологии, нашим больным следовало бы рекомендовать простую пищу. Без мяса, алкоголя и острых приправ, а возможно, даже строгую лечебную диету!
Б а м б е р. Это экономический вопрос, господин писатель. Баден исстари известен своей хорошей едой. Каждый трактирщик заинтересован в том, чтобы привлечь к себе как можно больше клиентов и не отстать от конкурентов.
П и с а т е л ь. Да здесь в подвалах имеется свой магнит и приманка для постояльцев. Это горячие минеральные источники! Не еда привлекает сюда людей, их сюда гонит дерганье nervus ichiadicus! Но эти увечные люди, вместо того, чтобы излечиться, пьют вёдрами пиво и вино, обжираются до одури жирными харчами!
Б а м б е р. Эх вы, писатель, а не понимаете! Кто из нас, курортников, захотел бы, наряду с ваннами и другими тяжёлыми процедурами подвергать себя ещё посту и умерщвлению плоти?
П и с а т е л ь. По-вашему, пусть лучше мы выздоровеем лишь наполовину, но зато будем хоть пить и есть в свое удовольствие!
Б а м б е р (печально улыбаясь). Мы пожилые люди, увязшие в житейских компромиссах, привыкшие на многое смотреть сквозь пальцы.
П и с а т е л ь. Я считал вас, Бамбер, серьёзным господином. А вы... вы несерьёзный господин!
Б а м б е р. А вы, господин писатель, на самом деле больше рисуетесь. Спартанский образ жизни! А сами набили карманы белым хлебом, чтобы втихаря удовлетворять голод в своём номере.
П и с а т е л ь. Я взял хлеб, чтобы покормить им птичек!
Б а м б е р. Птичек? (Сощуря презрительно глаза.) Белым хлебом высшего качества – птичек?! В то время, когда в мире тысячи людей умирают от голода – птичек?! 
О ф и ц и а н т к а. Господин писатель, (вручает ему стопку открыток, собранных ей с пола), возьмите вашу коллекцию. (Уходит.)
П и с а т е л ь. Это не моё! (Трясёт открытками.) Не моё это! (Мечется по залу, не зная, как избавиться от коллекции.)

Некоторые курортники смеются. Наконец, писатель бросает пачку картинок в мусорную корзину и вытирает руки носовым платком.

Б а м б е р. Напрасно вы так. Ведь кто-то старался, изготавливал их...  чтобы доставить маленькую радость мелкому грешнику.
П и с а т е л ь. Иногда мне хочется вас сжечь на костре. (Направляется к выходу.)
Б а м б е р (вслед писателю). Инквизитор!

Вдруг писатель останавливается, разворачивается и идёт назад с каменным лицом. Бамбер отступает и поднимает руки для защиты. Но писатель проходит мимо его и садится за свой столик.

П и с а т е л ь (кричит). Принесите вина!

Официантка приносит графин с вином и ставит перед писателем.

П и с а т е л ь. Жаркого и пожирней!

Официантка уходит за жарким. Писатель наливает целый стакан вина и залпом выпивает. Сразу же наливает второй стакан и осиливает его наполовину.  Официантка приносит жаркое, в которое писатель впивается зубами и начинает с наслаждением поглощать пищу.



                ТРЕТЬЕ  ДЕЙСТВИЕ

Картина пятая

Холл курзала. Четыре выхода слева на право: в гардеробную, в казино, в концертный зал и на улицу. По периметру стоит несколько банкеток.
Курортники входят в холл с улицы с мокрыми зонтами, в плащах и головных уборах. Они направляются в гардеробную, а выходят оттуда в вечерних нарядах. Большинство идёт в концертный зал, некоторые заходят в казино. Слышится, как настраивают скрипки, виолончели и контрабас. Постепенно холл пустеет. Из концертного зала параллельно с настройкой инструментов доноситься грубая игра на пианино старинного менуэта.
Писатель выходит из концертного зала, опираясь на палку с резиновым наконечником, морщится. Затем оглядывается, достаёт из внутреннего кармана фляжку, делает из неё большой глоток и быстро убирает обратно. Он закусывает конфетой и присаживается на банкетку. Менуэт заканчивается, кто-то аплодирует исполнителю. Из концертного зала выходит Белинда.

Б е л и н д а (писателю). Куда вы исчезли? И почему вы такой мрачный? Что случилось?
П и с а т е л ь. Произошло убийство.
Б е л и н д а. Да вы что! Где, когда?
П и с а т е л ь. Здесь и только что.
Б е л и н д а. Вы шутите? Кто убил?
П и с а т е л ь. Вы.
Б е л и н д а. Кого же я убила?
П и с а т е л ь. Вы своими сильными руками изнасиловали и прикончили прелестнейший менуэт восемнадцатого века!
Б е л и н д а. Вы становитесь несносны. Кстати, вы обещали мне стихотворение.
П и с а т е л ь. Увы, никак не получается дописать. Вдохновение куда-то ушло.

Какофония настройки инструментов смолкает.

Б е л и н д а. Ну вот, музыканты настроились. Сейчас начнут. Я заняла нам два места во втором ряду. Пойдёмте?
П и с а т е л ь. Вы идите, Белинда. Я здесь посижу. Опять будут играть что-нибудь популярное, что навязло в ушах. А госпожа Хильда будет сидеть в первом ряду и вязать свой чулок. Здешние концерты лишены, по-моему, главного – смысла.
Б е л и н д а. Почему?
П и с а т е л ь. То, что две сотни людей ума не приложат, как скоротать время до ужина, недостаточная причина, чтобы оркестру хороших музыкантов играть аранжировки из знаменитых опер.

Из зала доносится музыка – попурри на темы известных оперетт.

П и с а т е л ь. Ну вот, началось! Чего здесь не достаёт?
Б е л и н д а (вслушиваясь в музыку). Может, второго контрабаса?
П и с а т е л ь. Нет. Не хватает необходимости, живой потребности и накала душ, ждущих от искусства освобождения.
Б е л и н д а. Тогда... Хотите, снова пойдёмте в кино?
П и с а т е л ь (зевает). Чтобы видеть, как волокут по песку окоченелые трупы красавцев-львов, которых мы всего две минуты до этого видели живыми? И слышать, как половина зала встречает это гнусное и печальное зрелище громким хохотом?!
Б е л и н д а. Извините, господин писатель, но вы сами вчера хохотнули над этим!
П и с а т е л ь. Это зловредная атмосфера зрительного зала втянула меня в свой водоворот. Неужели в здешних термальных водах содержится нечто такое, что тормозит в человеке всё высокое, благородное, ценное? (Делает глоток из фляжки.)
Б е л и н д а. Опять коньяк? Вчера вы это делали украдкой, а сегодня уже не стесняетесь меня.
П и с а т е л ь. Я и обжираться стал всякими яствами. (Потянувшись.) Просто диву даешься, до чего быстро усваивается все дурное. 
Б е л и н д а. Возьмите себя в руки! Вы же творческий человек!
П и с а т е л ь. Да уж, творческий... Не могу себя заставить сесть за письменный стол. И самое печальное, что я начал входить во вкус ничегонеделанья. Слов «рассеяться» или «развеяться» вообще не было в моём лексиконе. Я никогда не знал, что такое скука. А как начал рассеиваться, так и заскучал!
Б е л и н д а. Займитесь физкультурой, в конце концов!
П и с а т е л ь. Упаси, господь! (Подумав.) Долгие годы я приучал себя к дыхательной гимнастике, к физическим упражнениям, к умеренности в пище. И всё разрушилось в один миг! Нет, ленивое брюхо сильнее робко скулящей души. Ещё немного, и я начну часами обсуждать с фрау Хильдой её ревматизм и все виды травяных настоев. Начну посылать друзьям открытки с новобрачными или отважными людьми-бураками. О, как же мне тошно!
Б е л и н д а. Я не понимаю вас. Вы осознаёте, что опускаетесь, но ничего не предпринимаете против этого! Наоборот, вы даже находите какое-то наслаждение в своём падении!
П и с а т е л ь. Вот в этом-то всё и дело! В этом и есть трагедия человечества! Как написал русский поэт Пушкин: «Всё, всё, что гибелью грозит для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья...»
Б е л и н д а. Постойте, а как же голландец? Вы себе поставили такую потрясающую задачу!
П и с а т е л ь. Что, голландец? Он мне не мешает, ведь я не работаю. (Зевает.)
Б е л и н д а. Нет, надо вас брать в руки! Вставайте! Сейчас будем разучивать танец!
П и с а т е л ь. Какой ещё танец?
Б е л и н д а. Фокстрот! Самый модный сегодня танец! (Тянет писателя за руку.) Вставайте же!
П и с а т е л ь (сопротивляясь). Модный?! Нет уж, лучше я спокойно по инерции сгину, чем умышленно брошусь в пропасть пошлости!
Б е л и н д а (продолжает тянуть писателя за обе руки). Вставайте!
П и с а т е л ь. Я еле хожу, Белинда! (Встаёт, опираясь на палку.) Зачем вы меня сегодня вытянули из постели? Лежал бы себе весь день в агрегатном состоянии. 
Б е л и н д а. Итак, делайте три шага вперёд! (Показывает.)
П и с а т е л ь (умоляя). Я уже отделился от души. Во мне перестала звучать музыка, Белинда!
Б е л и н д а. Ну же!

Писатель быстро допивает свой коньяк и неуверенно делает три шага вперёд, опираясь на палку.

Б е л и н д а. На четвёртый счёт – пауза! Нам надо сначала освоить азы. И ещё три шага на меня (тянет писателя на себя) и снова пауза! Держите меня за талию! О, Боже! Как от вас пахнет спиртным!

В концертном зале заканчивается музыка, и раздаются аплодисменты.

Б е л и н д а. Вот видите, вам уже аплодируют! (Продолжает его вести в танце.) Раз, два, три, пауза! Раз, два, три, пауза! Молодец! Даже ни разу мне на ногу не наступили... Ой! Вот теперь наступили! Какой же вы неповоротливый! Раз, два, три, пауза! (Продолжают танцевать.)

Из игорного зала выходит Бамбер. Видя нелепо танцующую пару, он останавливается и с интересом наблюдает.

Б е л и н д а. И крепче держите меня за талию! Крепче!
П и с а т е л ь (прижимая Белинду за талию). О, эта песнь пола!
Б е л и н д а (смеётся). Смелее! Раз, два, три, пауза!
П и с а т е л ь. О, этот пир плоти! (Бросает трость, второй рукой хватает Белинду за низ спины и впивается губами в её шею.)
Б е л и н д а (вскрикивает). Ай! (Вырывается из объятий и даёт писателю пощёчину.) Вы что себе позволяете?! Старый кот! (Убегает в концертный зал.)
Б а м б е р. Позор! Позор!

Писатель, с трудом подняв палку, подходит к банкетке и тяжело опускается на неё.

Б а м б е р. И это в вашем возрасте! Может, прав Кёссерлинг?
П и с а т е л ь (безучастно). В чём прав?
Б а м б е р. Ну... Он утверждает... Хотя, нет, предполагает. Да, предполагает, что вы сексуальный маньяк.
П и с а т е л ь. Это он, скорее, маньяк.
Б а м б е р. Я не замечал, чтобы он вот так, в курзале, не обращая внимания на окружающую публику, бросался на женщин, как вы.
П и с а т е л ь. Бамбер, вы не одолжите мне два франка?
Б а м б е р. Что проигрались вчера? Я видел, как вы просадили в рулетку уйму денег. Зачем вам два франка?
П и с а т е л ь. Куплю фишек и поставлю на кон.
Б а м б е р. Так вы, в самом деле, игрок? Позор!
П и с а т е л ь. А сами вы что делаете в казино?
Б а м б е р. Сам я не играю, я просто смотрю. В игорном зале всегда царит строгая торжественность и праздничность. Посетители входят туда словно в храм, тихо и робея, говорить решаются лишь шёпотом. Как вы думаете, почему? Потому что там дело идёт о самом важном, любимом и святом – о деньгах! Что, хотите отыграть проигрыш?
П и с а т е л ь. Да нет.
Б а м б е р. Тогда не понимаю, зачем?
П и с а т е л ь. Погружение в азарт рулетки всегда радостно возбуждает. Это бальзам для усталой души.
Б а м б е р. Если бы у вас был чисто экономический интерес, например, отыграться, то я бы вам дал. А для ваших басенок, которые разрушают государственный базис, принципиально не дам. (Смотрит на писателя.) Не дам! Слышите?
П и с а т е л ь. Да слышу, слышу.
Б а м б е р. Не дам я вам денег. Вот так. (Пауза.) А почему вы не возражаете мне?
П и с а т е л ь. Надоело.
Б а м б е р. Нет, вам надо возразить, опровергнуть мою теорию. А то, что это за разговор?
П и с а т е л ь. Я с вами не разговариваю.

                П а у з а.

Б а м б е р. А Кёссерлинг готовится к дуэли с вами! Отрабатывает кросс правой. Правда, страшно боится! (Пауза.) Вы-то не боитесь?
П и с а т е л ь. Мне всё равно.

С улицы заходят голландец и его жена. Увидев писателя, они останавливаются, как вкопанные. Голландец таращит глаза на писателя. Писатель, заметив это, показывает голландцу язык. Глаза гостиничного соседа расширяются ещё больше. Вдруг голландцы резко срываются с места и быстро покидают курзал.

Б а м б е р. Да-а! Курортники вас уже боятся.
П и с а т е л ь. Чего меня бояться? Я стал таким же, как вы.
Б а м б е р. Я?
П и с а т е л ь. И вы.
Б а м б е р. А какой я? Какие мы?
П и с а т е л ь. Так, нормальные. Мелкие буржуа, мещане.
Б а м б е р. Ну, у меня кошелёк-то потолще будет, чем у мещан.
П и с а т е л ь. Я про суть. (Встаёт и направляется в гардеробную.)
Б а м б е р. Господин писатель! Возьмите два франка!
П и с а т е л ь. Не надо. (Скрывается в гардеробной.)

Бамбер достаёт бумажник, пересчитывает деньги, и, отделив две купюры, прячет бумажник в кармане. Писатель выходит из гардеробной в плаще и шляпе, направляется к выходу.

Б а м б е р. Господин писатель, я хочу провести один эксперимент.
П и с а т е л ь (приостанавливается). Ну, что ещё?
Б а м б е р. Мне кажется, вы должны сегодня выиграть.
П и с а т е л ь. Почему?
Б а м б е р. Потому что вы не желаете выигрывать. Я наблюдаю за игроками много лет. Когда человек очень хочет выиграть, то он обязательно проигрывает. А когда ему всё равно – то неожиданно прёт удача! Я даю вам два франка – играйте. Но пятьдесят процентов выигрыша – мои!
П и с а т е л ь. А если я проиграю?
Б а м б е р. То просто вернёте мне мои деньги.
Писатель достаёт фляжку, прикладывает по инерции ко рту, но она  пуста.

П и с а т е л ь. Сыграть, что ли? (Массирует в области сердца.) Что-то мне нехорошо. (Присаживается на банкетку спиной к зрителям.)
Б а м б е р. Вызвать врача? Он здесь, в казино.
П и с а т е л ь. Нет. Купите коньяку, если хотите помочь. Мне в скором времени должны прислать деньги. Верну.
Б а м б е р. Когда освежитесь коньячком, сыграете?
П и с а т е л ь. Попробую.
Б а м б е р. Что ж, буду вас спасать. Алкоголик! Алкоголик, игрок, бретёр и маньяк! И с кем я связался?

Ганс и носильщик вносят с улицы картину, которая висела в холле гостиницы (на картине курортники принимают серные ванны и пьют минеральную воду). Картина перекрывает писателя, сидящего на банкетке спиной к зрителям.

Г а н с. Добрый вечер, господин писатель! Почему не на концерте? (Ставят картину на пол.) Хочу её презентовать казино. Чтобы она напоминала курортникам, для чего они сюда приехали.
Б а м б е р. А вам что за выгода от этого?
Г а н с. Проигрываются некоторые. (Бросает взгляд на писателя, которого скрывает картина.)
Б а м б е р. И хорошо! Бадену на пользу!
Г а н с. Год назад один спустил все деньги перед отъездом и ко мне, мол, дайте взаймы на обратный проезд, а как приеду домой – вышлю.
Б а м б е р. Дали?
Г а н с. Дал.
Б а м б е р. Выслал? (Пауза.) Не надо было давать!
Г а н с. Вот так. Людям помогаешь, а они тебя надувают. (Носильщику.) Ну, взяли, пошли! (Уходят с картиной в игорный зал.)

Из гардеробной выходит  д в о й н и к  писателя (они похожи с писателем, как две капли воды). Он в таком же плаще и шляпе, как и писатель. Двойник идёт бодрой походкой, играя ротанговой тросточкой, по направлению к писателю и проходит мимо Бамбера, который его не видит.

Б а м б е р (писателю). Господин алкоголик, сейчас я вернусь. (Уходит.)

Двойник заходит за банкетку и оказывается лицом к лицу с писателем.

Д в о й н и к. Вот смотрю я на себя со стороны... (Внимательно разглядывает писателя.) Ну и рожа! Устал. Чувствую. Ну, так что? Бывали времена и похуже. Почему бросил работать? (С горечью.) Даже Белинде стихотворение не дописал! А считал её своей музой!
П и с а т е л ь (пытается что-то сказать). Э-э-э... э-э-э...
Д в о й н и к. Да, слов нет. Деградируем потихонечку. Впрочем, не потихонечку. Усиленно, быстро и методично! Уже не тянет ни работать, ни думать, ни даже читать! (Замахивается тростью, но сдерживается и переводит её за спину.) Превратился в разленившегося пса и жирного борова – чревоугодника!
П и с а т е л ь. Я... в ду-у-у...
Д в о й н и к. Да и в духовной сфере ищешь самые пошлые, извращенные, идиотски помпезные развлечения! Раньше всегда их избегал и ненавидел! За пристрастие к ним обвинял и презирал буржуа, наше время, да и всю нашу цивилизацию!
П и с а т е л ь. Что... деа-а?!
Д в о й н и к. А что ты сделаешь? Ничего ты сам не сделаешь! Только идиот может утверждать, что он сам себя делает. Себя можно только надуть!

У писателя начинают вздрагивать плечи. Из концертного зала доносятся аплодисменты.

Д в о й н и к. Вечно повторяешь одну и ту же ошибку. Слишком много взваливаешь на себя. А ноша оказывается очень тяжёлой, не для тебя. Вот и падаешь вниз вместе со всем этим грузом. В праведники хотел записаться?

Писатель пытается встать, но двойник снова его усаживает, нажимая тростью на плечо.

Д в о й н и к. Путь праведника осилит только святой. Для грешника другая дорога – благодать.
П и с а т е л ь. Ко-а... сни-о-о?
Д в о й н и к. Когда она снизойдёт? Хм. Пути Господни неисповедимы. Надо терпеть и ждать! Терпеть и ждать. Исцеление может произойти в любой момент, но это от тебя не зависит.
П и с а т е л ь. Бу-у... моли-и!
Д в о й н и к. Хорошо молиться тем, кто умеет это по-настоящему. А не просто медитировать. (Подумав.) Главное, не падать ещё ниже.

Курортники выходят из концертного зала. Одна группа проходит перед писателем с двойником (то есть, между этими героями и зрителями). После прохода группы двойника словно и не бывало, лишь один писатель продолжает сидеть на банкетке спиной к зрителям. Белинда идёт рядом с Кёссерлингом. Он улыбается и что-то ей рассказывает.

Б е л и н д а (Кёссерлингу). Подождите минуточку. (Подойдя к писателю). Господин писатель, прошу меня извинить... Но вы тоже позволили себе лишнего! (Всматривается в лицо писателя.) Что с вами? Вам плохо?
П и с а т е л ь (пытается встать). Устал... немного.

Писателя заносит в сторону, он семенит ногами, чтобы не упасть, удерживается, но его заносит в другую сторону.

К ё с с е р л и н г. Да он пьян!

Среди курортников раздаются нотки возмущения.

К ё с с е р л и н г (работая на публику). Он напился вдрызг! Его надо сдать в участок!
Б е л и н д а. Успокойтесь, Кёссерлинг! Берите его под руку!
К ё с с е р л и н г (игриво). Только ради вас.

Кёссерлинг берёт писателя под одну руку, Белинда под вторую и волокут писателя к выходу.

П и с а т е л ь. К куницам меня! К куницам!

Они натыкаются на Бамбера, который входит в помещение.

Б а м б е р (удивлённо Кёссерлингу.) Кросс правой?
К ё с с е р л и н г (скромно улыбнувшись). Не совсем. Было несколько иначе.
Б а м б е р. Джеб? Апперкот?
К ё с с е р л и н г. Скорее аперитив.

Кёссерлинг и Белинда уводят писателя на улицу.

Б а м б е р. Эх, самое интересное как всегда пропустил!


Картина шестая

Столовая.

Все курортники сидят за столами со скучающим видом и нехотя поглощают пищу. Белинда обедает за своим прежним столиком. Появляется  писатель. Он с трудом передвигается, работая двумя палками с резиновыми наконечниками. Теперь его походка напоминает походку Хильды или способ передвижения морского льва. На него никто не обращает внимания – все увлечены собственной скукой. Писатель достигает своего столика, садится и прислушивается: звуки и шумы в столовой усиливаются. Это стук ложек, вилок и ножей о тарелки, звяканье бокалов, бульканье наливаемого вина, причмокивания и покрякивания едоков. Писателю приносят блюда, и он присоединяется к общей трапезе. Вдруг все звуки и шумы ритмически объединяются в такты определённого размера, которые последовательно повторяются и складываются в единую посудохозяйственную и пищепотребительную симфонию. Через нужное количество тактов голландец вставляет свой громоподобный чих. 
Писатель отрывается от еды и начинает внимательно слушать эту «музыку», украдкой разглядывая курортников. Курортники с каменными лицами делают все движения в одном ритме, достигая при этом удивительной пластической согласованности – это массовый механический танец рук, голов и жующих ртов. Через некоторое время писатель вздрагивает от спазма сдерживаемого смеха и отводит  глаза, прикрывая ладонью улыбку. Затем он сужает уголки губ, помогая пальцами сделать серьёзную маску, поднимает голову и вдруг встречается взглядом с  Хильдой, которая на него смотрит. Писатель, более не в силах сдержаться, разражается смехом. Хильда тоже начинает хихикать. Курортники поворачивают головы и строго смотрят на двух смеющихся людей. Постепенно у курортников появляются улыбки на лицах, и эпидемия весёлости охватывает весь зал. Соответственно прекращается и посудохозяйственная симфония. Писатель сидит, улыбаясь, подперев ладонями подбородок, излучая счастье от внезапно сошедшей на него благодати душевного исцеления.

П и с а т е л ь. Свершилось.

 Курортники, улыбаясь, начинают расходиться. К писателю подходит Бамбер.

Б а м б е р. Вы сегодня, кажется, чем-то очень довольны!
П и с а т е л ь. Конечно, доволен. Действительность ещё существует, и это в Бадене! Великолепно!
Б а м б е р (после паузы). Значит, вы считали, что действительности больше не существует! Тогда разрешите спросить, что же вы подразумеваете под действительностью?
П и с а т е л ь. Во всяком случае, не курортные сплетни и истории болезней. Не ревматические романы и подагрические драмы. Не променады, концерты, меню и программы. Не банщиков и курортников.
Б а м б е р. Как, значит, курортники не являются для вас действительностью? Например, я, человек, который сейчас с вами разговаривает, не действительность?!
П и с а т е л ь (весело). Вы существуете, господин Бамбер, этого я отрицать не стану. Но существуете в плоскости, которой в моих глазах недостает пространственно-временной действительности. Вы существуете в бумажной плоскости: плоскости денег и кредита, морали, закона, почтенности. Но в вас нет той действительности, в какой меня сразу убеждает любой камень или дерево, любая птица или жаба. Вы замечательны. Мы вами гордимся. Но вы – не действительны.
Б а м б е р (мрачно). Ну, а если вы сейчас ненароком ощутите на своем лице мою ладонь? Тогда вы убедитесь в моей действительности?
П и с а т е л ь (не теряя весёлости). Таким доказательством вы не достигнете цели. Когда я рукой заполняю пространство между двумя электрическими полюсами, то, конечно же, подвергаю себя разряду. Но мне не придет в голову принимать электрический ток за личность. Поэтому ваше нападение не убедило бы меня в существовании у вас личности и души. А во-вторых, если вы решитесь на такой эксперимент, вам же будет хуже. Я в данную минуту удивительно свободен от всяческих моральных тормозов.
Б а м б е р. В своих статьях и книгах вы ратуете за мораль, за порядок, за некий духовный стержень! А в жизни вы полная противоположность этому! Вы лжец, господин писатель!
П и с а т е л ь (встаёт с двумя палками и прохаживается). Чтобы человек всю жизнь мог почитать только дух и презирать природу? Был бы всегда только революционером и никогда консерватором? Да, это представляется мне признаком характера и стойкости. (Прислоняет одну палку к столу – она уже не нужна). Но это столь же ужасно, отвратительно и безумно, как если бы человек всегда хотел только есть или всегда хотел только спать. К моему удивлению, все политические, культурные и научные объединения основываются на предположении, будто такое безумное поведение возможно и даже естественно!
Б а м б е р (в ярости). По-вашему, и политические партии не действительность?!
П и с а т е л ь (со злой весёлостью). Да, так же, как и вы! Вот вы стоите тут, и хоть под вашим жилетом несомненно имеется обед из пяти блюд, но нет сердца. И хоть в вашем искусно подделанном черепе есть мысль, но нет природы.

Бамбер разворачивается и быстро уходит.

П и с а т е л ь (не заметив ухода Бамбера). Внутри ничего, кроме газеты и налоговой квитанции. Категорического императива да процентной таблицы. Стоит мне дунуть, и вы исчезнете! Стоит мне подумать о моей возлюбленной или даже о самой простенькой инфузории, - этого достаточно, чтобы вытеснить вас из реальности! Вы не человек, и даже не вещь! Вы – схема, скучная абстракция!  (Резко повернувшись, выбрасывает кулак в сторону, где стоял Бамбер.) Вот видите! (Ищет глазами Бамбера.) Я же говорил, что вы не существуете!

Белинда, наблюдавшая за всем этим представлением, аплодирует.

Б е л и н д а. Наконец-то, я вижу намёк на выздоровление!
П и с а т е л ь. Да, я увидел себя, да и нас всех, со стороны. Как всё это было странно и нелепо! Почему мы все тут сидим и чего-то выжидаем? Почему едим и с серьёзным видом ждём следующего блюда, когда давно сыты? Всё было так необъяснимо и неправдоподобно. И всё чудовищно смешно. Знаете, Белинда, этот смех был сродни озарению!
Б е л и н д а. Даже так? Значит, вы допишите для меня стихотворение?
П и с а т е л ь. Несомненно. Я весь переполнен замыслами, как арбуз водой! Мне надо работать.
Б е л и н д а. А вашей работе теперь не будет мешать голландец?
П и с а т е л ь (задумавшись). Будет. Очень будет! Эта помеха так и не устранена. Мне уже совсем немного оставалось, да вот впал в уныние. Но сейчас я полон сил и снова ринусь в бой.
Б е л и н д а. В бой, чтобы полюбить его?
П и с а т е л ь. Именно так.
Б е л и н д а. В бой, чтобы полюбить. Парадоксально!
П и с а т е л ь. Жизнь состоит из парадоксов, Белинда. Если нет парадоксов, то нет и жизни. И ведь что интересно? Если я начинаю исцеляться, то в скором времени последует новый удар. Только не знаешь, откуда их ждать: изнутри или извне?
Б е л и н д а. А я вам купила на всякий случай. (Показывает из сумочки горлышко бутылки.) Французский коньяк!
П и с а т е л ь (смутившись). Не надо. Белинда, давайте сначала попросим у Кёссерлинга патефон и доучим фокстрот. А уж потом я нырну с головой в океан символов, образов и антиномий.
Б е л и н д а. Сколько же разных личностей в вас уживается? Две? Три?
П и с а т е л ь. Не считал. Главное, чтобы уживались. (Напевает фокстрот.) Как там?

Продолжают напевать фокстрот вместе и уходят.


                ДЕЙСТВИЕ  ЧЕТВЁРТОЕ

Картина седьмая

Номер писателя. На столе стоит пять одинаковых бюстов Гёте.
Входит писатель с ротанговой тросточкой, напевая фокстрот, и добавляет ещё один бюст к ряду близнецов великого предшественника. Он открывает тетрадь, задумывается и хочет что-то записать. Но прислушивается и бросает взгляд на стену номера голландца. Там тишина. Писатель подходит к стене и прислоняется к ней ухом. Стук в дверь.

П и с а т е л ь (отпрянув от стены). Войдите!

Входит Ганс.

Г а н с. Вы позволите на минутку?
П и с а т е л ь. Проходите, Ганс!
Г а н с (взглянув на бюсты). Всех выкупили?
П и с а т е л ь. Ещё два осталось.
Г а н с. Э-э-э... Это... как его?
П и с а т е л ь. Вы что-то хотели?
Г а н с. Да. То есть, нет. Не я...
П и с а т е л ь. А я вот у вас хотел спросить...
Г а н с. Пожалуйста, пожалуйста, спрашивайте!
П и с а т е л ь (показывая на стену). Что-то моего соседа не слышно?
Г а н с. А вы что, победили к нему неприязнь?
П и с а т е л ь. Вы тоже знаете? Ах, да, Лулу вам рассказала.
Г а н с. Она же вас и надоумила, навела вас, так сказать, на заповедь! Хе-хе! Как мы с ней болели за вас, господин писатель! И чем же это закончилось, позвольте вас спросить?
П и с а т е л ь. Ну как? Если вы во всё посвящены...
Г а н с. Не могли бы рассказать подробнее, так сказать, о самой методе? Мне это очень важно! Я сам хочу... Понимаете, люди такие разные приезжают, иного убить хочется...
П и с а т е л ь. Хорошо. Понимаете, когда писатель описывает своего персонажа, пусть даже это будет злодей, он должен его как-то любить. Иначе ничего не получится. Так вот, я сделал голландца своим персонажем.
Г а н с. Спасибо, конечно, но я не писатель.
П и с а т е л ь. Ганс! В данном случае всё было намного проще! Не надо быть писателем. Достаточно чуточку фантазии и воображения! Каждый на это способен!
Г а н с. Вы полагаете? (Достаёт блокнот с ручкой и готовится записывать.) Я слушаю.
П и с а т е л ь. Сначала я отчётливо и ясно вызвал в душе пугающий образ голландца. Вплоть до рук и каждого пальца на руке. Да не записывайте вы! Ведь каждый конкретный случай индивидуален и зависит от материала. Лучше вникайте!
Г а н с. Извините, но я так не запомню. Итак, «каждого пальца на руке»?
П и с а т е л ь. Но если бы не его коротковатая шея, ничего бы, возможно, не получилось. Меня выручила шея! Я мог сколько угодно одевать и раздевать голландца. Совать его в шорты или сюртук, в байдарку или за обеденный стол. Делать из него солдата, короля, нищего, раба, старика или ребенка. Но в любом облике у него сохранялась короткая шея и несколько выпученные глаза.
Г а н с. Как вы точно схватили его образ!
П и с а т е л ь. Это было его слабым местом, тут и следовало его атаковать! Долго не удавалось мне скинуть голландцу годы, увидеть его молодым супругом, увидеть женихом, студентом, школьником. Но когда мне, наконец, удалось превратить его в маленького мальчика – его шея впервые пробудила во мне участие. Я увидел, как у крепкого подвижного карапуза, к великой тревоге родителей, обнаружились первые признаки предрасположения к одышке.
Г а н с. Бедняга.
П и с а т е л ь. По пути жалости и сострадания я двинулся дальше. Особого искусства не потребовалось, чтобы набросать ему будущие годы. Когда я увидел Хенрика, постаревшего на десять лет, его хватил первый удар. Всё в нём стало трогательно взывать ко мне! Даже отвратительный голос заговорил в его пользу!
Г а н с. Надо же!
П и с а т е л ь. Всё его человеческое естество, его слабость, неизбежная смерть стали мне до того по-братски близки, что я перестал питать к нему какое-либо зло. Тут я обрадовался, закрыл ему навеки глаза (смахнув слезу) и смежил свои собственные, потому что уже светало.
Г а н с. Какой увлекательнейший роман!
П и с а т е л ь. Двое суток мой сосед мог смеяться или кашлять. Как угодно щеголять своим здоровьем. Как угодно громко расхаживать по комнате. Мог двигать стульями или отпускать глупые шутки. Меня уже ничто не выводило из равновесия! Днём я довольно сносно работал, а ночью довольно сносно спал. (Непроизвольно делает жест голландца: высоко поднимает локоть, проводит ладонью ото лба до затылка и трёт пальцами под подбородком).
Г а н с (внимательно просмотрев голландский жест, заглядывает писателю в глаза). Боюсь, ваша метода мне не под силу. (Прячет блокнот.)
П и с а т е л ь. Но почему его не слышно, Ганс?
Г а н с. Для этого я и пришёл. Я хочу сообщить... В общем, он съехал. А в его номер ещё вчера утром я поселил благочестивую старушку.
П и с а т е л ь (меняется в лице). Как!? От неё ни одного звука, будто бы там никого нет!
Г а н с. Прекрасно. Вы же об этом мечтали.
П и с а т е л ь. Да, но я вложил в него свою душу! Я оказался способен его полюбить! Ганс, сегодня я сел поработать, но эта давящая тишина, отсутствие его шаркающих тапочек, бархатного и раскатистого голоса... Ганс, мне не хватает этого прекрасного голландца, старины Хендрика!
Г а н с. Старины Хендрика! А этот Хендрик написал на вас заявление в полицию!
П и с а т е л ь. Какое заявление?
Г а н с (понизив голос). Я и пришёл вас предупредить. Сегодня мне звонил инспектор из полиции, спрашивал о вас. Мол, не покушались ли вы на жизнь голландца.
П и с а т е л ь (рассмеявшись до слёз). Как это могло прийти ему в голову?
Г а н с. Я знаю этого инспектора. Зверь! Он уже с десяток людей посадил ни за что! (Полушёпотом.) Главное, всё отрицайте. Он будет подозревать вас в чём-то ужасном, вы признаетесь ему в каких-то незначительных мелочах, чтобы оправдаться, а этот изверг и привлечёт вас за эти мелочи! Вот его тактика!

Стук в дверь.

П и с а т е л ь. Войдите!

Входит Лулу, кивает писателю, что-то шепчет на ухо Гансу.

Г а н с. Извините, господин писатель. (Семенит к выходу, но оборачивается.) Пришёл! Зверюга. (Уходит.)
Л у л у. Мужайтесь, мы с вами! Если у нас потребуют характеристику на вас, мы дадим самую положительную. Извините, побегу. (Так же, как супруг, торопливо спешит к выходу, но натыкается на инспектора полиции.)

Входят  и н с п е к т о р  полиции и его  п о м о щ н и к .
 
И н с п е к т о р (показывая Лулу на писателя). Это он?
Л у л у. Да, господин инспектор.
И н с п е к т о р. Вы пока свободны, фрау Лулу.

Лулу уходит.

И н с п е к т о р. Инспектор полиции Кёниг.
П и с а т е л ь. Это псевдоним?
И н с п е к т о р. Нет, наша родовая фамилия. Ваши документы?

Писатель подаёт инспектору паспорт.

И н с п е к т о р (изучая паспорт). Из Австрии? Любопытно. (Помощнику.) Присаживайтесь за стол и ведите протокол.

Помощник садится за стол, достаёт бумагу с ручкой и наблюдает за допросом.

П и с а т е л ь. Чем могу быть полезен?
И н с п е к т о р (положив паспорт в портфель). Перестаньте ломать комедию. Вам уже всё доложили Ганс со своей женой. Да, вам удалось их подчинить. (Разглядывает ряд бюстов Гёте. Берёт один из них, вертит в руках, простукивает.) Почему их так много? (Пристально смотрит писателю в глаза.) Тайные знаки для явок?
П и с а т е л ь. Не-е-ет...
И н с п е к т о р. Я возьму одного на экспертизу. (Кладёт бюст в портфель.) Вообще, я не люблю тянуть кота за хвост. Поэтому не буду обсуждать с вами ваш моральный облик. Игрок, пьяница, дуэлянт, да ещё бабник – это всё для отвода глаз. Однако как вы правдоподобно играете!
П и с а т е л ь. Не понимаю вас.
И н с п е к т о р. Всё вы понимаете. (Достаёт бумагу.) К нам поступило заявление от депутата парламента Нидерландов! Это ваш сосед по гостинице. Он был вынужден уехать из Бадена, не пройдя полного курса лечения! Из-за вас!
П и с а т е л ь. Как?!
И н с п е к т о р. А вот как! Всё читать я не буду, слишком длинно. (Читает заявление голландца.) Итак. «Я давно понял, что этот субъект...» Субъект - это вы. «...что-то замышляет по отношению ко мне. Он установил за мной слежку и прослушивание. И днём, и ночью я ощущаю его вездесущее око и ухо. Когда подтвердилось, что он социально опасен, а тому есть неопровержимые доказательства, основанные на реальных фактах, я понял, что моя жизнь находится в серьёзной опасности. В результате этого я, прервав курс лечения, вынужден срочно покинуть Баден, так и не долечившись. Считаю, что его следует изолировать от общества, чтобы не пострадали невинные люди».  Думаю, достаточно. Социально опасен! Что вы на это скажете?
П и с а т е л ь. Ничего. Это всё глупости! Он нафантазировал себе невесть что!
И н с п е к т о р (помощнику). Внесите это в протокол. (Писателю.) А вам я скажу, что сохранение собственной жизни, да и забота о жизни окружающих – не глупость, а разумная предусмотрительность. Вы же не будете отрицать, что следили за голландцем и прослушивали его?
П и с а т е л ь. Это да. Но писатель и должен наблюдать. Это главный его инструмент, который даёт пищу для творчества. Я хотел переработать голландца в художественный образ, в конце концов!
И н с п е к т о р. Пища, говорите? (Достаёт из портфеля помятый лист.) Вот во что превращается эта пища  под вашим пером. (Зачитывает с преувеличенным пафосом.) «Я бы в нежный кострец вонзил клыки, я бы кровь прелестницы вылакал жадно! А потом бы опять всю ночь от тоски, от одиночества выл надсадно!» Ваше сочинение?
П и с а т е л ь (удивлённо). Моё. Где вы это взяли?
И н с п е к т о р. Вот в этой мусорной корзине! Лулу нашла и сохранила. Она наш человек.
П и с а т е л ь. Лулу? Не может быть.
И н с п е к т о р. По Бадену давно ходят слухи, что вы маньяк. А дыма, как известно, без огня не бывает. Вот оно и подтвердилось. Кровь бы он вылакал жадно!
П и с а т е л ь. Это стихотворение персонажа моего будущего романа! (Пауза.) Лучше всех меня знает Белинда, родственница Ганса. Спросите у неё обо мне!
И н с п е к т о р. Знаем такую. Вы очень ловко подобрались к этой молодой даме. Для чего?
П и с а т е л ь (смутившись). Как для чего? Так просто. Для общения...
И н с п е к т о р. Опять пускаете пыль в глаза! (Пронзает взглядом писателя.) Вы вошли к Белинде в доверие, чтобы в удобный момент внезапно, как вы сами образно выражаетесь, «вонзить клыки» и «кровь прелестницы вылакать жадно»!
П и с а т е л ь. Ну, знаете!!
И н с п е к т о р (выхватив пистолет). Спокойно! Спокойно! Сядьте вот сюда!

Писатель садится на предложенный стул.

И н с п е к т о р. Вот так будет лучше! (Прячет пистолет.) А почему у вас на руках кровь? Плохо смываете улики, Джек-Потрошитель.
П и с а т е л ь. Где же? (Рассматривает свои руки.) Нет ничего.
И н с п е к т о р. Да вот. Вот здесь посмотрите. (Быстро заключает руки писателя в наручники.)
П и с а т е л ь. Вы не имеете права!
И н с п е к т о р (показывая ещё одну бумагу). Ордер на ваш арест. Но это ещё цветочки, господин писатель. Вас легко можно обвинить в антигосударственной агитации и пропаганде. К чему вы призывали Бамбера, выступая против политических партий?!
П и с а т е л ь. У меня просто нет слов!
И н с п е к т о р. Что же вы так плохо подготовились? Я полагал, что встречусь с несокрушимой аргументацией против всяческого подозрения.
П и с а т е л ь. Мне надо собраться с мыслями. (Думает.) Впрочем, вы всё равно не поверите.
И н с п е к т о р. Почему?
П и с а т е л ь. Потому что всё это соприкасается с разными слоями бытия. Аргументация моего слоя покажется вам пустым звуком.
И н с п е к т о р. То есть, я, по-вашему, тупой и необразованный кретин? (Помощнику.) Внесите это оскорбление в протокол.
П и с а т е л ь. Я этого не говорил! Человек может быть умным, но существовать в слое материально-телесного низа. С другой стороны, он может быть необразованным, но жить идеальными и даже трансцендентными событиями.
И н с п е к т о р. Стало быть, смогу понять? Есть ещё хоть небольшая надежда на меня, плебея? Да, отец мой был простой пивовар! А королевскую фамилию я придумал! Вы меня раскусили! (Сдерживаясь.) Ух, как у меня руки чешутся!
П и с а т е л ь. Я думаю, понять можно, если только встать на мою точку зрения и посмотреть на всё моими глазами.
И н с п е к т о р. Ну, валяйте, попробуйте меня убедить. Итак, почему вы преследовали голландца?
П и с а т е л ь. Я наблюдал за ним, изучал его, чтобы... чтобы...
И н с п е к т о р. Ну-ну, договаривайте.
П и с а т е л ь. Чтобы его полюбить. (Непроизвольно делает жест голландца.)

Помощник закатывается смешком.

И н с п е к т о р. Вы что, из этих? (Делает женоподобный жест.) Ну, это ваше личное дело. (Помощнику.) Сделайте в скобочках пояснение по этому поводу.
П и с а т е л ь. Нет, я не из этих!
И н с п е к т о р. Тогда какого ляда вы захотели его полюбить?
П и с а т е л ь. Заповедь хотел соблюсти.
И н с п е к т о р. Какую?
П и с а т е л ь. «Любите врагов...» (Внезапно смолкает.)
И н с п е к т о р. Что же вы споткнулись? «Любите врагов ваших» - вот как звучит заповедь! Этим вы и расписались в том, что голландец ваш враг. Потому вы его и хотели убить!
П и с а т е л ь. Не хотел!
И н с п е к т о р. А врач говорил, что хотел!
П и с а т е л ь. Как! Даже врач?
И н с п е к т о р. О! У нас есть масса свидетелей, которые дадут показания не в вашу пользу. Пригласить?
П и с а т е л ь. Не надо. Я больше не хочу видеть этих людей. Как они все лживы!
И н с п е к т о р. И всё же мы проведём очную ставку, только в другом месте. Вставайте, господин писатель.
П и с а т е л ь (покорно встаёт). Скажите, инспектор, и Белинда говорила против меня?
И н с п е к т о р. Хм. И она тоже.
П и с а т е л ь. Проклятье! Проклятье!
И н с п е к т о р. Не дёргаться! (Окидывает ещё раз взглядом стол, замечает конверт и читает адресат.) Дорогой Белинде.
П и с а т е л ь. Оставьте! Это не для вас!
И н с п е к т о р. Ага! Ещё одна улика! (Достаёт из конверта сложенный лист, разворачивает его и подаёт помощнику.) Прочтите вслух. (Пристально и с ухмылкой смотрит писателю в лицо.)
П о м о щ н и к (читает стихотворение, посвящённое Белинде, чуть ли не по слогам и плохо понимая смысл). «Мы жизнью духа нежною живём,/ эльфической отдав себя мечте,/ пожертвовав прекрасной пустоте/ сегодняшним быстротекущим днём./ Паренья мыслей безмятежен вид,/ игра тонка, чиста и высока./ Но в глубине души у нас тоска/ по крови, ночи, дикости горит./
И н с п е к т о р. Вот-вот! Тоска по крови, ночи и дикости! Всё сходится, Джек-Потрошитель! Продолжайте.
П о м о щ н и к. «Игра нам в радость. Нас не гонит плеть...»
И н с п е к т о р. А не мешало бы плетей пятьдесят! Игрок!
П о м о щ н и к. «В пустыне духа не бывает гроз...»
П и с а т е л ь (не выдержав отвратительного исполнения своих стихов). «Но втайне мы мечтаем жить всерьез,/ зачать, родить, страдать и умереть»!
И н с п е к т о р (задумавшись). Бред какой-то. По вам, господин писатель, плачет дом для умалишённых. (Кладёт листок со стихами в портфель.) Идёмте!

В номер вваливаются Ганс, Лулу, Белинда, Бамбер, Кёссерлинг, врач и Хильда.

И н с п е к т о р. А вот и свидетели! (Потирает руки.) Сами явились!
Г а н с. Господин инспектор, мы написали коллективное заявление! (Подаёт бумагу.) Господин писатель ни в чём не виноват!
И н с п е к т о р. Что? (Принимает заявление.) Как мне надоели эти бумаги! Бумажный век!
П и с а т е л ь. Бумажные сердца.
И н с п е к т о р (читает про себя). Так-так. Хм. И даже Бамбер подписался? (Бамберу.) Вы что, отказываетесь от своих прежних слов? Скажете, что он не подбивал вас против государства?
Б а м б е р. Нет, не подбивал. Это был чисто отвлечённый, а значит, ничего не значащий и праздный разговор. Тем более, я не давал никаких официальных показаний, которые были бы запротоколированы. 
И н с п е к т о р (врачу). Может быть, и вы не утверждали, что подозреваемый испытывал ненависть к своему соседу?
В р а ч. Подсознание выдаёт неожиданные вещи. Если, господин инспектор, копнуть поглубже вас, то, думаю, там найдутся тенденции пострашнее. Тем более, писатель поборол в себе неприязнь. Мало того, он смог даже полюбить объект своей ненависти. А это, я вам скажу, психологический подвиг!
И н с п е к т о р. Так уж и подвиг! А вы, Белинда, как я понимаю, хотите быть растерзанной этим маньяком?
Б е л и н д а. Ах, прекратите говорить глупости! Я вам сказала, что господин писатель испытывает ко мне определённую симпатию, но это ещё не повод подозревать его в чудовищных помыслах!
И н с п е к т о р. Кёссерлинг! (С надеждой.) А вы что скажете?
К ё с с е р л и н г. Господин писатель очень воспитанный, вежливый и добрый человек. Мухи не обидит.
Х и л ь д а. Я с этим абсолютно согласна! Всегда поможет, поговорит...
И н с п е к т о р (взорвавшись). Что ж, Кёссерлинг, если получите от него пулю в лоб, не вините полицию, что не уберегла вас! Я сделал всё, что мог! (Освобождает руки писателя от наручников.) Режьте их всех, господин писатель! Что ж, мечтающие быть помешанными да будут ими! (Помощнику.) Идёмте! А от вас, Ганс, я такого не ожидал! Вместо того чтобы помогать полиции, вы вставляете ей палки в колёса! (Многозначительно.) Недальновидно поступаете, хозяин отеля. Признайтесь, вы организовали весь этот спектакль?
Г а н с. Нет.
П и с а т е л ь. А кто же?

                П а у з а.

К ё с с е р л и н г. Я!
П и с а т е л ь. Невероятно!
И н с п е к т о р. Скоро Баден будет не курортом для излечения ревматиков, ишиатиков и подагриков, а сборищем психов.

Инспектор и помощник уходят.

П и с а т е л ь. Спасибо, друзья. (Плачет, промокая платком глаза.)
К ё с с е р л и н г. Я сейчас. (Убегает.)
Л у л у. Простите нас, господин писатель, что мы с Гансом отдали ему листок с вашими стишками. Мы хотели сохранить их для себя.
Б а м б е р. И меня тоже простите.
Б е л и н д а. И меня! Если бы я знала, что так выйдет!
В р а ч. Извините, был не прав.
Х и л ь д а. Я тоже перед вами виновата. Ворчала на вас. Простите.
К ё с с е р л и н г (вбегая с патефоном). А я прощения просить не буду! Думаю, что оправдался.  (Заводит патефон и ставит фокстрот.)

                Звучит музыка.

Б е л и н д а (писателю). Позвольте вас пригласить?

Писатель встаёт и начинает танцевать с Белиндой фокстрот. Образуются ещё две танцующие пары: Ганс с Лулу и Кёссерлинг с Хильдой, которая задорно смеётся от восторга. Врач с  Бамбером о чём-то горячо спорят.       

Б е л и н д а (танцуя). Как вы и предполагали, внезапный удар произошёл. Но вы его с достоинством выдержали.
П и с а т е л ь. Моя проблема в другом. Я раздваиваюсь между духом и природой. Бросаюсь с головой то в одно, то в другое. Единство трещит по швам. Плохая связь. Именно её-то я и критикую.

Возвращается инспектор. Он приподнимает иглу патефона и музыка обрывается.

И н с п е к т о р. Хочу напомнить господину писателю, что ему всё-таки следует прийти в полицию. За своим паспортом. (Опускает иглу на пластинку и уходит.)

Звучит финальный аккорд фокстрота и слышится потрескивание вертящейся пластинки на патефоне.
Все стоят в молчании.


Картина восьмая

Холл в гостинице. Обстановка такая же, как и в начале пьесы, только нет картины с изображением курортников.

Лулу протирает мебель. Ганс за столом проверяет бумаги.

Л у л у. Жаль, что ты отдал картину в казино. Без неё как-то пусто стало.
Г а н с. Это от другого, Лулу. От того, что курортники, которые стали нам почти родными, разъезжаются по домам.
Л у л у. А их места занимают другие.
Г а н с. В номерах – да. Но не в сердце.
Л у л у. Хотя трудные были клиенты. Давно таких своенравных не было. (Глядя в окно). Господин писатель идёт. Сердитый. Видимо опять не застал инспектора.
Г а н с. Теперь он его замучает с этим паспортом.

Входит  писатель.

Г а н с. Как успехи на этот раз?
Л у л у. Теперь он, видите ли, где-то на следствии! Вчера был занят! Позавчера приболел!
Г а н с. А вы уже и билет купили?
П и с а т е л ь. В том-то и дело! Сегодня вечером отправляется мой поезд!
Г а н с. Как! Сегодня? И вы не предупредили? Хотели по-английски, не попрощавшись.
П и с а т е л ь. С вами и Лулу я попрощался бы при сдаче номера.
Л у л у. Остались бы ещё денька на два. Уладили бы все дела.
П и с а т е л ь. Ну, нет! Я уже решил. Поэтому уеду отсюда сегодня же! Хоть без паспорта, но уеду! Он вышлет мне его по почте за свои деньги!
Г а н с. Через границу нельзя без паспорта. Задержат. Вы же в Австрию?
П и с а т е л ь. Скажу, потерял или украли!
Г а н с. Можете просидеть в полиции неделю до выяснения личности.
Л у л у. У нас-то получше будет.
П и с а т е л ь. Что же делать? Жалобу подать! Только куда? Бургомистру? Начальнику полиции?
Г а н с. Пустое. Месяц будут рассматривать.
П и с а т е л ь. Почему-то меня пришли арестовывать без всякого промедления! Не успел голландец настрочить на меня свою кляузу – сразу же в наручники! В общем, будет что будет. Я иду собираться, Ганс! (Уходит.)
Л у л у. Он как малое дитя. Наживёт себе ненужных проблем!
Г а н с. В наше время нельзя быть таким непредусмотрительным. Лулу, может, ты сходишь к инспектору? Всё-таки мы ему помогали.
Л у л у. Вот сам и иди, раз помогал.
Г а н с. Он на меня зол из-за той бумаги. У тебя лучше получится.
Л у л у. Вот уж свалился нам на голову этот писатель! Целый месяц с ним нянчимся! Да ещё этот инспектор! Он нам, между прочим, ещё денег должен за прошлый месяц! И молчит, как будто ничего не обещал!
Г а н с. Отлично! Вот мы и простим ему этот долг в обмен на паспорт!
Л у л у. Но тогда... тогда писатель сегодня уедет?
Г а н с. И хорошо: больше с ним нянчиться не будешь.
Л у л у (после паузы). А может, ещё понянчиться? (Бросает взгляд в окно.) Инспектор идёт!
Г а н с. Это неспроста. Он что-то задумал, хитрый лис!

Входит  инспектор полиции.

И н с п е к т о р. Здравствуйте. Что новенького? Вы подготовили список вновь приехавших?
Г а н с. Ещё не успел. Да прибыло-то три калеки.
И н с п е к т о р. Вот они-то самые опасные и есть, как показывает опыт. Когда собирается уезжать писатель?
Г а н с. Куплен билет на вечерний поезд.
И н с п е к т о р. Не буянит? (Пауза.) Я тут прочитал его книжку. Слог хороший. Только всё не про жизнь он пишет. Одни фантазии. Нет бы описал будни инспектора полиции! Вот это был бы роман! Я бы ему по секрету таких историй нарассказал!

Появляется писатель. В нём видна перемена: прежняя подвижная решительность сменилась замедленностью движений и некоторой отрешённостью.

И н с п е к т о р. А он всё про каких-то сопляков, которые мечутся, страдают. Тьфу! Ведь что людей беспокоит, что для их важно? Безопасность, достаток, уважение. Вот об этом и надо писать.
Л у л у. И про любовь ещё!
Г а н с. И чтоб игриво!
П и с а т е л ь. Здравствуйте, господин инспектор.
И н с п е к т о р (резко обернувшись). А! Здравствуйте, здравствуйте. Вот, творчество ваше обсуждаем.
П и с а т е л ь. Ганс, я вам должен... (отсчитывает нужную сумму и отдаёт.) Лулу, проверьте мой номер. И ещё Ганс, пожалуйста, вызовите носильщика.
И н с п е к т о р. А как же вы без паспорта поедете?
П и с а т е л ь. Почему без паспорта? С паспортом.
И н с п е к т о р. Как это с паспортом? Он же у меня.
П и с а т е л ь. Так вы мне его сейчас отдадите. Для этого и пришли.
И н с п е к т о р. Действительно, я для этого пришёл. (Улыбается.) Нет, вы что-то знаете, чего не знаю я. Возьмите. (Протягивает конверт.) Ваши стихи для Белинды. Да, я не должен был читать этого. Хотя после шестого прочтения меня прошибло. Какое-то странное состояние...  Мечтательность, что ли? «Мы жизнью духа нежною живем, эльфической отдав себя мечте...» Тьфу!
П и с а т е л ь (принимая конверт). Спасибо. А паспорт?
И н с п е к т о р. Возьмите. (Протягивает паспорт.) И вы возьмите мой долг. (Отдаёт ещё один конверт Лулу.) Эх, господин писатель, хотел я вас помучить...
П и с а т е л ь. За что?
И н с п е к т о р. Очень вы меня унизили.
П и с а т е л ь. Чем же?
И н с п е к т о р. Всем! Вы не умеете себя вести. Сидели бы у себя в деревне и писали свои книжки. В обществе вам появляться противопоказано!
П и с а т е л ь. Но что я сделал?
И н с п е к т о р. Вам и делать ничего не надо! Хватает того, что вы есть!

Входит Бамбер.

Б а м б е р. Всем желаю здравия!
П и с а т е л ь. Я думал, вы уже уехали.
Б а м б е р. Решил полечиться ещё недельку. Я хотел посоветоваться с вами как с игроком и работником интеллектуального труда. Это касается политэкономии. Выдвигаемые экономистами возражения против рулетки, на мой взгляд, сплошь несостоятельны.
И н с п е к т о р. Как это не состоятельны?! Посудите сами. Во-первых, игроку грозит опасность слишком легко разбогатеть и потому утратить всякое уважение к ежедневному труду. Во-вторых, ему грозит потеря всех собственных денег, что приведёт к нищете. И то и другое вредно для государства.
Б а м б е р. А мне думается, что для очень многих людей быстрая потеря всего состояния, крушение их веры в святость денег означало бы отнюдь не несчастье. Это было бы вернейшим, даже единственно возможным спасением. И ещё. При теперешней жизни в противовес исключительному культу работы и денег, было бы весьма полезно доверие к случаю. Приятие прихотей судьбы и её превратностей.
И н с п е к т о р. Ваше влияние, господин писатель! И это при мне, охранителе власти? Возмутительно! Жаль, что я отдал вам паспорт! (Быстро направляется к выходу, но оборачивается.) Ведь по-сути это заговор против государства и капитала, если бы... если бы вы все не были психами! (Уходит.)
Г а н с. Как всё хорошо разрешилось. И паспорт вернулся и деньги.
Б а м б е р (писателю). Так вы со мной согласны относительно игры в рулетку?
П и с а т е л ь. Согласен. Но в игре есть и недостаток, как и в алкоголе. При игре движение души идёт извне, оно чисто механическое, материальное. Это чисто механическое возбуждение. В результате начинаешь пренебрегать, а потом и совсем забрасываешь собственную тренировку и душевную активность.
Б а м б е р. Это как для тела пользоваться ванной и услугами массажиста, но отказаться от собственных усилий, от спорта и тренировки. Правильно?
П и с а т е л ь. Точное сравнение.

Входит  врач.

В р а ч. Бамбер, если вы решили продолжить курс лечения, то не следует увиливать от процедур.
Б а м б е р. Я? Увиливаю?
В р а ч. Вы пропустили сегодня сеанс кварцевых ламп.
Б а м б е р. Немедленно исправлюсь. (Торопливо уходит.)
В р а ч. Как ваше здоровье, господин писатель?
П и с а т е л ь. Хорошо. В последние дни здоровье вернулось и стало таким же, как и до Бадена.
В р а ч. Хм. Всё острите? Кстати, о вашей высшей психологии, которой ещё якобы не существует. Она есть, я её нашёл.
П и с а т е л ь. Любопытно, в каком направлении? Адлер,  подающий надежды Юнг?
В р а ч. Нет. В Библии. В Новом Завете. «Любите ближнего своего, как самого себя» - вот выражение глубочайшего знания человеческих душ. Поясню. Если любить ближнего меньше самого себя – тогда ты эгоист, стяжатель. Невозможно это делать с радостным сердцем. Если любить ближнего больше самого себя – тогда ты бедолага, проникнутый чувством собственной неполноценности. Полный терзаний и злобы на себя самого. Но как прекрасно любить, не оставаясь в долгу ни тут, ни там. Это любовь к себе, которая ни у кого не украдена, и это любовь к другому, которая не ущемляет и не насилует собственное «я»!
П и с а т е л ь. Истинная мудрость так проста. И как давно была высказана, как точно сформулирована! Но почему-то она нам доступна лишь временами, в хорошие дни, а не всегда. Спасибо вам.
В р а ч. Не стоит. (Уходит.)
Л  у л у (писателю). Это вы его навели на эти размышления. Он сам мне говорил.
П и с а т е л ь. А вы – меня.
Л  у л у. Спасибо.
П и с а т е л ь. Лулу, когда я был сейчас в своём номере и окинул его взглядом, у меня перехватило дыхание.
Г а н с. Что случилось?
П и с а т е л ь. При мысли о близком расставании я испытываю к этой комнате какую-то нежность... Расставание причиняет мне боль. Сколько здесь было всего передумано. Здесь я смог полюбить голландца.
Г а н с. А сколько неприятностей вы претерпели!
П и с а т е л ь. Этого, дорогой Ганс, никогда не избежать. Надо научиться жить с неприятностями. Это ведь как ишиас. Здесь, в Бадене, я понял, что он моя принадлежность. Что он мною благоприобретен, как седина на висках. Неразумно пытаться просто его уничтожить или изгнать здешней магией.
Г а н с. Вы опять шутите?
П и с а т е л ь. Нисколько! Представьте, если бы курортники все выздоровели. Тогда бы исчез ишиас! А ведь он, подобно всем формам природы, тоже имеет право на существование. Надобность в ваннах отпала бы, гостиницы пришли бы в упадок. Но даже это не столь важно.
Г а н с. Как это не столь важно? А что же важно?
П и с а т е л ь. Дело в том, что отсутствие ишиаса в системе мироздания, бьющие впустую ценные источники – не приведут к улучшению мира, а как раз наоборот. (Подходит к клетке с куницами, которые обнаруживают движение своими розовыми носиками.) Правильно говорю? Ну, прощайте, зверьки. Постараемся жить с парадоксами, антиномиями, ударами судьбы... А значит, да здравствует ишиас!
Г а н с. Господин писатель, я знаю кое-что, чего вы, может быть, не знаете: вы вернетесь!
П и с а т е л ь. Я вернусь? Сюда, в Баден?
Г а н с. Да-да. Все возвращаются, выздоровевшие и невыздоровевшие. Пока что все возвращались. В следующий раз вы уже будете у нас завсегдатаем.
П и с а т е л ь. Ну, что ж, вызовите носильщика, а я пойду собирать чемодан. Да, у меня ещё одна просьба. Пожалуйста, перешлите Белинде это письмо со стихами, которые я обещал ей написать. Так получилось, что мы даже не попрощались. (Передаёт конверт.) Она так внезапно исчезла.
Г а н с (взяв конверт). Я не хотел вам говорить... Белинда укатила с этим Кёссерлингом в неизвестном для меня направлении. Не досмотрел, прости, Господи! Что я скажу её отцу?

Писатель с мрачным лицом направляется к номеру, но вдруг хватается за низ спины.

П и с а т е л ь. Проклятый ишиас!


                З а н а в е с