Некрореалисты. Глава 2 - Дом в Гусином Броде

Я принял предложение Митавского, несмотря на всю сомнительность. Деньги были обещаны довольно неплохие, особенно по вносимым с моей стороны трудозатратам. Вскоре я получил от него вожделенную папку с материалами и отправился в городскую библиотеку – кашлять пылью, таскать талмуды каталогов и сверять информацию. Это оказалось занятием, может, и скучным, но определенно не трагическим.

Обложившись подшивками старых метрик и военкоматовских книг, я понемногу, имя за именем, составлял список обнаруженных героев войны. У них, годами числившихся пропавшими, внезапно возникали биографии и обстоятельства смерти. Довольно жуткие подробности, надо сказать. Даже срок давности их историй не всегда мог нивелировать тот факт, что эти люди несколько десятилетий лежали в земле без погребения – в лесах, непроходимых карельских болотах или даже почти у всех на виду – в паре сотен метров от федеральной трассы. Только сейчас они получали надлежащую толику не помощи, но хотя бы памяти.

Всю неделю, вылезая из архивов, я колесил по городу со сканами древних документов, аккуратно сложенных в прозрачные мультифоры. Встречавшиеся мне на пути люди приходили в недоумение от неожиданных визитов. Сентиментальные старухи наливали чаю, хоть я и не просил, и шмыгали носом. Люди помоложе просто разводили руками – весть об обнаружении предка не вызывала в них какой-то невероятной чувственности. Я оставлял им документы, просил расписаться в простой тетради и откланивался, оставляя их наедине с фотографиями и холодными справками, написанными бесчеловечным канцеляритом.

С годами чувство смерти притупляется. Так работают защитные механизмы человечьего разума.

Утром выходного дня я сижу на городском автовокзале и дожидаюсь подачи автобуса, древнего квадратного монстра, напоминающего сбежавшую с картины кубиста фигуру. Он должен отвезти меня в Гусиный Брод – небольшое село, запрятанное от глаз в сибирском лесу. Мне нравится это название. Оно такое безнадежно дурацкое. С собой в путешествие по провинциальным весям я беру разукрашенный цветочками термос, несколько бутербродов и документы. Их немного, но это все, что осталось от очередного погибшего солдата.

Его нашли на раскопках в Ржевщине – там, так уж исторически сложилось, постоянно сталкиваются мечи востока и запада. Он был убит как в стихах: на левом фланге, при жестоком налете. У меня с собой две фотографии. Одна прижизненная – с нее на ныне живущих смотрит очень приятное молодое лицо. До того, как я ввязался во всю эту авантюру, даже не думал, что семьдесят с копейками лет назад люди носили такие хулиганские прически. Если сейчас этот солдат выйдет из фотокарточки, то сойдет за своего в тусовке распоследних модников, фанатов проборов и ниспадающих на глаза челок. Но солдат не выйдет, я то уж точно это знаю. У меня же на руках и другой его снимок – кажется, даже в той же форме. То, что осталось за долгие годы от одежды – зеленые лохмотья, обтягивающие бурый, сносно сохранившийся скелет. Поисковикам очень повезло, ведь в карманах у мертвеца нашлись документы. Бывает и такое – не всем погибшим на той войне уготована роль безымянных.

Благодаря случаю, теперь я еду в Гусиный Брод, где и по сей день проживает его родня. Утром я зарисовываю в тетради схему села и отмечаю один из домов крестиком. Мне сюда. Я представляю себе это место как типичное захолустье, отшиб мира. По грунтовым дорогам ходят стаи белобрысых злых гусей, на заборе сушатся глиняные горшки. Брехают собаки. Одним словом, деревня. Так я ее себе вижу, прожив всю жизнь в маленьком, но все-таки полноценном городке.

Автобус прибывает, грязный, металлический и усталый. Мы с моими попутчиками гуськом взбираемся в его нутро, демонстрируя водителю мятые билеты. В минуту все пространство внутри оказывается занято: людьми, тележками, картонными коробками с ширпотребным барахлом. Кто-то разбрасывает проклятья, а я тем временем занимаю местечко у окна и прижимаюсь лбом к нагретому стеклу. Оно вибрирует, и я тоже оттого начинаю мелко дрожать.

Долго едем. Вначале автобус наворачивает круги по городу, словно не знает, как из этого кипучего места выбраться. Потом цивилизация резко обрывается – была и нет. Сразу за цехами производств начинается пустота, перекрытая с двух сторон вековыми деревьями. Место со странным названием Гусиный Брод возникает у меня перед глазами через пару часов. Я с огромным удовольствием вытаскиваю себя на воздух, всего такого затекшего и сонного.

Депрессивное, но в целом жизнеспособное место. На приземистых домиках в центре деревни – реклама продовольственного магазина-круглосутки, шиномонтажной мастерской и грузчиков. Люди выглядят немного победнее, но точно не запущенно. Я спрашиваю дорогу, сверяясь с записанными адресом.

– Пойдешь вдоль реки, там мост. Перейдешь и прямо упрешься, – объясняет мне мужичок в кепке-восьмиклинке. По всем признакам – местный бюргер. – А тебе зачем? Родственник?

– Дело есть, – туманно говорю я. Мужичок понимающе кивает и больше никак не тревожит. Хотя наверняка знает все, что происходит в их маленьком изолированном от мира сообществе.

Население Гусиного Бора, по самым оптимистичным подсчетам – немногим более пятисот человек. У нас в студенческом кампусе народу живет больше. Новости разлетаются быстро, потому что все и всегда на виду. Но это внутренняя информация, которую мне, иноземцу, никто просто так не выдаст. Я еще не знаю, что меня ждет – иду себе по местной хляби, любуюсь проникающей в населенный пункт природой. Думаю о далеких и в принципе неважных вещах. О семинарских занятиях, к примеру. Или о том, почему древний философ Сократ согласился испить яду и добровольно умереть, хотя у него были все возможности избежать этого. Довольно забавно осознавать, что я – единственный на сотни километров человек, который в эту секунду думает про такие вещи.

Нужный мне дом находится на отшибе – раньше в таких местах располагали кузню, чтобы в случае пожара не спалить дотла всю деревню. Перехожу реку по пружинящему звонкому мосту, иду мимо кособоких двухэтажных жилищ. Они все одинаково запущенные, словно у обитателей пропал интерес к уюту. Но именно нужное мне строение отчего-то выглядит еще хуже остальных.

Я смотрю на оставленный дом, сверяюсь с адресом. Это оно, но вряд ли кто-то выйдет сейчас встречать нежданного гостя. Деревянные стены почернели, крыша обвалилась. На меня смотрят только две черные глазницы окон. Входная дверь, висящая на одной петле, грустно поскрипывает.

– Эй, – зову. – Тут должны жить Корзуны. Это ведь дом Корзунов, да?

Из соседних домов, как тихие мыши, на меня смотрят деревенские жители. Никто не спешит объяснять, что случилось с домом и где его жители сейчас. Наконец, из сеней справа вываливается человек в растянутой матроске. Его руки покрыты наколками, идущими буграми от болезненно вспученных вен. Что-то мне подсказывает, что он долго сидел. В местах не столь отдаленных.

– На Смоленке они все, – говорит мужик и закуривает папиросу. Я подхожу ближе, вижу его худое морщинистое лицо и щетку пшеничных усов под носом. В молодости он, наверное, был довольно красив – как Бастер Китон, такой неуловимо прошедшей статью.

– И где эта Смоленка?

– Зависит от того, что тебе надо, – говорит сосед Корзунов и злобно хмурится. Малоприятный тип. Не знаешь, когда у таких кончится терпение и зачешутся кулаки.

Но я терпелив и вежлив. Показываю фотографии и пытаюсь сумбурно объяснить, как я тут оказался. Сосед слушает и курит. Стараюсь не слишком пристально изучать его руки – на каждом пальце выбиты мутные перстни. Это что-то значит на их языке, но я без понятия, что именно.

– Три недели назад приехал бы – все отдал, – говорит усатый, воинственным движением отправляя в банку с водой папиросную гильзу. – Не видишь что ли, парень, пожар у них был. Водогрей взорвался. Даже крышу уронило.

Мы оба смотрим на вырванные из крыши стропила. Они торчат в небе, как раскрытые ребра. От сгоревшего дома исходит еле слышный прогорклый запах. Что-то резиновое.

– А Смоленка, – спрашиваю. – Это вы так больницу называете? Или кладбище?

– Погост церковный. Сгорели Корзуны все, от мала до велика. И родители, и старики. И детишки – трое штук. Старший как ты был примерно. Живенький такой. Его потом пожарные в пакет складывали. И хоронили в закрытом гробу, потому как собрать воедино не смогли. Жалко.

Как они такой большой семьей вообще здесь жили, думаю я почему-то. Домик небольшой, тесный. Где-то на выселках. И ладно старым, а тем, кто моложе – невыносимо ведь. Я вытягиваю шею, стараясь увидеть в зеве окна хотя бы что-то, напоминающее о недавней жизни: какую-то мебель, телевизор, кухонную утварь. Но внутри все давно размолото и перемешано. Ничего там уже не найти.

Сосед говорит, мол, хочешь, до могил тебя доведу? Здесь близко, через лес. Там уже все чинно сделано. Кресты стоят. Я вежливо отказываюсь. Зачем мне это нужно? Я ко своим-то на кладбище практически не хожу, что-то отталкивает меня от этих унылых мест. Документы бросаю в почтовый ящик – он прикручен на пару ржавых болтиков к забору. Несчастье его никак не коснулось. Вряд ли теперь кто-то заберет эти бумажки, но свою маленькую миссию я исполнил. Пускай и поздно.

– Такая жизнь, – говорит сосед-уголовник вместо прощания, когда я поворачиваю назад. Через пару часов автобус, сделав оборот, снова сможет подобрать меня в центре этой сельской глуши.

Вроде не из-за чего было расстраиваться. Эти самые Корзуны, погибшие так глупо несколько недель назад, были для меня совершенно чужими людьми. Тем не менее, я выбит из колеи и бреду по уже знакомой дороге, как в тумане. Перед глазами встают картины сожженного дома, наколки соседа, одна другой жутче, фотографии погибшего их предка. Какое это все вообще имеет значение?

Приехав домой, я кормлю Августа куском отварного мяса, выуженного из кастрюли с супом. Долго смотрю на австостраду, размышляю о малом и великом. Например, о том, как легко мы учимся жить с ощущением смерти.

Водогрей, как сказал тот тип – это простая газовая колонка, нехитрая конструкция. Уму непостижимо, сколько таких устройств сегодня стоит в наших домах. Поворачиваешь кран, белая коробка на стене щелкает, вспыхивает огонь. Каждый день эту процедуру проходят миллионы людей. И практически каждый месяц кто-то умирает из-за взрыва газа. Неисправная конфорка может стать следствием гибели десятков невинных – целого подъезда, который в одночасье обращается в руины.

Конечно, есть вероятность, что ты также превратишься в прах – просто потому что у кого-то на нижнем этаже случилась неисправность газовой колонки или плиты. Когда он чистил зубы, разогревал суп. Этот исход уже заложен в норматив нашей жизни, точно также, как гибель в аварии или инсульт по дороге домой. Даже у самого невероятного исхода событий есть какая-то осмысленная вероятность. Разница лишь в том, как мы это воспринимаем.

Если миллионы шимпанзе будут посажены за печатные машинки, то одна из них в определенный момент настучит сонет Шекспира. Это обязательно случится, потому что шансы никогда не равны нулю. Вопрос только во времени, своевременной замене бумаги и периодической кормежке обезьян. Мысленный эксперимент наглядно показывает, что невозможное обязательно произойдет, как только ему выпадет срок. Даже если мы этого не хотим и очень сильно боимся.

Больше ста лет назад, когда автомобили еще казались диковинными игрушками, в Лондоне случился первый в истории наезд на пешехода. Водитель отвлекся, не следил за дорогой и на полной скорости протаранил женщину, которая в ужасе пыталась защититься от авто зонтиком. Машина убила человека, вызвав в обществе настоящую панику. Спустя один век, в большом городе и дня не проходит, чтобы случайный зевака не оказался намотанным на колесо. Это никого не беспокоит, потому что уже стало нормальным, хоть и прискорбным, делом. Мы признали, что технические прогресс вряд ли обойдется без жертв, и теперь живем с этой мыслью вполне сносно. Также, как с газом, который тонкой струйкой тянется в наши дома. Его польза и дешевизна с лихвой компенсирует некоторое количество смертей.

А еще я думаю, что в интернете люди не умирают. Наше поколение – первое в истории, которое оставит после себя подробные цифровые аватары. Сервисы станут большим хранилищем умерших людей. От наших прадедов в лучшем случае остались несколько фотографий и писем, а мы передадим подробнейших каталог личных интересов. Потомки смогут посмотреть, что мы ели и пили, какую музыку слушали. Какие игры хранятся в наших цифровых библиотеках. Мы даже после своей физической кончины продолжимся в этой информации, хорошей и не очень. Когда эта мысль закрепляется в моей голове, я тянусь к старому ноутбуку, дожидающемуся своего часа на столе. Старичок чихает и мигает экраном, но скоро я открываю страницу социальной сети – перспективного цифрового некрополя, в котором мы все останемся, как в чистилище. Захожу в поиск людей, расставляю известные мне параметры и очень быстро нахожу одного из мертвецов.

Его зовут Евгений. Женя Корзун. Такая интересная фамилия. Три недели назад он жил со своей семьей в маленьком домике, в деревне, которую от цивилизации ограждает дремучий лес. На фотокарточке он чем-то отдаленно напоминает своего деда: такие же светлые волосы с завитушками, острый подбородок, очень живые серые глаза. Они следят за тобой, как это делает кроткая и таинственная Джоконда. Я листаю страницу, вижу песни, которые Женя Корзун слушал. Вкус у него был, на мой взгляд, довольно посредственный. Смешные картинки, которые он постил. В общем, хорошая у него интернет-жизнь была. Нестыдная. И даже статус активности на самом верху намекает, что на самом деле ничего страшного не случилось. «Был в сети недавно» – просто вышел в реал заняться будничными делами подростка. Скоро вернется.

– Нет, – говорю себе под нос. – Не вернется уже никогда.

Меня привлекает еще один момент, который так просто не пропустишь – в графе «общие друзья» болтается чья-то таинственная единичка. Я нажимаю на нее, и меня тут же перебрасывает на страницу Леши Митавского. Вот он – в пафосной позе и дорогом костюме, пьет шампанское из пузатой бутылки. Наверное, на выпускном.

Только тебя в этой истории не хватало, думаю, а сам уже тянусь за телефоном. Спустя несколько длинных гудков, на том конце линии слышен заспанный голос.

– Мда, – говорит трубка. Слышно, как Митавский чиркает зажигалкой.

– Разбудил?

– Нет. Я еще не ложился. Как покатался по периферии?

– Не то чтобы очень хорошо, – я сажусь на подоконник и поджимаю коленки. Не очень ясно, как подвести разговор, поэтому делаю это бесхитростно. – Ты знаешь Женю Корзуна? Мы с ним одногодки.

– Ммм. Не припоминаю.

– Он у тебя в друзьях в соцсетке.

– Ио, ну ты как маленький. Друзья в интернете и друзья в реальной жизни – это две большие разницы. Ну добавил когда-то, что я теперь всех помнить должен…

Словно в доказательство этих слов, у Митавского в квартире что-то с грохотом падает и звенит. Я не уверен, но мне кажется, что он в этот момент столкнул батарею бутылок. Выходные проходят штатно.

– Посмотри и вспомни, – прошу я. – Это довольно важно.

– Сейчас. Я встаю с кровати только ради нашей крепкой нерушимой дружбы.

Жду, пока Митавский, кряхтя и мурлыча что-то под нос, доползет до компьютера. Слышно приглушенный стук клавиш. Потом он издает протяжное:

– Аааааа. Я понял. Мы учились вместе в начальной школе. А потом он уехал.

– В Гусиный Брод. Где я сегодня был.

– Ты чо, ему все добро привез?

– Типа того.

– Мир тесен, – философски изрекает Митавский. – Ну и как у него дела? Вроде милый мальчик был. Запрещал мне Ерголину за косички дергать. Настоящий рыцарь.

– Был.

– Что «был»? – не понял Митавский. – Вырос в конченого мудака?

Я пересказываю ему события последних часов и особо детально – разговор с угрожающим соседом Корзунов. О том, что все семейство теперь покоится в земле. А мальчик Женя был в таком ужасном состоянии, что его не решились показать народу на прощании.

– Ты хочешь сказать, что Женю… раздавило?

– Насколько я понял, да. Именно так и есть.

Митавский замолкает. Я бы на его месте тоже потерялся в этих жутких подробностях.

– Наверное, надо увидеться, – говорит он мне через минуту, когда я уже думал сбросить и не тратить на тишину лишние деньги. – Приезжай в гости. Адрес пришлю.

– Неловко.

– Неловко на потолке спать. Остальное вполне приемлемо. Жду тебя и собираюсь с мыслями понемногу. И купи чего-нибудь к чаю. Вина, например.

Последнюю реплику я тактично не слышу и с облегчением давлю на кнопку снятия вызова. Телефон летит на диван, я стараюсь успокоиться и тискаю кота-приживалу. Он вначале вырывается, а потом обмякает. Понимает, видимо, тщетность своих стараний.

Вечер субботы – это ведь самое время для поездок в гости, правда? Так поступают люди, которые обладают социальными связями и стремятся их развивать. Даже если они устали и вообще не горят желанием переться куда-то в центр. Митавский, как оказалось, живет именно там. Мне страшно представить, каких денег стоит его берлога с видом на полноводную реку.

Только приехав туда, я понимаю, насколько же мой однокурсник не адаптирован к существованию. Митавский живет в тихом благополучном райончике приземистых элитных домов. Эдакая неловкая попытка повторить идеологию таунхаусов, которая в нашей стране совсем не согласуются с действительностью. Во двор меня пропускает строгий охранник со, скорее всего, военным прошлым.

– Ты живешь один, – констатирую я, когда Митавский впускает меня в захламленную студию-мансарду. На входе встречает объемный синий пакет мусора. От него неприятно пахнет. И вообще запах в квартире стоит странный – затхлость, которой скорее ждешь от годами заброшенной дачной теплушки. Митавский живет как будто в картине «Последний день Помпеи». Дорогая мебель подобрана в тон, на маленькой оптимизированной кухне стоит блестящая и жутко дорогая техника. Из покатого окна открывается вид на парк и шпиль лютеранского храма, напоминающий ритуальную свечу. Все это великолепие нещадно загажено и прокурено. Если жилище – это продолжение души человека, то у меня для Митавского плохие новости.

– Чай, кофе или сразу по-взрослому? – спрашивает он, колдуя на кухне. Никогда еще я Митавского не видел в домашних условиях. Так сказать, без галстуков. По дому он ходит в пузырящихся рейтузах. На ногах – уморительные плюшевые тапки в виде миловидных зайчиков.

– Кофе, но некрепкий. Ты снимаешь все это?

– Нет, – просто говорит он, как будто мы ведем речь не о квартире, а о пачке сухарей. – Подарок на успешное окончание школы. «Успешное» условно, но все-таки я прыгнул выше головы на экзаменах. Отец был доволен. Еще бы знать, как эта штука работает.

Пока Митавский разбирался с кофейной машиной, напоминающей приборную панель космического корабля, я изучил местности. На книжной полке ровно выстроились одинаковые томики Пушкина и Лермонтова – вряд ли их кто-то читал, они просто хорошо смотрелись в изначально задуманном убранстве. На рабочем столе стопкой стояли пластиковые боксы из-под заказной еды, а на стене висела монструозная плазма. Она была включена для фона и показывала какую-то бесовщину. То ли музыкальный клип, то ли мини-фильм, в котором рыжеволосая певичка-француженка ходит по столам и поднимает восстание в гетто.

При всей кошмарной бардачности, жилье Митавского никак не походило на обжитое. Оно было совершенно обезличено. Никаких ярко выраженных увлечений или другой цепляющей мелочи, которая определяет человеческую натуру. Только смятое постельное белье на диване подтверждало, что тут действительно живут, а не складируют мусор.

– Иди сюда, – приказывает мне хозяин квартиры и вручает чашку. Мы садимся за стол. Видно, что нам предстоит какой-то разговор, но у обоих нет моральных сил его начать. Поэтому я мирно серпаю кофе, а Митавский заламывает свои худосочные руки и теребит душки очков.

Наконец, он находит слова.

– Ты сейчас подумаешь, наверное, что я идиот. Так и есть, похоже, но не могу ничего изменить. В общем, когда ты сказал, что Женя Корзун умер, я вспомнил кое-то беспокоящее меня. Это что-то не совсем логичное и вообще противоестественное. Попросил маму скинуть мои старые школьные фотки. Такой стыд.

Митавский разблокирует свой смартфон и показывает мне старый снимок с толпой разномастных ребятишек. Все мелкие, нарядные и с цветами. Наверняка, пришли на первую в своей жизни линейку. В самом центре, на видном месте, расположился кругленький пацаненок с букетом пионов.

– О, это ты, – говорю. – Подвытянулся с возрастом.

– Да. Не люблю то время. А вот, смотри, Ерголина.

Она уже тогда была такой. С экрана телефона на меня смотрит очень суровая девочка. Несмотря на легкомысленные белые банты, ее лицо прямо излучает неудовольствие.

– В кабинете заперли. Шарик не дали, – комментирую я и смеюсь. Странное времяпрепровождение для двух парней, только познающих взрослость – сидеть на захламленной хате и листать оцифрованный фотоальбом. Что-то есть в этом пенсионерское.

– Помню, как эту фотку делали. Я вообще не очень много помню из того периода жизни, но это прямо отчетливо. Ерголина уже тогда мне показалась очень интересной. Все дети довольные, носятся с букварями, мечтают, как сейчас у них начнется что-то интересное в жизни. А она стоит, ну точно из морозилки достали. Застывшая. Вон, кстати, и Женя Корзун. Покойный.

Маленький Женя улыбается, светя щербатым ртом. Он еще не знает, что десять лет спустя его жизнь закончится таким глупым образом. Чик – и все, нету. Прокляли и забыли.

– Знаешь, я говорил уже, что у Ерголиной есть «любимчики», которых она очень сильно сторонится.

– И придумывает дурацкие прозвища.

– И прозвища, да. А я и не помнил уже, когда это у нее началось. Выходит, с самого нашего знакомства так было. Она нашу училку по математике знаешь как называла? «Королевой голодных кошек». Откуда она взяла про кошек, почему они голодные? Черт его знает, но звучало смешно.

Кисло ухмыльнувшись, Митавский зачем-то смотрит прямо на меня. Буквально ест глазами, пытается протереть дыру в моем лице.

– Ты чего? – спрашиваю.

– Говорю же, тупая мысль пришла в голову. И все равно теперь не могу от нее избавиться. Ты с Корзуном уже не сможешь познакомиться, а вообще вы были очень похожи. Мне кажется, вы бы понравились друг другу. По крайней мере тогда, будучи еще мелкими. С тем, которого я знал. Его тоже Ерголина не любила очень сильно. Когда они первый раз увиделись, она плакала. Прям так по-настоящему, как белуга орала. Я еще тогда подумал: елки-палки, какая капризница.

– Если тебе хотелось немного поплакаться о неразделенной любви, то так бы сразу и сказал. Я не дам тебе каких-то советов, но выслушаю…

– Не в этом дело, Ио. Просто история дает оборот.

Митавский замолк и отложил телефон на край стола. Заиграл желваками, начал стучать своими смешными тапками по паркету. Видимо, думал.

– Ио, – наконец выдал он. – Ерголина, наверное, чокнутая. Асоциальная, не от мира сего. Я к этому привык. Но знаешь, а вдруг она… Ну, типа как Ванга? Или ведьма какая-то. Предсказывает будущее.

– То есть, по-твоему, я послезавтра проснусь, а у меня морды нет? Спать ложился нормальным, а утром – бамс – и привет, Мальчик без лица.

– Я не знаю. Пока ты мне не позвонил, я бы и думать об этом не смел. Вообще, это за гранью понимания. Женю Корзуна буквально раздавило взрывом. В его родном доме...

– Митавский, – зло отвечаю я. Терпение кончается. – Вола не еби.

– Раздавленный. Женя Раздавленный. Ерголина так его обзывала. Одиннадцать лет назад.

Тут и мне стало как-то иррационально нехорошо.