Некрореалисты. Глава 5 - День киновари

«Господи», «господи, прости», «сама?», «подтолкнули», «мне плохо», «она с седьмого?», «не снимай, сука!», «вызывайте скорую», «скорее уж труповозку». «Окно вон открыто»…

Из общежития высыпают люди. Ахи, вздохи, кто-то молится. Мужские голоса, молодые и взволнованные, матерятся. Причитания сливаются в бессвязный гвалт.

«Вызвал, едет». «Накройте ее чем-нибудь». «Я не усну теперь». «Крови нет почти...». «Зато блевотины море». «Чья это?». «А вон...».

Да, вот и я. Тошнюсь за парапетом – настолько старательно, что на лбу выступает испарина. Картинка мира рябит и бродит, в ушах стоит пронзительный звон. Правая щека налилась железом и вспухла, из глубокого пореза сочится кровь. Не знаю, за что и когда я успел зацепиться. Просто не разбирал дороги. Мир порою выключает свет. Реальность возникает вспышками. То стою, держась за стеночку дрожащими руками. То сижу задницей на мокром асфальте. Говорю себе спасибо, что не в луже.

Приехавшие врачи накрывают обрушившееся с неба тело черным плотным полиэтиленом. Вскоре весь кампус освещен спецогнями машин. Менты натягивают желто-черную ленту, будто ставя смысловую границу между человеческим миром и кладбищем велосипедов. Недовольный жизнью следак в черном пальто бродит по периметру, пока его верные миньоны вталкивают испуганную толпу людей в нутро корпуса. Просят не смотреть, будто бы нет ничего интересного. А оно есть – очень страшное и притягивающее.

Изуродованное лицо моей новой знакомой так и стоит перед глазами. Если прикрыть веки – оно проявляется со всеми подробностями. От этого я даже боюсь моргать. Девчонка фельдшер бьет меня по щекам. Ее руки холодные и затянуты в резиновые перчатки – очень неприятные на ощупь, какие-то рыхлые и пахнущие медициной. Светят фонариком в зрачки. Дают понюхать склянку с нашатырем, и меня снова чуть не выворачивает. Благо, уже совсем-совсем нечем.

– Пьяный? – спрашивает фельдшера стоящий в дозоре за ее спиной мужичок. Наверное, водитель.

– Впечатлительный, – бросает она. В голосе сталь и нотка здорового отрешенного цинизма. На щеку пшикают какой-то дрянью, и боль сразу уходит. Ее как будто замораживают. – Куртку жалко. Задолбается отстирывать. Ты смотри, куда бежишь, герой. Без лица остаться можно.

Она, наверное, хотела меня так подбодрить, вывести из состояния ветоши. Просто не очень удачно подобрала слова. Я сглатываю очередной спазм.

Помогают встать и ведут к машине. Предстоит дурацкая ночь с противостолбнячными уколами. Завидев, как меня размещают на сиденье в скорой, следак спешит вставить свои пять копеек. Видно, что он со врачами уже знаком. Наверняка не в первый раз судьба сводит их в одном месте.

– Куда свидетеля? – спрашивает он, невоспитанно сверля меня взглядом. Дым от сигареты в его пальцах затягивает прямо в желтоватый салон машины медслужбы.

– В областную, как всегда. Завтра утром приходи общаться.

– Труп туда же?

– Ага, – весело бросает фельдшер, захлопывая перед носом следака дверь. Это выглядит бесцеремонно и красиво. – Туда же. Только на пару этажей пониже. Ох, он из тебя все соки выпьет, парень.

Мы играем на колдобинах разбитой подвеской, зуб не попадает на зуб. Знобит. Мимо вальяжно и не спеша следует черная грузовая «Газель». Наш водитель приветливо сигналит ей и поднимает вверх руку. К месту трагедии прибыли местные хароны. Они сложат тело в пакет и бросят его в автомобиль, повезут в вентилируемый холодный подвал.

В больничном комплексе на окраине города даже ночью протекает какая-то специфическая жизнь. По коридорам бродят тени в белых халатах, носят пузатые банки с карболкой и пакеты с физраствором. В лифтовой шахте слышен стон – уставшие тросы плачутся, когда их заставляют тягать массивную кабину.

– Типичное явление синкопе, – авторитетно заявляет врач, наскоро обследовав мой уставший организм. – На фоне острой панической атаки. Рваная рана, два дюйма, аккурат под скуловой костью. Будешь со шрамом ходить.

В процедурной, окруженная блестящим инструментом, медсестра справно работает иглой прямо по мясу щеки. Натянутые нитки звонкие, как гитарные струны. К моему удивлению, операция совсем безболезненна – местный наркоз отторгает ткани, они на время становятся чужими. На свежий шов накладывают компресс, и меня выпроваживают спать прямо в коридор, снабдив маленькой таблеткой снотворного.

– Ешь смело, – говорят. – Оно без снов.

Я с какой-то тупой радостью ем препарат, обильно запивая его водой из кулера. Мне очень хочется пропасть на несколько часов. Дождаться, пока в черном окне не проявится вымокший за ночь пейзаж, поглядеть, как машины поворачивают на круг эстакады. Простая унылая жизнь докажет, что ничего еще не потеряно. Забравшись с ногами на тесную скамью и положив голову на колени, засыпаю в искривленной позе. У меня в общаге некормленный кот, гуляющий по карнизу от семьи к семье. Он не пропадет, всегда найдется кров и столованье, но все равно тревожно за его наглую морду.

К полным семнадцати годам я уже, конечно, видел смерть. Мы хоронили во дворе воробьев и растерзанных кошек. Били для потехи крыс, облюбовавших подвал нашей покосившейся хрущевки на отшибе. Это еще в детстве, когда разум очень охотно воспринимает всякую жуть и интересуется внутренностями.

Потом умирали старики. Это совсем другое чувство. Мне повезло, что они уходили тихо, без страданий. Однажды утром дед, властный и деятельный старик, давший мне имя, просто не проснулся. Последней эмоцией на его лице было спокойствие. Его я и запомнил при прощании: перед тем, как специально обученные люди накрыли гроб крышкой и ввернули в него крепежи. А как будет с этой девчонкой, пролетевшей вниз аккурат перед окнами? Какой нечеловеческий вой поднимет ее мать завтра, когда ей позвонят поутру с новостями?

Есть ли у нее вообще мать? Как было бы хорошо, если нет. На этой мысли, успокаивающей почему-то, искорка сознания покидает меня. Я засыпаю и не вижу снов – все, как обещали. Поутру больничный коридор, уже порядком оживленный, залило солнечным светом. Лампы приглушены, тень от старого фикуса проецируется на стену витиеватой перфорацией. Моя шей хрустит, заштопанная щека ноет. Медсестра-матрона расталкивает меня и велит выметаться. Внизу меня встретит тот самый следак. Как я его узнаю? Он сам тебя узнает.

В санитарной комнате, к моему счастью, обнаруживается не только размякший кусок мыла, но и не до конца додавленный тюбик зубной пасты. Забыл кто-то, наверное. Намазываю на палец и чищу прямо им. Невесть какая гигиена, но я хотя бы попытался. Любуюсь на свою мрачную физиономию в зеркале, и диву даюсь – как же деформировался за ночь. Лицо сине-зеленое, немного пятнистое. Глаза понурые, а справа щека раздулась, как у запасливого хомяка. Франкенштейн, собранный из частей разных мальчишек.

– Улыбнись, – говорю отражению. – Видеть не могу твою мрачную тупую рожу.

Правая часть меня все еще хранит воспоминания о наркозе и отказывается слушаться. Улыбка выходит жуткая, словно меня разбил инсульт. Выпускаю в зеркало фонтанчик мутной воды, перекрываю кран. И иду вниз, где меня, очевидно, как того котенка из мультика, ждут неприятности.

Следак из моего ночного приключения уже ждет у вертушки турникета. У него круглое сытое лицо, характерное для высоких офицерских званий. И одет он вполне цивильно. После нашей мимолетной встречи он успел съездить домой, освежиться, переодеться в чистое и даже натереть воском челку, торчащую вверх в стиле датского актера Палле Хулда.

Он показывает мне свое дико важное удостоверение.

– Майор юстиции Огарев. Как ваше здоровье?

Видно, что ему на самом деле это не сильно интересно. Поэтому я отвечаю:

– Спасибо. Плохо.

– Ну и славно, – продолжает Огарев, не обратив на мою реплику никакого внимания. Он смотрит на массивные часы. – Раз мы тут, то давайте с неприятного начнем, да? А потом уже поедем и поговорим по существу.

– А «неприятное» – это…

– Сходим в морг. Посмотрим еще раз на тело. Вы ее опознаете, подпишем документы. Как-то так.

– Я ведь все равно не могу отказаться.

Огарев кивает.

– Не можете.

От машин на стоянке явственно пахнет дизелем. Только у госпиталей и церквей можно наблюдать все социальное разнообразие мира, кашу из достатка и бедности. На одном весьма тесном пятачке земли ютятся разбитые скоропомощные полуторки, блестящий E-класс, агрессивная японская праворулька и группка смиренных «Жигулей». Все они приехали сюда явно не с радужными поводами. Вход в морг отдельный, спрятан в глухом проулке, куда не выходят окна стационара. Это правильное решение – не гоже еще живым наблюдать, что с ними может случиться в близлежащей перспективе. Как известно, даже приступ аппендицита в редких случаях приводит к летальному исходу. Где-то одна десятая процента, невесть какое число. За год до трех тысяч человеческих жизней по стране набирается.

Подходя к дверям морга, и я, и Огарев, недовольно морщимся. Причина у нас одна – прямо под окнами запаркована грязная «восьмерка». Цвета «мокрый асфальт». Город тесный.

– Мда. Ебли козла – и ты приползла, – злобно бросает следак в сторону машины. Я ничего не говорю, хотя, в общем-то, солидарен. Тебе тоже что-то тут понадобилось, рыжий?

Дверь в царство мертвых открывается с грохотом — обвисшая лапа доводчика выступает в качестве колокольного языка. «Бдамс», и глухой коридор отвечает резонирующим эхом. Марафет и зализанные стены – это для живых. Тут уже много лет не пахнет ремонтом. Все мрачно и неприветливо, натурально как в склепе. Зато ровный гладкий пол, по которому, наверное, очень удобно транспортировать грузы. По стенам идет ровный гул рефрижераторной системы. Вдали, подсвеченная ртутной лампочкой, прохаживается фигура в кожаной куртке.

Следователь натягивает на недовольную рожу маску безразличия.

– Капитан, – говорит. – Ты-то тут зачем?

Рыжий оборачивается. Он тоже, это видно, сейчас пребывает в малоприятных чувствах. Следак и мент – как кошка с собакой, кто бы мог подумать, что такой расклад жизнеспособен где-то кроме сериалов.

– Есть мысли, – туманно протягивает он. – Ты как, парень? Товарищ майор не обижает?

– Пока нет.

– Ты на него не наседай, – покровительственно говорит рыжий, закладывая за спину руки. – Не давай мне лишнего повода с тобой ругаться. Уговор?

– Как пойдет. Ты не ответил.

Напряжение между этими двумя подобно дуговой сварке, поэтому я спешу куда-нибудь отстраниться и слиться с окружением. Не дай бог убьет.

– Есть основания полагать, что это часть серии, – спокойно объясняет рыжий. – Вот приехал посмотреть. А то мы вас знаем. Соберете показания непричастных, в печать дыхнете – и на заключение. Суицид, тело в цинк, и домой. У тебя же отпуск скоро, да? На Кубу полетишь?

– Не твое дело. Я на свой отпуск честно заработал, – злится Огарев.

– Да я же не отрицаю. Завидую просто – мне-то отдых светит в лучшем случае через полгода. Да и полечу я не на острова, а в лучшем случае в деревню. На шашлык и водку. Уважь ты мое любопытство. В деле пахнет нехорошо. Вроде даже сто пятой.

– Стаматин, твои приколы вот вообще ни к месту. Какая тут сто пятая? Сто десять, второй пункт – это потолок. И то, как показывает практика, почти недоказуемый.

– Знаешь, «почти» – это как раз мой любимый профиль.

Капитан Стаматин трет рыжий висок, когда тяжелая дверь холодильной комнаты открывается. За спиной патологоанатома королевство кафеля и десяток врачебных столов. На каждом из них лежат накрытые белыми простынями люди. Я вижу их сизые ноги с номерами, намалеванными прямо на пятках.

– Следующий, – гулко и похоронно изрыгает врач. Из-за его спины выпархивает миниатюрная девочка в берете красного цвета. Мои глаза округляются. Все. Мы находимся на пороге смысловой катастрофы.

– Ты.

– Ты, – почти выкрикивает Ерголина.

Мы выпаливаем это одновременно, и тут наступает тишина. Стаматин издает пораженческое «пу-пу-пууууу» и принимается любоваться живописно обвалившейся штукатуркой. На Огарева мне даже страшно взглянуть. Он и так весь разговор с капитаном закипал. Теперь же можно услышать, как из его ушей со свистом выходит пар. Он истерично дергает круглой головой:

– Замечательно. Комментарии?

– А чего тут комментировать, – простецки пожимает плечами Стаматин. – Познакомься, это Лизонька. Готовлю ее себе на смену. У нас, знаешь, до пенсии доживают немногие. Поэтому решил заранее воспитать преемника.

– Не маловата для преемника?

– Времена новые, бегать за бандитами приходится все реже. А думать головой – больше.

– Времена всегда одни, – отвечает Огарев, указывая мне на зев прозекторского кабинета. – Пошли. А вот то, что вы тут оказались, да еще и знакомы…

– Пора бы запомнить, что в нашей работе очень многое – дело случайности.

– У меня в работе только закономерности, капитан.

– Давайте обсудим это на свежем воздухе. Делайте свою работу, а я подожду вас на улице, – Стаматин аккуратно берет Проказу за плечи и отворачивает от меня. Все это время девчонка со звериной злостью прожигала мою грязную куртку своими чудесными глазами. Что она вообще подумала обо мне в тот момент?

«Молодец, Ио, латышский стрелок», думаю. Когда казалось, что ниже не опуститься, из-под дна раздался стук.

– Ну подожди, если так хочется. Драться будем?

– Как старший по званию решит, товарищ майор.

Последнее, что я вижу перед закрытием двери, обитой нержавеющим листом – как рыжий мент дарит своему коллеге пародийный книксен. Огарев закатывает глаза.

– Дело становится труднее, – бубнит он, когда патологоанатом ведет нас через лежачий строй мертвецов. – В свете произошедшего хочу напомнить, что дача заведомо ложных показаний карается сроком до пяти лет лишения свободы. Это так, чтобы вам лучше думалось.

Я не стал спрашивать, отчего он вдруг решил мне напомнить об особенностях правосудия. Я читаю новости. Наслышан о том, как комитет и менты вставляют друг другу в колеса палки. Это очень злое соревнование ведомств, ставки высоки. Играют на повышение, тюрьму. Иногда даже на место в этом самом морге.

– Что пигалица делала? – спрашивает Огарев у врача.

– Фотографировала и зарисовывала.

– Зарисовывала… Двадцать первый век на дворе. Хотя очень увлекательно, конечно.

Прозектор поднимает простыню. Видно, что ночь не прошла зря – над телом поколдовали. Глаза закрыты, рот тоже. Удивляюсь художественному мастерству сотрудников морга. Они смогли привести мертвое чудовище, гору парного мяса, в божий вид.

– Вот сколько раз вижу, столько и удивляюсь, – вторит мне следак. – Слушай, а как вы им рты закрываете? Там же мышцы встают намертво, только домкратом можно сдвинуть.

– Подход индивидуальный. Можно мотоком назад вбить. Или струбциной до хруста.

– Жесть у вас работа, – восхищается Огарев.

Я даже не сразу узнаю погибшую. Обхожу ее, сравнивая с отчетливым воспоминанием. Удивительно, но мне совершенно не страшно.

– Она, – подтверждаю я, и тело снова прячут под накрахмаленный саван.

– Многочисленные переломы, внутренние проникающие в органы, – буднично поясняет патологоанатом. – Типичная клиника падения с большой высоты. Органы в кашу. Каких-то внешних нарушений, которые можно счесть следствием насилия, нет. На первый взгляд, типичный прыгунок.

– Алкоголь, стимуляторы, запрещенное к обороту?

– Разбираемся. В лаборатории очередь.

Следователь садится на табурет и что-то вбивает в свой телефон. Он выглядит так спокойно в окружении всех этих несчастных тел. Правильно говорят – что-то ломается в восприятии, когда ежедневно ходишь на столь особую работу. Перестаешь быть чутким к трагедиям.

– Не живется молодым на белом свете, – говорит он себе под нос. – Учись, люби, работай. Квартира в ипотеку, пиво по пятницам, обезбол по субботам. Правильно говорю?

– Пиво можно в любой день недели, – отвечает патологоанатом, и они оба смеются. Какое милое единение душ. Когда мы покидаем морг, Огарев светится. Доволен.

– Капитан, – кричит он Стаматину, сидящему на капоте своего допотопного транспорта – Поговорить хотел? Пошли поговорим. Нет у тебя нихуя для серии. Ни-ху-я. Дело за мной.

Они отходят на почтительное расстояние и спорят, живо жестикулируя и вставляя через слово многоэтажные матершинные конструкции. При этом Огарев угощает оппонента сигаретой. Опять ругаются, кроют крепко и умело, испуская сизый дым. Ну прямо как черти. Интересные у них все-таки отношения. И рабочая среда тоже поразительная.

Я наблюдаю за перепалкой, пока мне куда-то в темечко не прилетает камень. Щелк, он падает под ботинок. Оборачиваюсь и вижу Ерголину за углом здания. Она призывно кивает.

– Не подходи близко, – приказывает она, когда мы скрываемся за стеной от возможных глаз. Выставляет вперед руку, не давая мне нарушить ее границы. – И не говори со мной. Капитан сказал передать тебе, чтобы ты сделал все правильно.

Проказа протягивает мне вчетверо сложенны тетрадный листок. Он весь мятый. Должно быть, она долго мусолила его в руках.

– Тут номер его телефона. Когда выйдешь от этого, позвони. Запомни, что я скажу, – Ерголина воровато оглядывается. – Ты слышал, как кто-то кричал. Была возня, и только потом эта девочка вылетела из окна. Понял?

– Это будет вранье, – говорю я. По спине стекает капля пота. – Ничего такого я не помню.

– Я просила со мной не говорить.

Ерголина обхватывает себя за плечи и косится на далекую конструкцию автострады.

– Дело не в том, что ты помнишь, а что нет. А в том, что это необходимо сказать. В ином случае они не станут копать. Им не нужны трудности – с радостью напишут, что она сама выпрыгнула. И положат дело на полку. Тогда эта смерть будет просто бессмысленной. Вот так вот.

Она обрывает этот разговор – получается, первый наш с глазу на глаз со времени знакомства. Не сказать, что бы он прошел радужно. Уже в спину, словно желая продлить эту минуту общения, я вызывающе гаркаю:

– А если я это не сделаю?

– Стаматин тебя убьет, – спокойно отвечает Ерголина, перехватывая поудобнее пухлую сумку. В ней, я уже знаю, лежат рисунки трупа. – Это тоже способ привлечь к делу внимание. Если не хочешь раньше времени оказаться клиентом этого подвала, то поразмышляй, что тебе важнее. Мальчик без лица потом или уже завтра?

Как ни в чем не бывало, Лиза Ерголина уходит, поправляя на ходу свой яркий беретик. Ее угроза бьет меня под дых. Угораздило же влезть во что-то столь неприятное. «Вот и поговорили. Наладили контакт».

Спор ведомств заканчивается ничем. Стаматин заводит «восьмерку» и дружелюбно кивает мне. Из хрипящих колонок льется песня. Что-то заплесневелое. Кажется, у меня отец такое слушал:

She seems dressed in all the rings of past fatalities
So fragile yet so devious, she continues to see
Climatic hands that press her temples and my chest
Enter the night that she came home, forever…

Этот человек может меня убить? Вот также улыбнуться, почесать репу, да и просто свернуть мою худую шею? Может, он даже будет напевать про себя в этот момент. Строчки из этой самой песни, к примеру. Представляю себя в сцене фильма. Я, привязанный к стулу, с кляпом во рту. А рыжий мент, в своем ужасающем свитере и с ножом в руке пританцовывает под хиты семидесятых.

Я много думаю, пока Огарев везет меня к себе в отдел. Его машина намного лучше – широкий и свежий внедорожник, бодро наматывающий на колеса километры городских улиц. Следя за тем, как майор выкручивает руль на крутых поворотах, думаю: а сможет ли он меня защитить? Программа защиты свидетелей. Новая личность, пластическая операция, фиктивные похороны. Может так и становятся Мальчиками без лица?

– Можно вопрос?

– Спрашивай, – бросает Огарев.

– Кто она была? Эта девочка. Которая «прыгунок».

Следак вздыхает:

– Дура, скорее всего. Не вовремя оторвавшийся от родителей ребенок. Асоциальный образ жизни. Беспорядочные связи. В общем, все, от чего вас так активно пытаются уберечь. Но вам так, видимо, интереснее.

Это не ответ. Это шаблон.

Мой телефон издает писк. От Митавского прилетает сообщение. Дословно: «жееесть».

Согласен всецело. Он, конечно, уже наслышан про ночь. Наверняка по институту крутятся многочисленные слухи. Это не то что плохо, это буквально катастрофа, в которую я залез с головой, как в кастрюлю. Теперь сижу и жду, когда накроют крышку, и вода пойдет пузырями. А дальше как карта ляжет – в рай или в ад.

В ад или в рай. Куда?

– Пари Паскаля, – озаряет меня.

– Что? – не понял Огарев. – Какое пари?

– Это философская идея. Принятие бездоказательного. Лучше верить в то, чего нельзя постичь. Тогда, может быть, ты все-таки получишь нужные тебе ответы. А если так и сидеть сиднем, то только пустота.

Следак хмыкает. И эта реакция лишь сильнее подкрепляет мою уверенность.

Мы приезжаем в комитет – приземистое здание в центре города. Над ним реют флаги, обстановка державная и крайне спокойная. Как только мы входим в ведомственный нейтральный интерьер, я сразу прошусь в туалет.

– Прямо и налево.

Спасибо, Митавский. Хотя бы один раз в жизни ты сказал действительно умную вещь. Заперевшись в кабинке, я разворачиваю переданный Проказой лист. Набираю номер. Спустя три длинных гудка, с той стороны слышится музыка и дорожная шумовая взвесь.

– Стаматин. Так ведь верно, да?

– Как-то ты быстро отстрелялся.

– Я еще не отстрелялся, – говорю. – Мне пришла мысль. Она вам не понравится.

Трубка молчит.

– Я сделаю, как вы хотите. Но от вас мне нужно будет одно обещание.

– В пределах уголовного кодекса.

– Оно не в пределах. Оно вне. Я знаю, что вы знаете. Вы расскажете мне, что такое Лиза Ерголина.