Некрореалисты. Глава 7 - Отражение печати в яйце

На следующее утро Митавский встретил меня у институтской двери завистливым присвистом.

– Дай потрогать, – попросил он и потянул клешни к моему лицу.

– Заведи такой же и лапай сколько хочешь.

Подумаешь, хмыкнул он и выпустил мне в глаза дымовую завесу. Обиделся, но ненадолго. Спустя несколько минут он уже снова насел, вытаскивая подробности малоприятной ночи и потешно шепелявя. Его ранение время от времени дает о себе знать, и главное в беседе – не засмеяться.

Я не стал изображать из себя разведчика – в конце концов, никакой тайны в произошедшем уже не было. Весь институт стоял на ушах.

Для Митавского я подготовил версию событий, идентичную натуральной – рассказал все в точности, как и следователю. О некоторых подробностях, вроде визита в гости к менту, упоминать не нужно. Мало ли, что он себе напридумывает. Про Ерголину в морге тоже говорить поостерегся. Если Митавский перевозбудится, то его язык тут же пойдет мести. Мои с Проказой отношения и так находятся на уровне плинтуса, а после ненужных откровений она гарантированно утрамбует меня в землю. Или найдет человека, который это сделает за нее. Вряд ли, конечно. Теперь с этим будет сложнее.

Я аккуратно подбираю слова. В связи с этим мои воспоминания о вчерашнем долгом-долгом дне звучат сухо и безэмоционально. Митавскому, впрочем, нравится. Мы сидели на ступеньках. Я говорил, он курил и иногда произносил, как заведенный: «Вот это да».

Ага, вот так вот. Я в умеренных красках, как бы приглушенно, описываю результат падения человеческого тела с высоты нескольких этажей. Леша в восторге, особенно из-за ботинка, от удара слетевшего с ноги покойной и отправившегося в полет уже по своей траектории. В этой маленькой детали трагедии ему видится нечто завораживающее.

– Ты знал ее?

Я качаю головой:

– Не было повода подружиться. Я ни с кем в общаге не контактирую. Из знакомых только комендант, вахтерша и кот. Последний, наверное – единственный приятный персонаж этой триады.

– Жалко… Представь, если бы знал.

– И как бы мне это помогло, прости? – вскипаю я.

– Ну вдумайся, какая драматургия была бы, – мечтает он, туша сигу о подошву. – Твоя знакомая выпадает из окна. И ты остаешься жить, каждый день размышляя: а не мог ли ты предотвратить эту трагедию?

– Ну спасибо. Только этой головной боли мне не хватало.

– Прости. Не хотел тебя обидеть. Просто вчера по телеку «Головокружение» показывали. Не смог пройти мимо такого совпадения.

У меня нет телевизора. Придя домой, я смотрел на ноутбуке «Человек дождя». Он мне никогда не нравился, а сейчас и вовсе вызвал отвращение. Смазливый Том Круз ведет себя как отбитая эгоистичная скотина – даже в конце фильма, когда у него просыпаются какие-то живые чувства к больному брату. Благодаря капитану Стаматину я снова удостоверился, что даже популярные фильмы могут быть откровенным дерьмом.

Но некоторым сотрудникам правоохранительных органов, похоже, все равно нравится. В кино вообще очень легко искать объяснения своих не самых лучших поступков.

– Крутая куртка, – слышу я и вздрагиваю. Оборачиваюсь. За спиной стоит Ерголина, Ее ледяной взгляд не выражает ничего, кроме обреченности. Высшая необходимость вынуждает ее разговаривать со мной.

– Спасибо. Это подарок.

– Нам надо поговорить. Сейчас. Это важно.

Она меня уговаривает или все-таки себя? Встаю, отряхивая пыль.

– Не здесь, – говорит Проказа. – Слишком людно.

– Прекрасно, блин, – жалобно скулит Митавский, хватая меня за рукав. Как ребенок, которого оставляю на кассе супермаркета, пока родители отправляются за какой-нибудь бытовой мелочью. – Меня взять не хотите?

– Не хотим, – злится Ерголина. – Догоняй, Мальчик без лица.

Она уходит, и я вырываю рукав из цепких лапок Митавского.

– Иоаким, – строго говорит он мне. – Если ты за моей спиной строишь какие-то амурные планы…

– Ты проклянешь меня, моих детей и всех потомков на семь колен вверх. Расслабься, я сам ничего не понимаю. Позвоню, когда прояснится, хорошо?

Я прикладываю к уху «телефонную трубку»: оттопыриваю мизинец и большой палец. Так обычно делают низкопробные коммерсанты, проворачивающие свои дела в кальянных. Митавский показывает другой жест – куда более неприличный. Мы расстаемся в напряженных отношениях. Ревность, все-таки, самый жестокий клин, вбиваемый между друзьями.

Нагнав Ерголину, я хочу сказать что-то остроумное. Но то ли переволновался, то ли по жизни социально неадаптированный – в общем, выходит посредственно:

– Если тебе хочется поговорить, то я знаю тут один неплохой скверик неподалеку. Отлично подходит для свиданий.

Сказал и сам закатил глаза. Рыбья чешуя, помните? Никогда не знаешь, какая сторона твоей личности возьмет вверх в разговоре. Не исключено, что это будет спрятанный глубоко в недрах сознания конченый идиот.

– Зачем свидание, – зло отвечает Ерголина. – Поехали сразу к тебе.

– Не слишком торопишь события?

– Я серьезно, – Ерголина никогда не смотрит мне в глаза. Сейчас она тоже избегает прямого контакта. Изучает лужу, бегущую рябью от дождевых капель. – Мне нужно попасть в общежитие. Просто так меня туда не пустят, поэтому я приду к тебе в гости.

Признаться, я ошарашен и смущен. Не так себе представлял первый визит девушки в свое жилище. Хотелось бы побольше романтики.

– Когда?

– Прямо сейчас. Берем и едем, – решительно бросает она.

– Если сорвемся, то поспеем воротиться до семинара твоего любимого преподавателя, – я имею ввиду Копченого. – А если твой друг нас подкинет, то еще раньше.

– Стаматин ничего не знает. Очень хотелось бы, чтобы так было и впредь.

Ого. Кто-то в угаре подросткового протеста кинул капитана полиции. В его же деле. Очевидно, что Ерголина хочет проникнуть в общагу не просто так. У нее есть какое-то большое дело, и я его отлично понимаю.

– Комната той девочки в соседнем от меня крыле, – объясняю. – Там два дня терлись опера. Может, и сейчас они там. Выжидают.

– Это не твоя печаль, – огрызается Проказа, сжимая кулачки. – Задача простая – просто провести меня через вертушку на входе. Если что, ты ничего не видел и не слышал. Взятки гладки.

Это тупо, но очень заманчиво. Я представляю, как мы вместе с Ерголиной едем сначала в метро, а потом в полупустом автобусе. Как парочка в ссоре. Мне выпал редкий повод полюбоваться на нее вблизи: неплохая награда за прогулянные пары.

– Паспорт есть?

– Есть, – отвечает Ерголина. – Ну так что, едем?

Мне оставалось только сухо кивнуть. Обошли институт дальней дорогой, чтобы не попадаться лишний раз на глаза знакомым. Прости, Митавский, объяснимся как-нибудь потом. В метро Проказа надевает наушники и пялится в черное окно, за которым пролетают километры пыльных черно-серых кабелей. Интересно, что она слушает? Йена Кертиса или «Я старше чем Йен Кертис и Алексей Перминов»?

Мне больше нравится второе.

...лучше быть живым или мертвым. Жизнь оказалась длинной.
Журналистом, писателем, водителем. В детстве
я не мечтал стать никем – и сбылось, если честно.

Мне нравятся песни, лирический герой которых точно передает мою личную кретинскую пустоту. Когда я встаю у двери вагона, отражение моей уставшей физиономии отражается в стекле, и Ерголина тут же переключается на свои ногти. К этому пора привыкнуть, но каждый раз до боли обидно замечать.

В автобусе я специально сажусь напротив, и Ерголина просит меня:

– Не мог бы ты…

– Нет.

– Ладно, – вздыхает она. У нее, похоже, нет сил протестовать всерьез. Проказа закрывает глаза. – Толкни, как приедем.

Она только делает вид, что спит. Всю дорогу я ее неприкрыто изучаю и вижу, конечно же, как Ерголина топает ножкой в такт музыке. Это что-то размеренно спокойное. Сказочно прекрасное. Жалко, что нельзя услышать. Когда приедем, и автобус дернется вперед-назад, она вскочит, не дав мне возможности потрепать ее за плечо.

– Идем, – железно приказывает она. – Быстрее начнем, быстрее закончим.

Я виновато улыбаюсь вахтерше, протягивая паспорт гостьи. Старуха по ту сторону пластикового вивария недовольно смотрит на нас – как будто я первый, кто приводит в эти стены особь противоположного пола. Не смешите меня, на пару этажей выше живут филологи. Их ночным приключениям позавидовал бы Калигула.

Наконец, Ерголиной вручают пластиковую карточку, турникет пищит. Мы проскальзываем из холла в лифт и он тянет наш странный дуэт на нужный этаж.

– У тебя есть кастрюля? – спрашивает она.

– Где-то была. Я не большой фанат готовки.

– Найди.

– Слушаюсь...

Я долго вожусь с замком, всерьез раздумывая: впускать ли девчонку в свой холостяцкий замусоренный нумер? Даже Август в нем практически не ночует, предпочитая по ночам тусоваться в более уютных местах. Он, кстати, тоже здесь – пришел и трется об мою ногу, а Ерголиной отчего-то сторонится.

Кошки ведь чувствуют всякую чертовщину, да? Открываю дверь, и зверь залетает под мою кровать со скоростью реактивного бомбардировщика.

– Со зверушками у тебя тоже не ладится? – угрюмо спрашиваю я. Лиза привычно игнорирует мои потуги, копаясь в сумке.

– Где комната усопшей?

– Назад до лифта, слева коридор. Там не потеряешься.

Наше общежитие с воздуха напоминает трискелион – от сердцевины зала в три стороны расходятся лучи с комнатками-кельями. Я живу в восточном, а погибшая, так уж вышло, в «ноге», направленной на юг. Был бы я чуть более начитанным, нашел бы в этом какие-то скрытые смыслы.

– Тебя проводить?

– Нет, для тебя тоже есть дело. Если хочешь помочь, то вот, – Ерголина протягивает мне открытую ладонь, на которой покоится рыжее яйцо. Обычное, хоть и довольно крупное. Курица-несушка постаралась.

– Нужно сварить его вкрутую. Справишься?

– По-твоему, я настолько безнадежен, что не могу яйцо приготовить?

– Всякое случается, – туманно изрекает Ерголина. – Сделай, раз можешь. И неси его сюда, как будешь готов.

Проказа исчезает в коридоре, а я так и остаюсь стоять с яйцом, как дурак. Не самое лучшее время для обеда. «Нет, ну ты это видел?», спрашиваю у кошака под кроватью, но и он не хочет меня поддержать. Кастрюлька из материнского дома находится в неразобранной сумке – все-таки я катастрофически инертен и совсем не стремлюсь к уюту. Плетусь на общую кухню, заполненную запахами прогорклого сала и папирос. После закипания даю яйцу десять минут – чтобы наверняка. Оно весело подпрыгивает, захватываемое воздушными пузырями.

Интересно, нужен майонез? Нет у меня майонеза. А соль? Соль, пожалуй, есть. Поворотившись в комнату, я застаю Ерголину за моим столом. Тетради и компьютер вероломно сворочены со своих мест, в руках у прекрасной ведьмочки блестит канцелярский нож.

Еще я замечаю под ее локтем знакомый таблеточный блистер. Интересно, каких усилий ей стоит общаться со мной по-человечески. Без привычного ужаса.

– Почисти от скорлупы, – приказывает она. Я смиренно выполняю и подношу Ерголиной дар. Заглядываю из-за плеча.

– Ты сдурела?

– Я аккуратно, ноготочком. Никто и не заметит.

Пока я предавался кулинарным изыскам, Проказа не только нашла заветную дверь в жилье покойницы, но и содрала с нее бумажную пломбу. Белоснежный прямоугольник с печатями ведомства теперь лежит на моем столе. Я спешу запереть дверь. Мало ли что.

– Очень боялась, что они уже начали применять эти новомодные хомуты, – говорит Ерголина себе под нос. – Но до нас такие новшества еще не докатились.

Я с ужасом наблюдаю, как она вырезает из принесенного с собой листа аналогичную бумажку. Прикладывает на оригинал и аккуратно, высунув кончик языка от старания, обводит рукописные буквы пустым стержнем от шариковой ручки.

– У тебя в школе явно не было проблем с подделкой справок для физры…

Проказа отбирает у меня яйцо и прикладывает его к печати. Будто промакивает, и синяя вязь прилипает к белку, оставляя зеркальное изображение герба. Власть Следственного комитета дублируется с оригинальной пломбы с поразительной для меня легкостью.

Заготовленная реплика штампуется – получается очень натурально. Потом Ерголина вручает мне орудие преступления и говорит:

– Уничтожь.

– Как?

– Не знаю. Съешь. Это просто чернила, ничего опасного, – она принимается дорисовывать к подделке подписи и буквы. Среди них есть и инициалы следователя Огарева. Наверное, он лично крепил этот засов. Если вскроется, он гарантированно меня прикончит.

– Это тоже отголосок детства, проведенного в ментовке? – спрашиваю я, добавляя в голос как можно больше иронии. Вроде как и не допытываю, а издеваюсь.

– Ты о чем?

– Капитан рассказал, что…

– Капитан вечно врет, – перебивает Ерголина. – Это его способ разговаривать с людьми. Профессиональная деформация. Не стоит верить ни одному слову, вылетающему из его рта.

– Даже тому, как ты помогла ему найти утопленника?

Ерголина поднимает голову. На ее лице гримаса злости.

– Особенно не стоит верить этому, – бросает она и вскакивает, стремясь покинуть неуютное пространство, в котором начали возникать вопросы. Я кладу яйцо, предназначенное для кота, на пол. Перебесится – подкрепится. С повышением, Август. Теперь ты жрешь вещественные доказательства.

Мы идем по коридору общежития. Ерголина впереди, я сзади, пряча руки в карманы. В момент тревоги я никогда не знаю, куда их деть.

– И какой твой план дальше?

– Для начала, не шуметь. Я справлюсь одна, твое присутствие ни к чему.

– Нет уж, принцесса, – говорю я. – Дорога назад заказана, теперь мне тоже интересно.

Нужная нам дверь ничем не отличается от прочих в южном крыле. Разве что следы клея и обрывки бумаги на дверном косяке – Ерголина постаралась. Естественно, заперто, и я уже заготавливаю уместную злую шутку, но ее не выйдет применить. Девчонка достает из кармашка джинсов тонкий острый инструмент и принимается шерудить им в замке.

– В тебе полно малоприятных сюрпризов. Даже не знаю, восхищаться или разочаровываться.

– Ну извини, если твои ожидания не оправдались.

Свое я как-нибудь самостоятельно отрефлексирую, а вот бедный Леша Митавский явно любит Ерголину с другой стороны. На темную сторону ее личности, способную ко взлому, он никогда, наверное, не заглядывал. Тут я его, к своему неудовольствию, опередил.

Замок щелкает, дверь открывается. Проказа сразу проникает внутрь и тянет меня за собой. Ее рука, обхватившая мое запястье, очень теплая и мягкая.

– Не мешайся, – шипит она, захлопывая дверь. Мы оказываемся как бы в изолированном темном склепе. Плотные шторы задернуты, по полу разбросаны вещи. Ментов нет, но остались следы их былого неаккуратного обыска: девичье белье, блестящие обложки журналов и тюбики из-под какой-то косметики. С люстры свисает навеки отключенная гирлянда.

В углу, почти также, как и меня, стоит кошачий набор. Я ограничивался блюдечком, а хозяйка этих хором расстаралась на славу – купила две миски. В одной из них все еще на донце есть воды. Лотка нигде не видно.

– Август, блин, – вздыхаю я. – Наш пострел везде поспел.

Каково а? Быть связанным с мертвым человеком через одно существо – пушистую и мягкую заразу, прибившуюся к тебе из-за запаха еды.

– Ее звали Тишина.

Поворачиваясь, вижу Ерголину посередь темной комнаты. Она держит на весу фоторамку. В окружении гипсовых цветов, обрамляющих снимок, юная девушка в строгом платье показывает камере медаль. Школа, наверное выпускной.

– Зачем люди держат собственные фотографии в доме? – спрашиваю я.

– Чтобы не забыть лучшие версии себя.

Я не согласен. В комнате много фотографий. Некоторые стоят в таких же безвкусных рамочках, другие пришпилены к стенкам разноцветными канцелярскими кнопками. Тишина была очень тщеславна. Она повсюду одна. Бывают люди, которым просто нравится любоваться собой. Это, конечно, не повод злорадствовать над их смертью.

– Навряд ли тут осталось что-то важное, – думаю я вслух. – Все, что могло пригодиться, менты с собой забрали. Может все-таки лучше было попросить благодетеля, а не лезть вот так вот в никуда?

Проказа копошится в ящике стола, бесцеремонно шуршит тетрадками, как мышь. Бумага летит во все стороны, когда она зло швыряет ее в кровать. Я выглядываю за штору. Вид на наш кампус отсюда очень приятный – только если не смотреть вниз, где находится пресловутый мемориал. Лететь до него долго. Успеешь много в своей жизни переосмыслить. Хотя Стаматин думает, что Тишина к тому моменту уже была мертва. Сейчас мне очень хочется в это верить, потому что с нашего этажа душе до небес чуть-чуть, но поближе.

Наконец, Ерголина видит что-то, что соответствует ее представлениям об улике.

– Оно, – показывает мне какой-то билет с отрывным квитком. – Ее любимое место, судя по соцсетям.

Признаться, я не очень разбираюсь в ночной жизни. На концерты не хожу, дрыгаться в потной толпе мне совсем не по характеру. Поэтому билет в клуб с дурацким названием «Степь» совсем не вызывает во мне теплых чувств

– Тишина бывала там часто. – что это в голосе Проказы. Неужели гордость за правоту? – В тот вечер тоже вернулась из этого пафосного гадюшника. И собиралась посетить его вновь. У нее вся инста забита мусором оттуда. Ты совсем что ли не интересовался, кто упал на тебя с неба?

Как объяснить человеку информационной эпохи, что потолок моего технологического развития застыл где-то на уровне «змейки» и редких визитов на личную страницу – скорее для очистки совести. Полковнику никто особо не пишет, потому что знают, гиблое это дело. Могу неделями не отвечать. Наверное, поэтому осадное сидение в библиотечном архиве оказалось работой как раз по мне.

С покойниками вообще проще, чем с живыми. Бывают исключения.

– Пока они думают, что Тишина выпрыгнула сама, в клуб никто всерьез не полезет. Хоть все и знают, что местечко злачное.

– Тебя послушаешь, так филиал ада на земле.

– Я знаю больше твоего, – Ерголина прячет проходку в карман, поближе к отмычке. – Потому что, в отличии от некоторых, всю жизнь живу в этом городе. Дорогой алкоголь, плохая музыка и билетов не достать. Потому и нет лишних свидетелей: все свои, друзья и друзья друзей. Там может твориться что угодно. Может, Тишину накачали чем-то. Воспользовались…

Глаза Ерголиной стекленеют.

– Хочу домой. Тебе тоже стоит уйти, если не хочешь, чтобы я запечатала тебя здесь на веки вечные.

На косяк, сдобренный клеем, ляпается свежая пломба. Когда подсохнет, будет совсем как старая. Не отличить. По крайней мере, я на это очень рассчитываю. Мы возвращаемся ко мне и застаем Августа, катающего по полу остатки размочаленного яйца. Мне за ним убирать.

– Ты скажешь Стаматину, что нужно наведаться в клуб?

– Нет, – отвечает Ерголина.

– То есть, пойдешь сама, – подытоживаю я. – В логово зверя, которое так красочно расписываешь.

– Если нужно.

– Отдай билет мне, – предлагаю. – Это будет хороший компромисс. Схожу, посмотрю и может что-то выведаю. Я не девочка: куда меньше шансов, что со мной случится что-то нехорошее.

– Ты даже не представляешь, как ошибаешься, Мальчик без лица.

Опять старая волынка. Как будто таблетки перестали действовать. Ерголина уже норовит уйти, и я нахожу последний способ ее остановить. Зачем я иду на это? Азарт. Гормоны – тоже возможно. Еще утренний разговор немного подначивает разыграть красивую партию.

– Когда будет эта вечеринка?

– В конце месяца. На день рождения владельца.

– Значит, время еще есть, – я радуюсь этому. – Мы сможем достать еще проходки и пойти вместе.

Проказа заламывает руки в подлинно детском недовольстве. Но меня уже не остановить. Блеснула одна идея, за которую я себя обязательно потом прокляну.

– Есть один человек, – я пытаюсь говорить вкрадчиво, спокойно, как с человеком, который вот-вот сиганет с моста. – Который, как мне кажется, в силу своей фамилии и природной незрелости может достать нам все, что душе угодно. Не только билеты в закрытый клубешник для богемы, но и звезду с неба. Надо только позвонить ему и хорошо попросить.

В комнате повисает молчание. До Проказы доходит долго. Иногда кажется, что у нее все настолько плохо с социализацией, что она просто разучилась думать о людях. Наконец, она изрекает:

– Только не это.

– Митавский точно не даст тебя в обиду. Ну а я Митавского. Будем прикрывать друг друга. Типа как команда.

– Не впутываю Лешу в эту гадость. Он невинный, хоть и напоказ испорченный. И вообще, ему лучше ко мне не приближаться.

Знал бы – записал эту реплику на диктофон и подарил Митавскому на день рождения. Положил бы аудиокассету в маленькую розовую коробочку, обвязанную атласной лентой. Доступное счастье на устаревшем физическом носителе. Он бы взлетел ракетой ввысь, протаранив потолок. Я постараюсь и для него, и для себя.

– Вариант номер два, – я показательно достаю свой сотовый и показываю его Проказе. – Ты уходишь, а я звоню капитану и выкладываю ему все, что сейчас было. Может, он с тобой сходит. Приведет за ручку, а потом домой. Успей только раскрыть все тайны до комендантского часа, ладно?

– Это очень и очень мерзко с твоей стороны.

– Знаю, – соглашаюсь я. Иначе и не скажешь. – Но так будет правильно. И волки сыты, и овцы целы. И милиционеры спят спокойно. Как тебе такой травоядный расклад? Пожмем руки?

Я протягиваю Ерголиной ладонь. Все-таки хорошо, что я познакомился со Стаматиным чуточку ближе. Это усиливает мою позицию перед надвигающейся бурей. В то же время, не испытывая к капитану какой-то высокой любви, я вполне согласен его обмануть. Мы уже серьезно повязаны: лжесвидетельством, кухонными воспоминаниями. И таинством Ерголиной, которое мне жуть как хочется разгадать. Желание даже перевешивает возможные потери социального рейтинга.

Ерголина молчит долго. Кот скребет паркет. За окном гудят грузовики.

– Митавскому звонишь ты, – наконец соглашается она. – Сам с ним разбирайся.

Не попрощавшись, она уходит. Только тогда меня снова пробирает нездоровая дрожь. Как тогда, когда я вылетел с лекции Бутанова и чуть не умер от заходящегося сердца. Выходит, я боюсь не только людского осуждения, но и персонально этой девчонки?

Геката, думаю я, пока мой организм терпит приступ. Разговор и предшествующее ему проникновение в дом мертвеца тотально израсходовали душевную силу. Пью воду из носика чайника. Геката, Сара Осборн, Рита Хейворт сибирского розлива. Моя личная пародия на жанр la femme fatale. Эта девушка точно приведет меня к смерти.

Придя в себя, я наконец-то набираю Митавскому:

– Леша. Если ты сидишь, то лучше встань.

– Зачем?

Деревья в лесу за автострадой рябят от сильного северо-западного ветра. Их макушки тонут в смоге. Что значит зачем? Ничего ты, Митавский, не понимаешь. Улыбаюсь.

– Так удобнее будет танцевать.