Звук

— Ты знаешь, я сегодня не спала всю ночь, — заявила она, глядя на меня воспаленными красными, но почему-то счастливыми глазами.
      Глазами ребенка, который впервые в жизни увидел что-то совершенно его потрясшее. Я поднял брови вверх, как бы спрашивая: «Ну и?»
— Ночью всё по-другому. Ночью чувствуешь, как всё движется и как всё живет. Всё. Из наших частных движений складывается одно общее кипение города, которое ни за что нельзя прекратить. Город шепчет, вскрикивает и гудит. Жизнь невозможна без звуков, если существо не производит звуков — оно мертво. Вот как ты думаешь, если человек стремится к тишине, значит ли это, что он хочет смерти?
      Я молчал, не зная, как ответить.
— Ведь если бы всё в одночасье погибло, то наступила бы тишина. Мёртвая, —ты припечатала последнее слово, и взгляд твой сделался страшен и глубок, что-то
ёкнуло у меня в груди, я никогда не думал, что ты умеешь так смотреть. Наверно,
всё-таки все женщины немножко ведьмы.
— Ночью всё черно-серое. Да, потому что так устроено наше зрение. Но значит ли это, что ночью — все равны, потому что вызывающий красный и успокаивающий зеленый становятся одинаково нейтральными? А если свет делает цвета неравными, то, может быть, он делает неравными и людей? Что если тьма залог равновесия?
      Пауза не затянулась надолго.
— А рассвет… Рассвет — это время, когда вещи снова приобретают краски. И
всё-таки это потрясающе. Можно на минуту закрыть глаза, открыть и понять, что
тьма все больше и больше рассеивается. И на душе праздник. Даже если не хочешь, ты улыбаешься. Это волшебно. Интересно, насколько страшно понимать, что этот рассвет — последний? А что если, я умру ночью? И тогда солнце встанет без меня, ведь всё равно встанет…
      Минорная нота разбилась дождевой каплей о стекло, ливень обрушился так бесцеремонно, не предварив своё появление даже серой тучкой на небесах. Стоит тут же заметить, что такие дожди, как правило, неожиданно начиняясь, уходят за горизонт с быстротой мыши, скрывающейся от света.
— Мои сосуды, — тихо начала ты и надолго прервалась, — ты знаешь я сейчас ничего не чувствую, как то было ночью. Ночью очень бьется сердце, и артерии уж
очень сильно пульсируют. Я их слышу, я их чувствую. Ночью жизнь такая… Живая? — ты засмеялась: масло масляное.
      Я ничего не говорил. Только казалось, что в мозгу моем свершается нечто, которое родит когда-нибудь новые мысли, пока копошащиеся как дождевые черви в земле, не имеющие сил пробраться сквозь сырые комья земли наружу. Я потёр
виски, словно пытаясь увеличить скорость этих процессов, но тщетно. Хорошо, я
умею ждать.
— Ты чудная сегодня, — я потрогал твой лоб, ты была в порядке.
— Как ты думаешь, почему люди боятся тьмы?
      Она резко повернулась на бок, будто подразумевая меня среди прочих боящихся, но мне нечего было сказать про этих замечательных ребят, я никак не был с ними связан.
— Потому что в ней ворочаются почемучки вроде тебя.
— Если жизнь — это звук, то получается, что музыка — это то, что ещё больше стимулирует нас жить. Но почему она иногда так угнетает?.. А композиторы? Выходит, они вечно живы, — ты закрыла глаза, раздумывая: хорошо ли это — жить вечно?
— Цвета… Интересно, что больше правда: разнообразие дневных оттенков или монохромность ночи?
      Она никогда не задавала мне таких сложных вопросов и в таком количестве. Честное пенсионерское, я терялся. Наверно, я буду плохим папой.
— Ты молчишь, потому что хочешь тишины? — она посмотрела испуганно и настороженно.
— Нет, что ты… Я просто никогда не сталкивался с такой кучей новостей от тебя разом.
— А я вот иногда хочу. Потому что иногда все кажется бессмысленным и печальным. Знаешь, я порой думаю, что мы не просто на пороге третьей мировой, а уже участвуем в ней, просто не хотим себе признаться. Это так страшно. И для чего тогда все наши рвения стремления планы, если все может рухнуть велением одного большого человека, который совсем не знает кто мы, что мы, для чего мы? Чего стоят тогда все наши мечты, скажи? Гай Юлий Цезарь говорил, что лучше один раз умереть, чем всю жизнь бояться смерти. Может, он прав?
      Ты поежилась, чувствуя себя, как обнажённая в лютый мороз. Часы остановились, давно пора поменять батарейки, через плотно закрытые окна не прорывался уличный шум, и наш диалог сошёл на нет. Повисло мертвенное безмолвие. Наконец я, поймав ход её мыслей произнёс:
— Я хочу звучать. Я хочу, чтоб ты звучала.
      Ты глубоко вдохнула и зашептала, будто мы заговорщики, и никто и ничто не должно быть осведомлено о том, что ты сейчас произнесешь:
— Когда ты вдыхаешь, и твои ребра поднимаются, мне кажется, что это не просто дело мышц, что там, внутри какой-то огромный большой мир. И я хочу его
знать. У меня там, на самом деле, тоже, я так думаю. И я хочу, чтоб ты тоже его знал как свои пять пальцев, — она коснулась моей руки, ощупав отдельно каждый палец. — Но, чтобы мы поняли эти миры, они должны звучать твоим и моим голосами, иначе никак.
      Она смотрела долго и нежно. В воздухе будто повис один немой вопрос, сложившийся из шквала навалившихся на меня вопросов, но он разлетелся, как бабочки, когда солнечный свет, пробившийся сквозь задернутые шторы, расцвёл улыбкой на твоем лице.
      День тёк по городским улицам, приближая ночь, в которую, я надеюсь, она будет крепко спать.