А стол один и прадеду, и внуку

А если стол это уже не стол?            А тот,   кто его делал когда-то.        И что тогда?

Его ты касаешься лба и белесых бровей, и безмолвного рта руками, гладишь кончиками пальцев. Ладонями закрываешь глаза. И тепло. И слышишь голоса.

— хороши эти слова... скажи мне еще

И я их пою — не говорю. Это замедляет меня, продливает, удерживает издалека в этот и тот день: «вот   почему    со мною    ваши дети   и жены ваши     за одним столом, — а стол   один    и прадеду и внуку»

— «и если я   приподымаю   руку, все пять  лучей   останутся   у вас».    Когда поешь,    то   слышно    все.    Твой мир     другой    твой    голос не такой.     Пой, когда говоришь со мной.

В кромешной темноте памяти, наощупь и как в невесомости, с трудом поднимаются и пробираются сквозь меня слова:

— Был  такой  обычай, дед, — прикладывать к печи ладони, чтобы вызвать предков. Знаешь о таком? В стародавние времена хоронили умерших родичей прямо в избе под печью. Мертвые приходили из утробы печи, искали ладони живущих, прикладывали свои. И слушали друг друга через слои, слои, слои стены судьбы одной на всех. Спрашивали живые умерших и слышали ответ. Вот и мне бы ладонь к ладони к тебе прижаться. Но нет у меня печи, а дом твой еще жив. Да вряд ли жива печь. А я помню ее уже не такой, какой ты ее помнил. Разобрали из-за тесноты, но сердце ее по-прежнему было горячим, чтобы жизнь текла дальше. И помню стол. Круглый, с причудливо вырезанными ногами. И абажур над ним с кистями. Твой стол. Абажур уже после войны появился. Ты не смог его видеть. Погиб.

— стол мой   делал  я сам

И стола уже нет, но он есть в моей памяти из детства. Я сижу за ним не одна — вот бабушка, вот мама, вот отец. А ты, дед — стол. Мысленно глажу тебя по морщинкам твоим, складкам лба в рассеянном свете красного абажура вечера    августа   последнего   вечера


- я любил самовар, пироги


-а я печь не умею. Прости...


Мы с тобой не одни не о дни о пни спотыкаемся памяти. А каким ты был, дед? Ни фотографий после тебя, ни голоса твоего никогда. ...

Вдруг, то что было безмолвными губами, закрытыми глазами, прохладным лбом, стало ладонью вверх дном. Линия жизни кривая судьбы как река, а за ней берега. Я кладу на ладонь твоим почерком, дед, буквы и строчки. Автобиография у всех из вашего поколения одна под копирку «жили, воевали, голодали, умирали врозь, по одному», и все же пою о тебе по слогам, что ты сам написал:

-Я родился 1909 г. 27 ноября в г. Тюкалинске Омской области. До 1924 г. был на иждивении отца, учился в школе, образование 6 классов.  С 1924 г. по 1927 г. работал на кожевенном заводе деревни Захламино Тюкалинского района.  В 1928-1929 гг. работал матросом Артели паромной переправы на кожзаводе. По ликвидации кожзавода я сокращен. С 1930 по 1933 гг. работал на Омской обувной фабрике. В 1931 г. был выдвинут Председателем ф.з.к, в 1932 г. - зав. столовой обувной фабрики. За хорошую работу был премирован два раза. По ликвидации столовой я уволился. С 1933 г. работал Председателем группового комитета союза молпромышленности по Тюкалинскому р-ну …с 10.02. 1937 г. – директором  маслозавода Бердюжского р-на Омской области. 22 марта 1938  г.  уволен по приказу Ишим-Тобольского треста маслопрома


-  4 мая 1938 г. зачислен завхозсектором (завхозом) Сибирского института сельского хозяйства им. С. Кирова в г. Омске. Это твоя последняя служба, дед


-нет. На войне моя служба последней была смертельной


-дед! А ты сильным был! Всего 15 лет тебе было, когда работать начал. И кажется мне, что ты сам себе голова. Никого, видать, за тобой не было. Я о том, что со слов твоих чувствую, - не было поддержки тебе ни от отца, ни от матери. На ноги сам себя ставил. Чистолюбивым, видать, был! А честным был?  Ты прости, что вот так, в лоб вопрос? Хоть мой нос не дорос до твоих страданий.  ... Но так хочется, дед, чтобы совесть моя мне покой не дывала с тобою сравнив.


-эк ма ты замахнула! Жизнь разной была. Без стыда лица не износишь. Да и смерть моя оправдала меня, коль грешил пред людьми и Богом. И повинился сам, простил других

По столу плывут бревна вспять... Лесосплав весной 1939-го. На ладони твои, дед, кладу прозрачные листы папиросной бумаги, такой тонкой, что насквозь дырочки от печатной машинки. Доверенность от 01.04. 1939 г., выдана дирекцией сельхозинститута, уполномочивала Руденко Андрея Федоровича: 1) заключать договоры с организацией на покупку и перевозку лесоматериалов и дров для института; 2) заключать договоры с рабочими на заготовки, погрузки и разгрузки топлива и лесопродукции; 3) заключать договоры с организациями, госучреждениями, совхозами, колхозами, единоличниками и возчиками по вывозке лесоматериалов и дров.


Эту историю рассказывала мне мама (подтверждается документально: в личном деле деда сохранились выписки из приказов: от 3. 02. 1939 г. завхоза Руденко А.Ф. командировать в гор. Тару по заготовке дров; от 9 мая 1939  г. завхоза тов. Руденко А.Ф. командировать в Дубровинский, Знаменский и Тевризский районы по заключению договоров на дрова ).  Тарский окружной леспромхоз. Урман, как называли это место родные. Таежный глухой изпод лобья край, где жили сибирские татары, русские — потомки старожилов, семьи спецпереселенцев под надзором спецкомендатуры.   Дед едва не лишился там жизни. Спас его мальчик, татарчёнок — помнил доброту, привезенные конфеты да пряники. Он подслушал разговор взрослых, что задумали обмануть и убить Андрея, иначе деньги не присвоишь. На деньги немалые по тем временам дед уполномочен  был приобрести лес.


- быстро собрался и уехал. Потом дорогой долго мучился как объяснить в институте. Поверят ли нет ли? В ночь все случилось. Растерялся, хоть и не первый раз там был. Опасных людей было много очень много. В тот раз смерть не догнала, а на войне не отступила

-тот солдат, я имени его не знаю, что принес о тебе горе, положил на твой стол   руки и рассказал, как ты погиб. Васса, твоя жена, теребила платок в слезах и все спрашивала, спрашивала солдата, искал ли,  искал ли он «пистончик» (специальная капсула - пенальчик, в который вкладывался листочек со сведениями о солдате). Он ответил, что это было невозможно, всё разметало в клочья, от Андрея остались только обрывки сапог, его, солдата, сапог. Перед тем как эшелон попал под бомбежку, ты снял свои сапоги и отдал ему, пожалев, что ему малы его сапоги. А как же ты? Тебе не малы были чужие?  Может стал тот чужой как родной? Ты словно чувствовал, кому воевать, кому умирать

-да, лежат мои косточки в братской могиле под Харьковом. Теперь все мои, кто со мной, знают где я. А при жизни своей найти не смогли, не смогли. Многие, многие там, и хорошие, и плохие — все полегли. Если час пришел-  все равны, все равны...


-а мне песню пропеть захотелось, лебединую песню тебе...