Утро победы

УТРО ПОБЕДЫ


День? Ночь? Который час? Пожалуй, уже утро. Какое сегодня число?....

… Когда мы вернулись с Урала в родной Житомир, половина дома - как раз та, в которой была наша квартира - оказалась разрушенной и мама сняла, как тогда говорили, угол в квартире семьи Поплавских, на Хлебной улице в доме номер 26, – потом она стала называться улицей Горького. Поплавские - польская семья, потомки  предков, испокон веку живших в Житомире, вероятно людей состоятельных, так как  некогда им принадлежал весь дом и прилегающий участок земли – приличная усадьба. Хозяйка, маленькая старушка, сразу поставила условие, чтобы к ней обращались «пани», Теперь же  бывшая домовладелица, всегда раздраженная и всем недовольная, и её дочь, сорокапятилетняя старая дева занимали в доме две комнаты, одна из которых к тому же служила кухней. В этой комнате-кухне двумя буфетами в ряд – хозяйским и маминым выгородили «угол», где мы и поселились. За «буфетной» перегородкой: хозяйский буфет – лицом  в сторону кухонной печи, наш – лицом в нашу сторону, стояли кровать, маленький стол и пара стульев - все наше  послевоенное достояние. После смерти тети Брони добавилась её швейная машина с ножным приводом, наша кормилица: мама была портнихой, зарабатывала на жизнь шитьем на заказ, но ее машина пропала во время оккупации. И до тетиной смерти бедная моя мама с утра до вечера шила вручную,  как в позапрошлом веке.
А в изголовье нашей кровати находилась дверь в темный чулан, кладовку, как говорили в Житомире. В полном беспорядке «пани» хранила в ней какие-то запыленное ящики, лопаты, грабли и прочее барахло. Ох, уж эта дверь, ох уж эта кладовка! Вспоминаю я  о ней не походя, не просто так! Все описанное выше – всего лишь  введение: надо же чуть-чуть познакомить тебя, мой читатель, с обстановкой того времени, подвести к главному событию в моем рассказе. А  оно, это главное событие, совершившись за тридевять земель от моего вдрызг разрушенного Житомира, докатилось до нас и вошло в мою мальчишескую душу, в мою память через ту самую дверь в кладовку.
Стояли необыкновенно щедрые солнцем  и цветением майские дни сорок пятого года. Все жили ожиданием конца войны, - она давно уже катилась по немецкой земле и гудела где-то под Берлином. Кто имел радио, кто мог достать газету, те вслушивались и вчитывались в победные сводки Совинформбюро. Нехватка достоверной информации восполнялась слухами. После второго мая стали говорить, что война уже кончилась, только от народа это скрывают. Ходили и тревожные слухи о налетах  прятавшихся в лесах банд на села и маленькие городишки. Рассказывали о чудовищной жестокости  «бандеровцев» - украинских националистов, якобы не щадивших никого, разбивавших головы младенцев о стены. Полушепотом говорили о «Черной кошке» - банде, свирепствовавшей на Волыни севернее Житомира, опасались её нападения на город. На неосвещенных пустых улицах в темное время действительно шалили бандиты, довольно часто слышались одиночные выстрелы и автоматные очереди. Ночью по городу ходили только люди вооруженные: военные патрули да офицеры и работники советских ответственных учреждений: им выдавалось табельное оружие. Их инструктировали ходить с наступлением темноты  только по середине мостовой, а не по тротуарам, чтобы избежать неожиданного нападения из зиявших пустыми оконными проемами руин сгоревших, взорванных и разбитых бомбами домов. Эти рассказы и россказни впечатляли и устрашали взрослых, а детей и подавно. С наступлением темноты через запертую калитку, через закрытые ставни окон жуть все равно просачивалась в наш угол за буфетной перегородкой, освещенный слабым светом самодельной, сделанной из снарядной гильзы  коптилки. Опасность таилась в каждой тени в доме и в саду. Туалет находился в глубине сада, но с наступлением темноты - из-за страха выйти из дому - пользовались не им, а ведром, стоявшим в коридоре.
Страхи – страхами, но, набегавшись днем, я засыпал крепким беззаботным детским сном у мамы под боком, в одной с ней  кровати. Нужна ли ребенку более надежная защита?
И вот, однажды, мама разбудила меня и, не зажигая коптилку, в темноте, стала быстро меня одевать, говоря что-то панически быстро и вполголоса. Со сна я плохо понимал происходящее, но когда мое сознание прояснилось, меня охватил воспитанный военными годами, бомбежками, обстрелами страх смерти. Щели ставень были темны, значит стояла ночь. Но в городе шла горячая перестрелка: вдали и вблизи грохотали выстрелы, автоматные очереди, доносились непонятные крики многих людей.
Мама завернула меня в одеяло и бросила меня в кладовку, да, в ту забитую садовым инвентарем  кладовку, дверь в которую находилась рядом с изголовьем кровати. Потом она положила на меня подушки: где-то она слышала, что пули подушек не пробивают. Сверху, как в сорок первом году, легла она сама, закрывая меня своим телом.
- Наверно бандеровцы напали, - сказала мама. Лежи тихо!
Из моего «убежища» стрельба слышалась слабее,  поэтому стало не так страшно. Под тяжестью маминого тела было душно и скованно, но постепенно я успокоился и уснул.
Проснулся  снова от прикосновения маминых рук. Она осторожно, чтобы не разбудить, вынула меня из подушек и положила на кровать, - мне стало так приятно! Видно худое мое тело затекло в неудобной позе, ведь я лежал на каком-то угловатом хламе, теперь мои руки и ноги могли распрямиться.  Сквозь щели ставень проникал серый свет  раннего утра. И стояла тишина. Абсолютная тишина, будто кроме нас двоих никого в мире не было.
Увидев, что я проснулся, мама сказала:
- Пойду, узнаю, что произошло, - и  велела мне до её прихода с постели не вставать
Наверно, я снова уснул. Проснулся, думаю, от звука маминых шагов, потому что как сейчас, помню: ослепительный утренний солнечный свет, ворвавшийся через внезапно отворенную дверь,  и влетающую в комнату маму, радостную, улыбающуюся….  Раскрыв руки, как крылья, она  бросилась на меня со словами:
- Победа! Генуля, сынок, победа! Ты понимаешь, победа! Генька, победа!
По ее лицу текли слезы. Она схватила меня в охапку, вырвала из постели и закружилась со мной на руках в нашем тесном закутке, заглядывая в мои глаза и  трясла, трясла меня, не сознавая, что я уже все понял. И даже сообразил, почему стреляли ночью, но сказать не мог, потому что мама, сияя глазами, прижимала меня к себе, трясла, трясла меня, целовала и  взахлеб все втолковывала, втолковывала, втолковывала:
- Это салютовали ночью, стреляли в воздух, а я думала, банда напала! Победа, какое счастье! Геничка, это не банда, это победа, победа, пойми же, не банда это, это победа!

Потом мама, стесняясь, велела мне никогда не рассказывать, как она струсила, как мы встретили победу в темной кладовке. Сама же она вспоминала об этом вслух лишь изредка и только в кругу семьи.
А старая пани-хозяйка и её дочь спали так крепко, что не слышали ночной пальбы, радость победы досталась им без всяких волнений, как покупка с базара. Я же всякий раз, когда приближается 9 мая, когда говорят о той великой Победе, с трогательной иронией вспоминаю, в какой  страх, в какую панику привело нас первое прикосновение её крыла.
И с тех пор мой праздник Победы - не парады и не громкие марши. Моя победа - это внезапно исчезнувший страх смерти, счастливые мамины слезы и наполнившая меня мальчишеская радость, торжество победителя. И дверь в ту кладовку...

…..Что-то плохо спалось мне этой ночью, душно, тревожно. Тело затекло, подушка скомкалась и стала твердой. Тихо. Который час?  Пожалуй, уже утро. Какое сегодня число? Господи, да сегодня же 9 мая! Утро Победы!


Лейпциг.  8 мая 2000г.