На родине родителей

     Я никогда не заморачивался  своей генеалогией. Будучи “советским” с момента рождения и до настоящего времени, я жил сегодняшним временем, без претензий на наличие у меня в родстве каких-то важных и знаменитых предков. Это теперь вдруг появилась мода  на дворянское происхождение, на поиски в родстве в чём-то известных когда-то персон. Но сейчас, когда у тебя столько свободного времени, когда, ты постоянно возвращаешься к оценке прожитой жизни, возникают вопросы: Откуда ты и кто твои предки? И как не странно у меня на них простой ответ: я, скорее всего, потомок крепостных крестьян деревни Дмитриевка Гавриловского р-на Тамбовской губернии. Отец и мама родились там в крестьянских семьях в начале прошлого века, соответственно в 1901 и 1906 годах.
     В документах о селе Дмитриевка  в шестой ревизской сказки записано: «1811 года сентября. Тамбовской губернии Моршанского уезда деревня Дмитриевка, помещиков покойного полковника Якова Дмитриевича Ланского, малолетних детей — сына Владимира, дочерей: Варвары и Елизаветы Яковлевых, детей Ланских, находящихся в опеке матери их вдовы полковницы Парасковии Николаевны Ланской, о состоящих мужска пола дворовых людях и крестьянах, доставшихся им по наследству после означенного их родителя в 1805 году...».
      Я не знаю, что стало с крестьянами деревни после 1861года. Скорее всего, они продолжали работать на потомков Ланских, но уже  в ипостаси свободных людей.
     Первый раз я побывал на родине родителей в младенческом возрасте в 1941 году, когда мама отправила меня с сестрой Любой туда в эвакуацию                (немцы всё ближе и ближе подходили к Москве). О том пребывания в Дмитриевке я, будучи трехлетним мальчонкой,  почти ничего не помню, кроме двух эпизодов, уже упоминавшихся в одном из предыдущих моих “рассказов”: мытье сестрой моих ног на деревенском пруду и смерти моего двоюродного брата.
   Два других посещения Дмитриевки приходятся на летние месяцы 1954 и 1955 годов, когда в пионерский лагерь из-за моего внушительного возраста меня уже не брали.
    Что же осталось в моей памяти спустя 65 лет после моих туда наездов? Во-первых, впечатлило путешествие в плацкартном вагоне от Казанского вокзала в Москве до станции Вернадовка с сидящими и лежащими на верхних полках “путешественниками”. Как же быстро они знакомились, заводили задушевные беседы (как будто были знакомы целую вечность), извлекали из сумок заготовленную на дорогу провизию и напитки, предлагали новым знакомым. Я за границе никогда не был и не знаю, что там происходит в подобной ситуации, но мне кажется, что подобное поведение, я бы сказал – соборность, присуща только нам – русским. Видимо она помогала нам выстоять в самые трудные периоды нашей тысячелетней истории.
      Запомнилась мне тогда пыльная сорокакилометровая дорога от станции Вернадовка до Дмитриевки в кузове скачущего по грунтовой дороге грузовика ГАЗ-51. Потом, уже ближе к осени и моему отъезду домой, я с этой дорогой породнился, каждодневно сопровождая на элеватор зерно нового урожая.
     Как сейчас помню: летит грузовик к Вернадовке, а ты лежишь на свежесмолотом зерне,  слегка покачиваясь от дорожной тряски грузовика, о чём-то болтаем с товарищем по работе и смотрим, заложив обе руки за голову, на бездонное голубое  небо, и  где-то  подкоркой ощущаешь всю радость жизни.
     До моего знакомства с Дмитриевкой, отдыхая каждый год в пионерском лагере, я бывал в подмосковных сёлах. с аккуратными домами-избами под железными крышами, с рядами вдоль улиц деревянными столбами с натянутыми между ними электрическими проводами.  Деревня же Дмитриевка, как я тогда её увидел, с серыми от времени бревенчатыми избами под соломенными крышами,  как будто заснула в своём архаичном облике лет 100 назад и дремлет до сих без надежды проснуться и пробрести облик, соответствующий времени пробуждения.
      Электричества в деревне не было. Вечера жители проводили с керосиновыми лампами, и не только в избах, но даже в деревенском клубе. Туда я каждый вечер спешил, чтобы посидеть на лавочке у стены, пообсуждать с новыми товарищами события прошедшего дня и поглядеть на танцующие под боян пары.
     Свет от нескольких коптящих керосиновых ламп  создавал в зале, если этот полусарай можно было назвать залом, обстановку интима, защищающую танцующих от ревнивых разглядываний со стороны тех, кто остался без пары. Я лично не ревновал, т.к. танцевать ещё не умел, но на девушек уже заглядывался и даже одну “молодую крестьянку” несколько раз провожал по тёмной улице до дома. Не помню о чём мы тогда с ней говорили, но, точно помню, что до поцелуев из-за моей детскости дело так и не дошло, а жаль.
      Жил я в деревне у своей тётки. Тётя Параша, как я её называл, была женой брата моей матери -  дяди Володи. Его я почему-то запомнил босым, сидящим на диване в нвшей комнате в Москве  в белой ночной сорочке и в галифе и как-то застенчиво улыбающимся. По дороге домой из немецкого плена дядя Володя на несколько дней останавливался у нас. У него с тётей Парашей родилось много детей, но многие рано умерли, живыми остались 3 парня – мои двоюродные братья. Сам дядя Володя умер в 1947 году в возрасте 37 лет.
      Старший мой двоюродный брат Саша уже несколько лет жил и работал в Москве с нами по-соседству, а вот средний – Федюшка, и младший – Валька жили при маме в деревне. Тетя Параша работала охранником сельпо и поэтому часто ночью уходила из дома, чтобы проверить всё ли тихо вокруг вверенного ей участка. Федюшка,  первый парень на деревне, часто приходил заполночь и всегда спал в погребке (“домик” над погребом).
      Валька был на два или три года моложе меня. Спать в одиночестве, когда мать уходила ночью выполнять свои обязанности сторожа, он страшно боялся и перебрался спать ко мне в сени. При каждом шорохе во дворе, Валька будил меня с вопросом: Вов, что там? Как не странно, в последствие он служил в милиции. Позже жизнь разметала нас и поэтому я так и не узнал, насколько опасной была его работа в роли правозащитника и действительно он “стал храбрым”.
      Что касается Федюшки, то мне приходит на память трагикомический инцидент, в котором он был главным героем. Как-то ночью, в момент моих сладких, сновидений кто-то разбудил меня, толкая в плечо. По голосу я узнал Федюшку. Он почти шепотом, чтобы не разбудить спящего рядом Вальку стал звать меня в погребок: “Вовка, вставай, пойдём со мной в погребок, там кто-то есть, кто-то забрался в погреб.”
      Когда мы тихо вошли в погребок, то, осветив его карманным фонариком, обомлели: вместо пола в центре погребка зияла большая яма, на дне которой просматривались овощи и другие продукты, гранившиеся в погребе. Слева от ямы оставалась узкая полоска пола, ведущая к наклонившейся к яме кровати. Федюшка, освещая себе дорогу фанариком, напрвился по этой полоске к кровати, но….  и этот остаток “тверди” рухнул вместе с ним и кроватью вниз. После нескольких мгновений тишины раздался слабый стон  И я, вместе с оказавшимся за моей спиной,  Валькой облегченно вздохнули: “Слава богу, Федюшка жив”.
      К счастью, он оказался не только жив, но и отделался довольно лёгкими ушибами, упав на картошку, и уже через день опять допоздна проводил время с деревенскими чаровницами. Что касается причин рухнувшего пола, то разгадка всплыла не только у меня в голове, но и у тёти Параши, да и, наверное, у самого пострадавшего. За несколько дней до этого приключения мы проводили в Москву старшего брата Сашу с молодой женой Лидой, которые проводили свой медовый месяц здесь в Дмитриевке и спали. . . . в погребке.
      К сожалению, все участники описанных выше событий уже ушли, оставив не очень объёмную, но всё-таки память о себе. В какой-то умной книги я читал, что пока ты помнишь ушедшего в мир иной человека, душа его где-то там, в неведомых нашему уму пространствах, будет жить. Хорошо бы.
       Моя память молчит при попытке вспомнить лица и имена моих сельских товарищей, с кем проводил я время в те далёкие летние месяцы 54 и 55 годов прошлого века. Помню лишь волейбольную площадку у сельской школы, где мы каждый вечер играли  в волейбол мячом, привезены мной из Москвы, помню, что ходили в какие-то карьеры собирать то ли,  грибы, то ли ягоды.
      Пруд, в котором сестра мыла мне ноги осенью 41 года почти высох, и мы с ребятами ходили купаться на пруд где-то в двух или трёх  километрах от Дмитриевки у деревни Королёвка.
      Ещё приходит на память трагический случай, свидетелем которого я стал в деревне, и который был обусловлен патриархальным бытом той давней Дмитриевки.  В одну из ночей во время грозы  одна из молний попала в избу.  Я не даром упомянул о патриархальности: громоотводов в деревне не был, воду можно было брать только из пруда или колодца. В памяти просвечивает суетня около пылающей избы, рыдающая хозяйка, прижимающая к себе плачущих детей и люди, несущие воду в вёдрах от колодца. Изба сгорела дотла, и хорошо, что не было ветра.
      Может быть, когда-нибудь нейрофизиологи научат людей вскрывать архивы память и, по желанию, прочитывать ту или иную страничку прожитой жизни, а пока, в отношении способности помнить,  каждому дано то, что дано.
      Уже, много позже моих приездов в деревню, я узнал , что село Осинов-Гай, находящееся в нескольких километрах от Дмитриевки, является родиной Зои Космодемьянской. Жаль, что по незнанию этого факта, я не посетил родину первой женщины – Героя Советского Союза.  Я уже писал, что посещал Петрищево – место её гибели, видел в тамошнем музеи документы и фотографии немецких издевательств над ней.  Думаю, что в 54 или 55 году там ещё жили люди, знавшие Зоину семью, благо, что родители Зои были учителями, и могли бы рассказать многое из того, что не прочтёшь в официальных источниках.
     В Дмитриевке я больше так и не был и судьбой её не интересовался. Сейчас же, вспоминая “дела давно минувших дней”, решил заглянуть в интернет, что он скажет (если скажет) о нынешней Дмитриевке. Оказалось, что Родина моих родителей  процветает: и кирпичные дома, и железные крыши, и проникающее всюду, как ржавчина, предпринимательство со звонкой рекламой и обязательным охмурёжем.
       Вот, пожалуй, и всё.