Интервью

Был широкомасштабный апостольский праздник. Очередное мероприятие на исходе дня. Но на самом деле просто элемент грубой трансформации быта в нечто совсем уж бессмысленное и жаркобормочущее. Все эти брутальные, многодырчатые, послеполуденные эпохи были слишком шумными и пустотелыми. Поэтому я закрыл окно. Однако в начинающейся трансформации комнаты, можно было разглядеть что-то антрацитовое, надменно изогнувшееся на подоконнике. Мой остановившийся взгляд вырвал из черной пропасти бронзовый лик Сталина с янтарными глазами, отпечатавшийся на хрустальной стене косого ручья. Божество трупной логики озверевших паяцев, попирающих мир. Мягкие тени на лбу умирающего, поредевшие усы, открытый рот, в котором уже видны золотые пылинки Причинного Океана. К веку гигантского полузакрытого глаза присосался розовый червь. Я почувствовал приступ тошноты. Надо было уходить. Я сбежал от семьи в поисках химерических корней, которые искал где-то посреди лимфатических горных хребтов и подкорковых плато, в отчужденном логове синих ветров психотического безумия. И вот, не в силах сдерживать рвотный позыв, я наклоняюсь вперед и voila, тяжко блюю цветом густого bordeaux. Утираюсь рукавом. Сильный перебор с вишневым соусом. Глаза полны слез.

Интервью с Феликсом было назначено на следующий день. Местный скульптор Феликс. Кажется, это была суббота. Его рачьи глазки за стеклами гнутых очков, инкрустированных карбункулами, сочились кислотой и змеиным дерьмом. По-моему, он состоял в каком-то обществе онанистов или был адептом тайного фаллического культа. Его работу я видел в городском Музее Искусств, которую отвергли по причине аморальной и эпатажной тематики. Гипсовая скульптура представляла собой двухметровую фигуру гигантского антропоморфного октопуса с торчащим членом. Вид этого порождения больной фантазии поставил сотрудников музея в тупик. Феликс намеревался безвозмездно отдать им в дар свое творение, но потерпел неудачу, чем был искренне раздосадован.
- Это ведь откровенная порнография! – протестовал, усмехаясь, директор музея.
Скульптуру тотчас погрузили в фургон и отвезли обратно в мастерскую.

Интервью, в общем, не состоялось. Феликс, сидя в самшитовом кресле в своей мастерской, лакал водку прямо из бутылки, презрительно фыркал и мотал головой летучей мыши. Он был пьян в стельку. Октопус стоял в центре мастерской, гордо вздыбив свой колоссальный уд. Вокруг стояли, сидели или лежали другие гипсовые работы. В основном, это были тонкие как спички, фигуры женщин, сплетенные в объятиях с земноводными и пресмыкающимися, и было видно, что идея октопуса с его чреслами выглядела среди них куда как самым скромным, с моральной точки зрения, творением. Феликс, манерный, как рожок мороженого, с которого стекает молоко примитивных, низменных вожделений первобытного разума, возносился на самшитовом троне к шершавому потолку своей норы. Однако подняться выше мешало тряпье, которым забита его башка. Но лично мне октопус нравился. Был в нем какой-то вызов, затвердевший генитальный порыв, который должен был вызвать смутную тревогу со стороны импотентов от искусства. Об этом я и хотел написать статью.
Радужный змей-искуситель дернул меня сообщить  в трубку редактору о дневном интервью. Очень медленно, тяжело подбирая чуждые слова, я пытался звуком прососать дыру в черном веществе механического порошка, чтобы донести легкое, как дуновение, послание о своем видении предмета внутрь огромной ушной раковины, поросшей сизыми джунглями. Кажется, я не был понят. Вместо ответа я услышал сочувственный вопрос о том, все ли в порядке у меня с головой. Все это вызвало во мне острый и довольно желчный приступ жалости к самому себе. Подлость этого мира была очевидна. Рог Амалфеи никогда не принадлежал мне, но зато я могу принять участие в диких плясках куретов на темном плоскогорье в холодном вакууме небытия.

В период полыхающей жары, под нависающими вишнями, я с трудом отыскал заброшенный садовый домик. Дверь давно уже не запиралась. Комната завалена хламом до самого потолка, но сквозь маленькое квадратное окошко виднеется лоскуток неба. Покой. Душный африканский полдень прерван лишь воплем морской сирены, предвещающей наступление сезона дождей, а затем снова тишина и блаженство. Молчание Муз и клекот аморфных созвездий.