Гадский батя

Бежать по полю было трудно. Но она бежала, отчаянно сопротивляясь притяжению земли, с мокрыми от прилагаемых усилий волосами, пустым маньячным взглядом, заглатывая ртом коричневый воздух, катастрофически не хватаемый ее сердцу… Хотя, мало нашлось бы людей с такой силой воображения, что позволило бы сии конвульсивные дергания счесть бегом, да и то исключительно смущаясь и отводя взгляд, подобно тому, как здоровые люди стыдятся своего здоровья, наблюдая за больным детским церебральным параличом.  Ноги,  с каждым новым шагом поднимались все тяжелее и тяжелее, собирая и таща за собой рыжие комья мокрой глинистой земли, пока не подкосились окончательно, растревожив уютную для ее обитателей масляную лужу. Все вокруг – земля, воздух, облака и мимикрировавшая живность – были в серо-желто-коричневой палитре с преобладанием смешного цвета детской неожиданности, интеллигентно трансформировавшегося с возрастом в новомодную желтую охру.

Наливался беззвучным звоном воздух, пропеченный абрикосовым солнцем до зажаристой корочки на горизонте. Впрочем, возможно это были горы или горб верблюжьего каравана, обессилено замершего на полпути.  Ведь любой горизонт – это всегда меридиан, середина пути, не правда ли? И «там за горизонтом»– всегда новый горизонт и так до тех пор, пока не поймешь, что горизонт там, где ты находишься – здесь и сейчас, а значит,  ты вернулся домой.

Она сидела среди перерытого поля под палящим солнцем, за тысячелетнее существование так не сумевшим вытопить влагу из глинистой земли,  в ржавой луже, обквакиваемая разгневанной хозяйкой, и щурилась на верблюжий горизонт. Церебральный паралич наблюдался и в голове– хаотично дергались коричневые, обросшие жирными комьями противоречивых чувств слова.

–Пап, займи денег, пожалуйста,…мне очень надо…
–Откуда у меня деньги? Нет у меня денег!
–А вклад?
–Ах ты, бисова душа! Рассказала, значит! А я пойду к управляющему, и уволят твою подружку за разглашения банковской тайны! Вот спасибо тебе скажет! Нечего мои деньги считать!
–Я хочу получить  второе высшее. С моим дипломом работы хорошей не найти…
–Иди зарабатывай!
 –Нет работы, папа. А после продавца меня с учетом возраста уже никуда не возьмут, так я и застряну… А если поступлю на экономический, шанс есть. Я отдам.
– У мамы проси.
– У мамы нет. Мы живем на ее зарплату и мое пособие. С собой ведь не заберешь…
–Ты мне смерти пожелала?!
–Нет. Напомнила – все там окажемся с голыми руками…
–При моей жизни подарков не будет.
–Папа, после смерти не подарки – наследство.


После таких снов жизнь казалась коричневой и маслянистой. Утро наваливалось, словно большой глиняный ком, придавливая и мешая дышать. Анька позвонила ближе к обеду и предложила вечером посидеть в кафе как обычно. Обычно они гуляли недорого – с одной порцией  джина с тоником на пару часов бесконечных женских разговоров после выплаты пособия по безработице в начале месяца, с вином или пивом – во второй декаде, с минеральной водой и соком – в третьей. Собственно, можно было потусоваться и в демократичном офисе Анькиного шефа. И дешево, и спокойно, и прохладно. Вечером шеф не гонит, а частенько и сам присоединяется, спонсируя спонтанный гай-гуй. Но девицы любили вечерние посиделки в открытом кафе, расположенном под громадным платаном на набережной. Кафе с соответствующим названием «Под платаном» с живой музыкой, достойным ассортиментом спиртных напитков и более чем скромным меню было демократично по ценам и дресс-коду, а потому любимо и аборигенами и гостями. Здесь, где шум прибоя и цикады под перемигивание легкомысленных  звезд подпевали музыкантам с их нескончаемыми песням про жизнь и любовь, особенно ощущалась сопричастность с вечным праздником лета, на самом деле незаметно истекающим в посуровевшее море с первыми осенними слезами.

У Аньки было трое детей и множество проблем разного толка. Не было мужа и денег. Детей, как водится у хороших матерей, надобно растить и кормить, потому, рассудив, что для выживания все средства хороши, от совести Анька сама избавилась, став профессиональной халявшицей. С Анькиными легкостью, шармом и обаянием это было и ей не в тягость и людям до поры до времени в удовольствие.

Первый день знакомства Анька с размахом отметила в кафе, оставив сумму сравнимую с пособием по безработице своей новой знакомой. Анька любила все кафешки на свете, шашлык,  джин с тоником и такси. Следующие полгода дружбы платила новая знакомая.

Она смотрела на Аньку и думала о приближающем конце их дружбы. Денег не было и ничто не предвещало их появление. Пособие по безработице прогуляли за пару дней, вместо джина  пили минералку с лимоном. Ей было без разницы под что грустить томным южным вечером, а  вот Анька хандрила и зыркала по сторонам сорочьим глазом.

Мужичок был неопределенного возраста и отличался вертлявостью, повышенной плешивостью и волосатостью в разных частях облика и не ограничивающуюся исключительно ногами искривленностью. Ходил словно побитый пес, виляя позвоночником, сидел, казалось, заваливаясь набок. Мелкие недобрые глазки под немигающими мясистыми веками, золотые перстни на волосатых пальцах, наколки на руках, на ее взгляд, тоже не добавили очарования. Анька все, за исключением перстней, проигнорировала. Украшения были массивные и дорогие.  Обладатель оных явно мог позволить заплатить не только за свою порцию джина.

Пинание под столом Анькиной ноги ничего не изменило. Пообещав себе тихо слинять из Анькиной жизни при первой возможности, с нехорошим предчувствием вслед за  подругой присоединилась к компании из неопределенного количества мужчин. Гад, так она окрестила обладателя плеши, кривизны и килограмма золота за схожесть с ящерицей, при небольших параметрах заполнял все пространство, а его массовка, ввиду своей однородности, на личности не распадалась, соответственно, и количественному учету не подлежала.

Она отстраненно наблюдала за происходящим, чем дальше, тем сильнее ругая за малодушие.

«Встать и уйти?! Как можно! Это вызов, это не прилично. Соврать, сославшись на непредвиденные дела? А как же Анька? Бросить одну с незнакомыми мужчинами? Это предательство! Сама виновата! Нечего было соглашаться пересаживаться за их столик. Она  в кафе среди людей. Напьется, потеряет контроль! Не могу. Сама-то она не очень-то о ком-нибудь заботится! Надо ее вытащить отсюда и уходить вместе».

Не тут-то было. Гад быстро напивался, пьяно зверел на глазах, похабно откровенничал. Анька мела хвостом, поддакивала, подыгрывала, льстила… Массовка пила и роем гудела вокруг них.

Иногда удавалось выключить внешний звук, просматривая происходящее в режиме немого кино. Злобные вампирские глазки, слюна в уголках тонких губ, склерозные щеки, трясущиеся от злости, взмах руки – звон бокала. Замершая Анькина улыбка, словно плохо прилегающая посмертная маска на вырост. 

Думалось о своем, о любви и нелюбви, откуда все берется и куда уходит, без борьбы, без сопротивления, как и не бывало. О том, что если родные не понимают, не любят и не берегут друг друга, что тогда ждать от чужих людей. Вопрошала, зачем ей Анька? Усмехалась и грустила, все понимая. А потом поминала ржавчину одиночества, пораженчески соглашаясь на любой суррогат отношений. Вялыми пчелами перед зимовьем роились мысли– без энергии, без выводов, без эмоций, тихо жужжа напоминали – мы есть , мы всегда с тобой, теперь ты наша пленница.

Сквозь нудную маету мыслей все чаще долетали обрывки матерщины, перемешанные с пьяной сентиментальщиной, нечленораздельный бубнёжь, прерываемый визгливым всхлипом, а тот в свою очередь – нездешней по виртуозности похабщиной.

Карусель пьянки все ускорялась. Гад стремительно превращался в агрессивную рептилию, плюясь ядом на обидевший мир. Анькина улыбка почти отклеилась, повиснув на уголках губ. Глаза умоляли: «Не оставляй меня. Я сейчас…». Анька медлила, а она цепенела от предчувствия неуправляемой злобной силы.

Красивый парень, отпочковавшись от серой свиты, прижимал слюнявое существо к белоснежной рубашке, гладил по голове как ребенка, убаюкивая на груди. Мир отступал – исчезало кафе, свита, Анька, она, море...

«Все вы скуки одинаковые!  Она меня тоже бросила, не дождалась, ушла... А я и не знал, что сын остался. Всего-то пару месяцев между ходками побарахтались с ней. Красивая была! Не то что ты!»– ткнул кривым пальцем в Аньку и, вырвавшись из сыновних объятий, опрокинул в полузолотой рот рюмку.– «Вот какой сын у меня удался красивый и умный! На юриста учу – в помощь будет! Я его потом у дедов нашел, спасибо, люди подсказали. Умерла сука, не дождалась…». 

Карусель крутилась как сумасшедшая. Сын утешал отца, целовал лысую плешь, баюкал на груди, одной рукой оглаживал плечи, другой – отодвигал подальше водку. Батя то затихал, то принимался бесноваться с новой силой.

–Сидеть!– каждый раз рявкал на попытку Аньки подняться.
 
Почему гад вырвался из рук сына, что послужило тригерром, она так и не поняла. Кафешный люд замер, зачарованно наблюдая за переворачиваемыми столами, опрокидываемыми стульями и раздачей в две руки оплеух девицам из странной компании. 

Лицо горело от стыда. В спешки покидая место позора, не удержалась – обернулась. Наш мир так и не появился. А на ромашковом поле маленький мальчик обнимал  и целовал самого лучшего в мире папу, приговаривая: «Батя, батя, батя…».

–Давай на такси!– Анька тянула ее к дороге.
–Я пешком по набережной. Хочу пройтись.
–Я не хочу…
–Я не зову,– сунула в руку Аньки оставшиеся деньги и пошла прочь.

И пусть сегодня ей приснится парень со спокойными серыми глазами с чешуйчатой рептилией, обвившей кольцом его грудь. И замирающий под звон бьющегося стекла зов:  «Батя, батя, батя…». Но может быть, когда нибудь, придет к ней и ее сон – как бежит она по двору навстречу отцу, вернувшемуся со студенческого отряда. Прижимается кровящей щекой к видавшей виды форме с кучей памятных значков и нашивок, пахнущей отцом и табаком, неожиданно очнувшись на его руках: «Что ж ты так летаешь, доча? А под ноги смотреть? Куда нам с тобой спешить? Я вернулся домой».