Часть первая. Начало

 
Шейны фойгыл шварцы вороны
Цышпрейт ди флигалы
         ын фли цы ман момы
Фын ман тойт зуг нышт кейным
Вен майны элтырын вылын нух мир вэйнын

Ди быст фердалы зан гитраи
Ди быст фурын фыны ман лываи...
……………………………………….

-Красивая птица, чёрная ворона.
Расправь свои крылья и лети к моей маме.
О моей смерти не говори никому
Потому, что мои родители будут за мной плакать.
Ты, лошадка, будь добра,
Ты будешь (везти мой гроб)…

Эту грустную еврейскую песню, которую любила напевать моя мама, я слышал ещё с колыбели. Но сейчас она пела её с особым чувством и горечью. Наши мужчины, наши самые дорогие, самые родные люди - мой отец – Рува и мамин брат – Шая, не вернулись с войны. Оба пропали без вести. Отец в августе 1941, а Шая - в мае 1944 года.
Страшное, непоправимое горе пришло в нашу семью. Горе, которое предопределило всю нашу дальнейшую жизнь. Получив извещение о сыне, бабушка Хая от чрезмерного волнения и бесконечных слёз ослепла. Сначала - на  один глаз, а потом - и на второй. На мать тяжесть легла вдвойне.  Приехав в Днепродзержинск, мы оказались без жилья.
В квартиру, где мы жили с отцом, после гибели своего сына, дед Моисей нас не пустил. Он не хотел видеть ни невестку, ни своих внуков. Мать просила его, хотя бы на время, впустить нас в ту отдельную комнатку трёхкомнатной квартиры, в которой мы жили до войны. Он не оставил нам выбора. Лишившись крыши над головой, с нами на руках и слепой бабушкой, мама вынуждена была обратиться в горисполком. Последнему ничего не надо было искать. А собственно, где в те годы можно было найти свободную квартиру?  Нас вселили в ту комнату, в которой мы жили с отцом.
Хоть временно, но теперь у нас появилась крыша над головой – квартира, в которой можно закрыться от всех. Конечно, это была одна комнатка, квадратов шесть - семь, в которой кирпичом заложили дверь от смежной комнаты и прорубили выход в общий коридор дома. Но главное, в этой комнате было окно, которое выходило на улицу. Увидев его, я всегда цепенел, как доисторическое животное. Окно поражало моё воображение тем, что на ощупь оно есть, а если только смотреть глазами, то его как будто нет.

В моей жизни окно, сразу, с первых осознанных дней, заняло особое место. Тонкая плоскость его стёкол, отделяющая меня от внешнего мира, была так непрочна, что я ощущал свою уязвимость перед ним. Но тот факт, что эта, чуть ли не мнимая граница между двумя мирами, внешним и внутренним, всё же существовала изо дня в день и оставалась незыблемой, успокаивал меня, уравновешивая во мне чувства страха и любопытства. Вместе с тем окно прозрачно и давало возможность, оставаясь в своём замкнутом, защищённом со всех сторон мире, познавать другой мир, который для меня, ещё совсем маленького человека, казался настолько же непостижимым, насколько недоступным. Я отрывался от окна только для того, чтобы, выспавшись, вернуться к нему снова. Здесь, у окна, видимо, и появились мои первые мысли «…о том, что сердце моё биться должно как следует уметь».

Не берусь судить, насколько этично было с нашей стороны «отвоёвывать» эту комнату у д. Моисея, поскольку  иначе мы бы просто не выжили. Да и не до этики было. Работала мать с  раннего утра до позднего вечера. Стирала, варила, мыла и пекла по ночам. Но денег всё равно не хватало. Ко всем обязательным расходам прибавилось лечение бабушки Хаи. Мама надеялась, что зрение ещё можно вернуть. Она возила бабушку в Днепропетровск, к профессору Сохненко.  Изначально у бабушки была «катаракта». Не скажу, что в результате лечения, но допускаю, что из-за его отсутствия, к катаракте прибавилась глаукома «зелёная вода». К этому времени, мама уже не могла оплачивать врача и он сказал, что дальнейшее лечение бесполезно.
В поиске прибавки денег, мама пошла в гос. обеспечение добиваться выплаты бабушке Хае пенсии за погибшего сына. (На нас мама получала пособие за погибшего отца. Не помню сколько, но это была символическая выплата.) В гос. обеспечении ей ответили: «Вы говорите, что ваша мама слепая? Вот и хорошо, мы вам дадим разрешение, вы повесите ей на грудь табличку с надписью и выводите её к гастроному, пусть она там стоит и просит».
Разумеется, мы не последовали совету этого чиновника.  Но может быть, именно эти слова начали формировать во мне недоверие к людям.

Со временем страсти улеглись и, наверное, под робким, но постоянным давлением бабушки  Баси,  дед Моисей смирился с нашим присутствием, и даже иногда сам приглашал меня с Мусей к себе в гости. Бабушка накрывала на стол, стараясь нас накормить, угощала «наполеоном»,  конфетами. Я не любил деда потому, что чувствовал неискренность в его отношении к нам, к моей матери. Но шёл, может быть потому, что он разрешал мне кататься по полу на его счётах. Я опирался руками на их боковые планки, разбегался и с ходу садился на угол, немного проезжая по инерции. Или просто садился на них и, отталкиваясь руками о пол – ехал. Кататься было неудобно. Первым способом - из-за того, что не всегда точно садился на угол, и требовалось большое пространство для разбега, ну, а вторым – потому что я сидел непосредственно на вращающихся костяшках. Но всё равно это было единственное «средство передвижения», которое я мог использовать, и которое доставляло мне удовольствие в то время.
Дед мне казался странным. В кухне у него висела икона.       А когда на улице он проходил мимо церкви – молился, как все русские. Он не был крещёным. Уже потом я понял, что дед был очень трусливым, смертельно боялся антисемитов, боялся, что узнают в нём еврея. Он просто заискивал перед русскими. Хорошо помню, как мы с Мусей шли с дедом в парк. Проходя мимо церкви дед остановился, повернулся лицом к куполам и стал молиться, пытаясь и нас привлечь к этому действу. Но мы с Мусей отбежали в сторону и стали смеяться над дедом, что привело его в ярость.
В те годы на икону я смотрел, как на красивый рисунок. Собственно, других рисунков я тогда и не видел. Хотя очень любил рисовать, и кое-что у меня получалось.

Я смотрю на фотографию, датированную 1946 годом, на которой изображены я с Мусей и б. Басей. Может быть, эта фотография сделана в 45 году. Этого мы уже никогда не узнаем. Очень хорошо помню мой коричневый вельветовый пиджак и Мусино цветастое платье. Муся обстрижена потому, что переболела грибками.
Бабушка Бася старалась нас приютить, приласкать,  пока мы были у них в квартире. Сначала она долго возилась возле печки, откуда шёл очень приятный запах. Потом расставляла на столе тарелки, чашки, кастрюли. Садился дед Моисей, и потом  б. Бася звала к столу нас. Муся не заставляла себя уговаривать и садилась сразу. Я же никогда у них за стол не садился и никогда у них ничего не кушал, и ничего не брал.  Баба Бася приводила нас домой  и, обращаясь к маме, с конфетами в руках просила её уговорить меня взять хотя бы конфеты. Но я не брал. Так было уже на всю жизнь.
К шести годам я почувствовал себя человеком, равным со всеми. Ни от кого не зависимым, и никому ничем не обязанным. И если что-то было противно моим убеждениям - заставить меня поступиться ими не мог никто, даже мама. Я понял, что во всём этом бесчисленно громадном мире есть только четыре человека, которые вместе со мной составляют одно целое – наша семья.

Недолго дед Моисей прожил в этой квартире. В памяти остался эпизод его отъезда из Днепродзержинска.
Улица Почтовая, на которой мы жили, была узкой и короткой, без дорожного покрытия. Вдоль дороги, метрах в полутора от домов изредка стояли деревья– в основном, акации. Помню, как я срывал с них веточки с расположенными на них по обеим сторонам листиками и пускал по ветру, наблюдая за их плавным приземлением. А когда акация цвела, я вместе со всеми срывал и кушал её цветы. Они мне не казались сладкими, но хотелось их кушать.
Дома были все одноэтажные с небольшими дворами. Дом, в котором мы жили, стоял параллельно дороге, и двор огибал его перевёрнутой буквой «г», заканчиваясь у дороги широкими въездными воротами. При входе во двор дом стоял слева, а справа была беседка из дикого винограда, за которой цепоч-кой тянулись вглубь двора сараи, в конце которых разместился большой  деревянный туалет. В противоположном от туалета конце двора выступала на полтора метра от уровня земли шлакобетонная сфера крыши заглублённого лёдника. Во время войны его использовали как бомбоубежище. Эта часть двора, скрытая от дороги домом, была засажена фруктовыми деревьями и клочками огородов. Со стороны ворот, входная дверь в торце дома вела в общий коридор. В первой квартире от входа по левой стороне жила семья Журек, следующая дверь, по той же стороне, вела в нашу комнату и третья квартира – в конце коридора, угловая, принадлежала д. Моисею. Напротив него, по правой стороне жили две сестры, старые девы, Феня и Дуся. К противоположной от дороги стороне дома была пристроена квартира Очеретяны.

Я стоял на улице и смотрел на лошадей, запряжённых в подводу, на которую грузили всякое тряпьё, коробки, чемоданы. Счёты дед вынес в руках последними и вместе с ними уселся на подводу. Они уезжали в Кривой Рог к младшей дочери Нине.
Дед прощался с соседями. Мне всегда казалось, что он лицемерит. Не помню, прощался он со мной или нет. Во всяком случае ко мне ни он, ни кто другой из отъезжающих,  не подходил. Но мамы при его отъезде не было, и мою ответную неприязнь к себе, видимо, он чувствовал на расстоянии.
Наконец лошади тронулись, и подвода медленно потащилась, оставляя за собой облака пыли. Пацаны – мои сверстники, с криком побежали вслед, цепляясь за выступающие части подводы.  А  я думал о том, как накануне отъезда, дед зашёл к нам вечером с новой хозяйкой квартиры и предупредил мою маму, что деньги за нашу комнату, в которой мы живём, он уже получил, и чтобы мать не посмела требовать от новой хозяйки деньги за неё, когда мы будем переезжать на другую квартиру.

 Маленький, в лохмотьях, наверное, грязный и голодный, но независимый, я стоял на месте и смотрел подводе вслед. Мне было очень жаль маму и слепую бабушку. Я стоял, пока не исчезла пыль, и улица стала прозрачной и пустой.
Но, может быть, я вспоминал, как дед Моисей принёс мне однажды из магазина глиняную обезьянку?  Я отказался брать её, и он подарил эту обезьянку Мусе. А мне она очень нравилась - это была единственная игрушка у нас в квартире. Муся делала для неё разные одежды из бумаги и тряпок, и бесконечно её переодевала.
А может быть, мне не хотелось расставаться с бабушкой Басей? Особых чувств я к ней не питал, но она была добрая и искренняя. Помню, как она перепугалась и плакала, когда однажды, под утро…
Наша комнатка, как я уже упоминал, была слишком мала для четырёх человек. Плитка, стол, стул, кровать – всё!  Мама с бабушкой лежали на матрацах, уложенных на полу, мы с Мусей валетом лежали на одной кровати.  В это утро с криком я вскочил с кровати. Мама включила свет и увидела, что по моим ногам стекают тонкие струйки крови. Оказалось, что спящая Муся ногтем пальца ноги царапнула меня в самое чувствительное место.
Бледная от испуга забежала к нам б.Бася. Но всё обошлось благополучно, не в последнюю очередь потому, что мне не делали обрезания. Врач только предупредил маму, чтобы вместе нас она больше не ложила. С тех пор я остался на кровати один.

Мы вырастали, и в квартире становилось всё теснее.