Реликты

*ЧАСТЬ ПЕРВАЯ*
Обломки авиалайнера полыхали. Только раз я оглянулась на красный столб огня. И поползла, поползла – энергично работая локтями; ног я почти не чувствовала.
Я задыхалась в раскаленном воздухе пожара. Разум, сознание – подернулись мраком. Я проталкивалась вперед на одном инстинкте. Общем для человека, улитки и тигра инстинкте самосохранения. Дальше, дальше – по неровностям почвы и опаленной траве. По проступающим из земли кривым корням.
В каждой клеточке тела пульсировала дикая боль. Одежда намертво липла к коже – не отскоблишь и ножом. Кровь стучала в висках и тонкими струйками вытекала из носу. Кое-как я выбралась на поляну, полную фиолетовых цветов и красных ягод. Уткнула лицо в землю – и отключилась…
Что я помню дальше.
Я сижу на краю той крохотной – стиснутой хвойным лесом – поляны. Уперлась спиной в шершавый еловый ствол. Гул в голове. Перед глазами – расходятся красные круги. Во рту непереносимо сухо; как будто я наглоталась песка.
Машинально я протянула руку к ближайшему кусту. Сорвала несколько налитых соком крупных ягод. От которых меня немедленно стошнило. Я вытерла рот. Задрала голову: над деревьями – достаточно далеко от поляны – вился дымок. Вероятно – догорал мой разбитый лайнер.
Тело все еще болело. Но боль была уже ноющая и тупая – а не убийственно-пронзительная. В мозгу не вполне прояснилось. И все-таки, приходило понимание: я – такая хрупкая и слабая девушка – чудом уцелела при крушении лайнера. Неужели из стольких пассажиров – я одна?.. Я снова впала в забытье.
Помню еще: черная туча накрыла лес. Сосны и ели едва не цепляли ее верхушками. Ударил ливень. Струи дождя – со слезами вперемежку – сбегали по моему перепачканному лицу. Не без труда я разомкнула запекшиеся губы – силясь проглотить хоть немного влаги. Ливень был шквальный, тяжелый – но недолгий. Туча умчалась; небо сделалось голубым и теплым. Поляна снова сияла в солнечных брызгах.
Я понимаю теперь: ливень потушил обломки самолета. Не дал огню распространиться по лесу. Иначе – всего лишь царапинами и ссадинами заплатившая за падение из-под облаков – не погибла бы я от нещадного жара, от дыма и духоты?.. Под обугленным черным стволом рухнувшего дерева?.. Но мне везло, головокружительно везло. Наверное, я как кошка: имею в запасе девять жизней.
Не берусь судить, что было раньше: отторгнутые моим желудком ягоды или спасительный ливень. Память многое перетасовала. Все равно что тряхнула ящик с размалеванными шариками – да к тому же еще и дырявый. Я вообще слабо представляю, сколько часов – или дней? – приходила в себя.
Я открывала глаза. Видела поляну, цветы, ягодный куст, стену леса. То соскальзывала обратно во тьму. Тьма – должно быть – была для меня сейчас уютнее. Я не хотела возвращаться в жестокий мир – к тем испытаниям и опасностям, с которыми неизбежно столкнется заброшенный в дебри одиночка.
Но все тот же инстинкт самосохранения заставил меня – наконец – очнуться. Из мутных глубин, в которые засасывало ум и волю, вдруг выстрелил жуткий страх: пока я в обмороке, из чащи выйдет лисица или хорек – и обгрызет мне лицо. Я вскрикнула и вскочила на ноги, растрепанная и жалкая. (Да, с ногами моими все было теперь в порядке. Но я забыла обратить на это внимание). Хрустнула ветка. Быть может, под лапой зверька. Я и правда вовремя вспугнула какого-нибудь любителя живого мясца и теплой крови?..
И вот я стою на своей ничтожно маленькой поляне. Темный, глухой, дикий лес – со всех сторон. Долетали голоса птиц, стук дятла клювом по дереву. Какие-то непонятные шорохи, о которых можно было вообразить все, что угодно. Уже и в помине не виден был дымок от потерпевшего крушение самолета. Я затеряна в безбрежной чащобе – лишенная всех ориентиров. Где-то между Москвой и Владивостоком. Более определенно не сказать. Я горько рассмеялась, растерла по щеке грязную слезу.
В Москве я учусь. Во Владивосток – летела к маме и папе на каникулы. (Закончила первый курс университета). Села в тот злой судьбы лайнер… Вид из иллюминатора на зеленый лесной океан. И вдруг – внезапная тряска. Паника в салоне. Бледное, как мел, лицо бортпроводницы. Что было потом – совсем не отпечаталось в моем мозгу.
Теперь я одна, как несчастный Робинзон на острове. Без пищи и воды. Без навыков выживания. В непролазных дебрях, где мне грозят дикие звери. Отчаяние комом застряло в горле. Но я призвала на помощь здравый рассудок.
Упал самолет. Значит – в район ЧП прибудут поисково-спасательные команды. За «черными ящиками», за останками жертв. За возможными выжившими. Меня найдут. Не сегодня – так завтра толпа спасателей, медиков и волонтеров уложит меня на носилки. Вертолетом доставит в ближайшую больницу. Оповестят моих родителей. Я увижу милые мамины глаза – заплаканные, но уже блещущие счастьем от радости за то, что я жива.
- Ты только не сдавайся, моя хорошая, - сказала я себе. – Ты только не сдавайся.
Поляна производила ложное впечатление безопасного «домика» посреди недоброго – готово меня поглотить – хищного леса. Но я решила не задерживаться на мести. Спасатели прочешут не один квадрат – но лучше мне быть возле искореженных обломков лайнера. Так на меня быстрее наткнутся. (Правда, я плохо представляла, в какой стороне лежит пепелище).
Если мне повезет (а я ведь везучая, как кошка!), встречу таких же, как я, уцелевших пассажиров. Или набреду на раненного, которому требуется моя помощь. Главное – двигаться. Что-то предпринимать. Меня, вдобавок, мучила жажда. Я надеялась: по пути к пепелищу мне попадется родник. Ручеек. Да хоть бы гнилая лужица.
Была и другая – безумная – надежда. Что если я не к сгоревшему самолету выйду – а на просеку?.. А то и вовсе – к железнодорожному полотну?.. Ведь неизвестно: в такой ли я и глуши. Я это сама со страху вбила в свою глупую девчачью головку. Может статься: до цивилизации – рукой подать.
Я вся трепетала от волнения. И по-прежнему чувствовала себя изможденной и слабой. Но – нетвердым шагом – двинулась с поляны.

***

Я нырнула в чащу, как под плотный полог шатра. Сквозь ветви, переплетенные над моей головой, почти не просачивалось солнце. Шатер напоминала и каждая раскидистая треугольная ель в колючем пуху иголок. Бурые сосны в шершавой коре – торчали высоченными колоннами.
Идти было тяжко. Я вязла в трескучем буреломе. Под ноги катились высохшие шишки. Острые шипы кустов рвали мои тонкие брюки; до крови царапали кожу. Я подумала вдруг: этот лес с преобладанием хвойных пород правильно называть тайгой. Улыбнулась грустно.
В детстве я «болела» флорой и фауной. Мечтала, что стану храброй исследовательницей природы. Но папа с мамой решили, что рекламный бизнес – более перспективная отрасль. Я должна быть, в конце концов, реалисткой – и т.д. У меня не хватило воли сопротивляться. Я пошла учиться на маркетолога. Давнюю любовь к цветам и зверушкам – забросила. Как старую газету за шкаф.
Но я попала в экстремальную ситуацию. Моя жизнь на кону. Чем мне помогут «идентичность бренда», «показатели конверсии» и прочие благоглупости, которые я так прилежно зубрила?.. Мне бы отличать съедобные грибы от ядовитых. И разбираться в искусстве разведения огня без спичек. Не заплутать без компаса и навигатора…
Ох, боже мой!.. Я сама не заметила, как потеряла направление. Даже то приблизительное, которое наметила себе, когда покидала поляну. Я напрочь не знала, в какой стороне от меня место падения лайнера. И куда повернуть, чтобы выйти обратно к поляне.
Я остановилась, учащенно дыша. Глянула туда и сюда. Вокруг смыкался лес. Исполинская черная улитка переползала трухлявую колоду. Торчал красный – в белых пятнышках – мухомор. Где-то высоко надо мной гулял в верхушках деревьев ветерок. С перерывами гомонили птицы: точно смеялись над моей бедой.
Навалились усталость и тоска. Так и подламывались в коленях ноги. Растянусь на земле – поверх старой хвои цвета ржавчины!.. Забудусь последним сном. И пусть лесное зверье растащит мои кости. Все равно: мое имя уже наполовину стерлось со страниц книги жизни. Никто меня никогда не найдет: обо мне не вспомнили. Или заранее посчитали мертвой.
Мой напряженный слух вдруг уловил плеск воды.
Я смахнула с волос дохлого паучка. Отчаяние сменилось суровой решимостью. Нет, я не умру – не сейчас. И – во всяком случае – не от жажды. Через кусты напролом – я двинулась на сладостное журчание.
Ручей вырывался из-под земли. Пенился. Змеился по мелким камушкам неглубокого русла. Я подбежала. Грохнулась у самой воды. Воспаленными губами прильнула к кристально-чистым струям...

***

Пила я долго и жадно. И одновременно не могла отделаться от неприятного чувства, что за мною кто-то наблюдает. Но я пила, пила взахлеб – с алчностью животного. Сколько бы «датчики» в моем мозгу не сигналили о близкой опасности.
Наконец – я рывком подняла голову. И чуть не поперхнулась. С противоположного берега ручья – из зарослей – на меня смотрело странное лицо.
Да уж, воистину, странное!.. Под шапкой косматых волос. Оно разом напоминало и обезьянью морду, и чумазое личико заигравшегося на улице ребенка. Толстые – в ссадинах – губы приоткрыты; как бы улыбаются. Видны зубы – белые, как алебастр – сильно смахивающие на клыки.
Лицо оставалось в поле моего зрения недолгие секунды. Исчезло в гуще кустов. Я услышала хруст валежника. Торопливо удаляющиеся шаги.
То ли сладкие воды ручья меня опьянили. То ли я окончательно потеряла разум. Но я совсем не испытывала страха. Я… я засмеялась. Заливисто, звонко, от души. Я в сердце непроходимых лесов. Человеческое жилье – в сотнях, если не в тысяче – километрах от меня. Откуда бы взяться в такой глухомани шалуну-ребенку?.. Да еще настолько уродливому?..
Или он с борта моего разбившегося лайнера?.. Но я бы запомнила, покажись в салоне лохматый обезьяноподобный мальчишка. Легче вообразить: в дебрях хозяйничает нежить – лешаки и вурдалаки из бабушкиных сказок. А на деле: от физического и нервного истощения у меня случилась галлюцинация. Просто, как два и два.
Снова хруст веток. Шаги возвращались. Я уверена была: это обман слуха. Далее последует обман зрения. В голову мне пришла дурацкая блажь; пить больше не хотелось – но я опять приникла к ручью. Шаги приближались, нарастали. Затем я уловила чье-то сопенье. И тогда-то – медленно и плавно – подняла взгляд. По ту сторону ручья – стоял крупноголовый ребенок. Кривил свои обезьяньи губы и недоверчиво косился на меня.
Он выглядел лет на пять. Весь приземистый и нескладный. Толстые ноги – слишком мощные для такого малыша; зато и коротковатые. До ненормальности грубые черты лица; широченные ноздри. Вокруг талии – намотан кусок звериной шкуры мехом наружу. Дикий ребенок?.. Яркость видения потрясала. (Я все еще пыталась убедить себя: это – галлюцинация. Но сомнения закрадывались).
Лесное дитя опустилось на колени. Склонилось к воде – и принялось лакать. Совсем по-кошачьи.
- Э-эй!.. – позвала я моего нового «приятеля».
Он уставился на меня. А я, не раздумывая, плеснула в него водой.
Малыш не то захохотал, не то залаял. Пустился прыгать и гримасничать. Мотать головой и фыркать. Бить по воде руками. Он правильно понял: я хочу с ним поиграть.
Мы долго дурачились. Обдавали друг друга целым фонтаном брызг. Пока мой маленький обезьяно-человечек внезапно не утратил интереса к игре. Шлепая босыми ногами, вразвалочку, он сделал несколько шагов вдоль ручья и юркнул в лес.
Я осталась одна. Минуту – просто глядела на прозрачный поток. И вдруг волосы зашевелились на моей голове. Я сообразила, наконец: малыш из чащи – вовсе не галлюцинация. Конечно, я и сама могла залить себе лицо и плечи водой из ручья. Но на том берегу – кто примял траву?.. Под чьей пяткой сломалась пополам та сухая ветка?.. А в носу моем – застрял не самый нежный запах получеловеческого детеныша.
На лес потихоньку спускался вечер. Воздух темнел. Под елями было всего лишь прохладно – но от страха меня пробрало до костей. Надо усвоить: я все равно что на неведомом острове. Здесь не ступала ни одна обутая в сапог или ботинок нога. Самые жуткие страсти-мордасти могут быть запрятаны в таежную глушь!.. Такие, что и не снились ни рядовому городскому обывателю; ни корпящему над книгами и пробирками свободомыслящему ученому.
Своими глазами я видела «чудо лесное». Мне хватило критического мышления – сию же секунду не уверовать в кикимор и упырей. И я припомнила кое-что, вычитанное когда-то в научно-популярных журналах. Не сохранился ли в сонной тайге доисторический «почти человек»?.. Вроде какого-нибудь неандертальца?.. Реликтовый двоюродный брат наших отдаленнейших пращуров?..
От ужаса я вся покрылась «гусиной кожей». Новыми глазами посмотрела на лес. Зловещий, полный древних тайн. Не привел бы тот игривый малыш своих косматых папу и маму!.. Перспектива встретиться со взрослыми троглодитами – не слишком прельщала. Перед ними я буду беспомощнее, чем перевернутый на спину жук…
Задерживаться у ручья казалось небезопасным. До темноты одолею пару километров. Если мне в очередной раз повезет – ноги сами вынесут меня к обломкам лайнера.

***

Дневные птицы смолкли одна за одной. Все громче ухали совы. Черная тьма обволокла лес; деревья приобрели пугающие очертания. Я устроилась на неудобный ночлег в сосняке. Не было сил бороться с щемящим чувством безысходности. Я обречена. Обречена.
Во время марш-броска от ручья, я вконец изодрала руки и ноги. Непрестанно досаждали мне комары. (Чем заметнее вечерело – тем беспощаднее становились их гулкие рои). Но что расцарапанная кожа и вредные насекомые?.. Душу мне леденила мысль о таежных обезьянолюдях. Они не помилуют меня, если (когда!) найдут. Я для них враг, нарушивший дремотный покой их дебрей. Чужак. Незваный пришелец из внешнего мира.
В какой-то телепередаче однажды сказали: неандертальцы и иже с ними практиковали каннибализм. Я опасалась: не только сородичем, но и свалившейся с небес девицей «хомо сапиенс» троглодиты закусят с удовольствием. И пальчики оближут.
Ночь наполняли шорохи. Скрип ветвей. Звериные голоса. Прямо надо мной пронеслась летучая мышь; воздух свистел под ее крыльями. И все-таки: я довольно быстро погрузилась в сон. Правда, в сон мучительный и тревожный. Мне снилось: из лесу ко мне подкрадываются гривастые палеоантропы. Скрежещут зубами. Чмокают губищами. Урчат. Обломки сучьев трещат под их широченными – как лопаты – ступнями…
Я очнулась в поту, от собственного стона.
Первый золотисто-красный утренний луч пробился сквозь кроны сосен.
Сердце у меня прыгало. Пульс зашкаливал. Я глянула по сторонам – и вдруг обомлела. За соснами и кустарником – шагах в тридцати от меня – торчали на прогалине две сутулые фигуры. Таежные люди!.. Кошмар из моего сна – выплеснулся в явь. Лесные монстры были плечистые, широкогрудые и косматые. Оба – мужчины, самцы (не пойму, как правильнее назвать). В одежде из шкур. Один волочил за собой увесистую суковатую дубину. Чудовища раздували громадные ноздри. Похоже: пока не заметили меня, но уже учуяли.
Не знаю: возможно, мне стоило припасть к земле и не шевелиться. Сбитые с толку обилием лесных запахов, неандерталоиды меня бы не нашли. Но я запаниковала. Как тот маленький дукер, который спрятался в зарослях от неопытного льва, но выдал себя криком. Я не думала трезво. А, будто подброшенная пружиной, ударилась в бегство.
Дикие люди взревели. Захрустел под их ногами ломающийся валежник. «Лесовики» за мною гнались. Я оглядывалась: из чащи выныривали их квадратные головы. Двумя темными пятнами плыли шкуры, обмотанные вокруг могучих бедер и торсов. Космачи скоро начали меня настигать. Пусть я в обуви, а они босые. Их-то мозолистым твердым пяткам привычно лесное бездорожье!.. Я выбивалась из сил. Казалось: горячее дыхание преследователей обдает мне спину.
Я выскочила на звериную петляющую тропу. На тропе буду проворнее, чем в буреломе. Я не прогадала: хрип и рев треклятых «гоблинов» стали, как будто, менее отчетливыми. Но и лесным пугалам достанет, наверное, ума – тоже выбраться на тропу. И тогда…
Передо мною вдруг выросла грубо обтесанная колода. Или столбик, величиною в метр. Чья-то не слишком гибкая рука – каменным ножом или еще чем-то – провела в верхней части столба глубокие борозды, придав древесине смутное сходство то ли с ухмыляющемся старческим лицом, то ли с обезьяньей скалящейся мордой. При всем примитивизме – «скульптура» ошеломляла.
Я застыла. Случайно глянула себе под ноги. На тропе к отпечаткам звериных лап и копыт – примешивались и другие следы. Вроде бы от человечьих ступней – но здоровенные. С чересчур отставленным большим пальцем. Одни – посохшие, иные – почти свежие. Сердце мое упало. Колода – нечто вроде идола либо тотемного знака. Пятипалые следы – от стоп неандертальцев. Не ведет ли тропа прямиком в логово жутких обезьянолюдей?..
Я была подавлена, буквально убита своим открытием. Но мешкала недолго. Не такая я дурочка, чтобы мчаться в стойбище людоедов. Я бросилась обратно в густоту леса. В чаще у меня будет хотя бы шанс спрятаться.
Изранив руки о какую-то колючку, я вышла на заболоченную лужайку. Перегороженную изъеденным червями и плесенью опрокинутым стволом. На стволе – какой-то странный кольцеобразный нарост, который мне недосуг было рассматривать. Дальше, дальше!.. Буду прохлаждаться – дикари вмиг дотянутся до меня своими кривыми волосатыми ручищами.
Переступила поваленное дерево… Ай!.. Меня внезапно «торкнула» жгучая, невообразимая боль. Я сделала по инерции еще несколько шагов. Но правая нога тяжелела, будто превращалась в свинцовую. Перед глазами все пошло рябью. Я успела уловить: нарост со ствола исчез; а за мной волочится какая-то темно-серая лента – будто приклеившаяся к голени. Змея.
Из последних сил я тряхнула ногой. Отшвырнула чешуйчатую тварь. Грозно шипя и продемонстрировав напоследок мерзкую треугольную голову – змея растворилась в траве.
Гадина меня укусила. Я была усталая и голодная – оттого яд действовал молниеносно. К горлу моему подступала тошнота. Струйки пота противно щекотали кожу… Секунда – и меня накрыла тьма.

***

Я открыла глаза на той болотистой лужайке. Меня лихорадило, трясло. Правую ногу будто сверлили добела раскаленным буром. Я даже не нашла сил испугаться, когда увидела: меня взяли в тесный кружок «лесные люди. Теперь во всех деталях можно было разглядеть троглодитские физиономии: выпуклости надбровных дуг, «бычьи» ноздри, мощные челюсти.
«Лесовиков» было уже не два, а три. Парочка широкогрудых «вурдалаков» - тех самых, от которых я убегала – держала меня за локти. Крепко, но – надо признаться – аккуратно; почти бережно. Третья была старуха – костлявая, тощая и страшная. С неприкрытой сморщенной грудью. Ребра – выпирают. На голове – целое гнездо грязных свалявшихся волос. Горбя спину, старуха сидела на опрокинутом дереве. Показывала мне свои желтые зубы. Улыбалась?..
Что-то бормотнула здоровякам-«вурдалакам». Те согласно «ыкнули».
Кряхтя и гримасничая – старуха двинулась на меня. Занеся в руке острый обломок камня. Разрезала штанину на моей правой – синей и распухшей – ноге. И тем же каменным «ножом» вспорола мне кожу. Точными ритмическими нажатиями стала выдавливать кровь.
Меня наизнанку выворачивало от боли. Но старуха – ни на что не обращая внимания – делала свое дело. Здоровяки молча и бесстрастно наблюдали. Траву обильно залила моя кровь. Черная, а не красная – видимо, от змеиного яда.
Старуха удовлетворенно шамкнула. Взяла с поваленного ствола загодя подготовленный ворох каких-то листьев. Приложила к моей открытой ране. С листьев стекал густой липкий сок. Подала мне скорлупку с водой – напиться. Это было весьма кстати – потому что горло мое точно забили углем.
Затем «лесная женщина» сделала непонятный жест двум громилам. Один тотчас подобрал суковатую дубину. Другой – легко закинул меня себе на плечи. Вместе со мной – безвольной немой добычей – суровые неандертальцы покинули лужайку.

***

Плохо помню, как мы шли. Шли – вернее – «таежные люди». А я свисала с тащившего меня «лешака»; временами теряла сознание. Узкая тропка вилась через сосновую чащу – темную, непроницаемую, глухую. Редкие голоса пернатых – совсем не кстати вклинивались в гипнотическую тишину. Но послышались шум, возня, лопотанье. Я догадалась: подходим к неандертальскому стойбищу.
Сперва показались лохматые головы. За головами – спины. Либо – обнаженные, в красных бугорках; либо – в накидках из пестрых шкур. Обезьянолюди кишели в неглубокой – зато широкой – котловине, стиснутой со всех сторон коричнево-рыжеватыми соснами. Тропка сбегала вниз по пологому склону.
Ужимками и радостным воем племя приветствовало троицу сородичей, несущих диковинную добычу. Птица в цветастом оперенье – чем-то таким была я для зверообразных дикарей. На меня поворачивались жуткие получеловеческие лица с вытянувшимися в трубочку слюнявыми губищами и оскаленными зубами. И без конца стая гудела. Перекликалась.
Неандерталоидов было с полсотни особей.
Мужчины – плечистые великаны; с узором синих жилок по каменной мускулатуре. Женщины тоже выглядели здоровенными и сильными; с пышными – хотя и засаленными – волосами. На руках у одной из «дам» довольно причмокивал присосавшийся к груди немытый младенец. Недоверчиво, с опаской – поглядывала на меня из-за родительских спин ребятня постарше. (Я признала и своего чумазого приятеля с ручья). Молодые девушки были наименее безобразными во всем скопище. Клочком грязной ваты торчала борода худющего старика…
В котловине охапками лежала трава: там – свежая, там – желтая и увядшая. Наломанные сучья и ветки. Грудами – шкуры, кости и черепа животных; лосиные и оленьи рога. Это не было бессмысленной свалкой: в кажущемся хаосе чувствовался какой-то хитрый порядок. В самом центре стойбища – обложенный камнями – горел небольшой костер. Выходит, «лесной человек» владеет огнем.
«Меня изжарят, прежде чем съесть», - подумала я отрешенно и устало.
Но меня пока не торопились насаживать на вертел. Меня хотели напоить и накормить.
Отыскалось несколько полосок вяленого – с дымным запахом – мяса. После укуса змеи меня все еще мутило, но я заставила себя проглотить кусочек-другой. Надо было хоть немного восстановить мои до капли иссякнувшие силы. Воду – напиться – мне поднесли в своего рода чаше из черепа некрупного зверя.
Обхаживала меня девушка – с желтым цветком в длинных густых волосах. Не присоединяясь к ее хлопотам, пристально наблюдал за мной тот старик – «ватная борода»; умными – совсем человеческими – глазами. Чуть в сторонке топтался мой знакомец – безобразник-мальчишка.
Я отодвинула опустошенную «посудинку». Старик показал мне ложе из листьев и травы. Вместо одеяла – дали обрезок пятнистой шкуры. Я удобно устроилась в своей необычной постели – и скоро уснула. На удивление сладко.

*ЧАСТЬ ВТОРАЯ*

Лиственница роняла сухие мертвые игры на жухлую траву. Я вдруг прикусила палец, подумала: на тайгу спускается осень. Столько долгих месяцев я делю очаг и обед с лесным народом!..
Сейчас я и Желтый цветок сидели на укромной поляне. Жгли костер. Запрокинуть голову: как из колодца, виден кусочек бледно-голубого стылого неба; с пенными ошметками облаков. Я вдруг загрустила: вспомнила маму, которая – наверное – выплакала по мне все глаза.
- Ууу… - сочувственно протянула Желтый цветок.
Она всегда угадывала мое настроение. Неандертальская девушка с обветренным до красноты лицом и с загрубелыми мозолистыми ладонями. Укутанная в оленью шкуру. При всем этом – милая и по-своему симпатичная. Моя преданная подруга.
Нанизав на палочки, мы поджаривали над огнем выловленных на озере тритонов. Подобными «деликатесами» я давно не брезговала. Ох, да что там!.. Вокруг моей талии – затертая оленья шкура; на тот же манер, что и у Желтого цветка. И не хуже моей приятельницы – я вся в бугорках от укусов насекомых… Цивилизованный наблюдатель нас обеих принял бы за таежное чудо. И боюсь: я бы вслед за Желтым цветком – с громким криком пустилась бы от незваного гостя наутек.
Лесные «обезьянолюди» были для меня уже не «обезьянами», а людьми. Не стаей – а славным добрым племенем, которое спасло меня от гибели и приютило. Меня не ужасали больше ночевки на открытом воздухе. Приготовленная на костре зайчатина без соли и приправ, мясо рептилий и амфибий, толченые ягоды и сушеные грибы – стали привычным рационом.
Настолько я изменилась за одно лето.

***

Гадюка впрыснула в меня тогда не так много яду. Обморок настиг меня не столько из-за укуса змеи, сколько из-за предшествующих нервных и физических потрясений. Усталости. Голода. Страха.
Не меньше недели я отлеживалась на своем лиственно-травяном матраце. Помню: в первые сутки племя много и страстно гомонило вокруг. Решало – видимо – мою участь. Я трепетала от подозрений: меня убьют и съедят. Но теперь я отказываюсь верить, что лохматые головы «лесовиков» вообще могли такое измыслить.
Женщины усиленно отпаивали меня родниковой водой. Кормили вяленым мясом. Суетливее и расторопнее других была та девушка – тоненькая, с желтым цветком в волосах. Она стала моей добровольной сиделкой. Старик Ватная борода так и не помогал заботливым «дамам». Но он много на меня глядел – дружелюбно и с любопытством. Силился, должно быть, понять: что я за странная рыба и какое течение принесло меня в тайгу.
Бывало, я просыпалась по ночам. Красные языки костра – резали ночную тьму. Лесные люди лежали вповалку; шамкали, сопели и храпели во сне. И только Ватная борода бодрствовал. Как и днем, старик сидел на подстилке из шкур. Но смотрел не на меня, а на яркие звездные россыпи – в далекое небо. Хотела бы я знать: что за думы бродят в голове неандертальского дедушки?..
Утром в котловине начиналось многоголосым лопотаньем; возней. В почти потухший костер подбрасывали сухие дрова. Съедался завтрак – из ягод и мясных ломтиков. Затем почти все племя разбредалось по лесу. В стойбище оставались только кормящие матери, кое-кто из ребятни, старуха-врачевательница и ленивый – погруженный в свои мысли – Ватная борода. Да еще Желтый цветок – не хотела меня покидать.
Солнце всползало по небосклону улиткой. Ушедшие в чащу неандертальцы по двое-трое показывались в стойбище. Приносили: кто – охапку хвороста, кто – ягоды в лукошке из коры, кто – мертвую змею (кожа со змеи сдиралась и шла на украшения и поделки; мясо – вялилось; выбрасывалась только голова). Мужчины доставляли пойманных силками зайцев.
Это были тягучие, как мармелад, долгие летние дни. Под одеялом из оленьей шкуры меня одолевала духота. Тем не менее, я не вставала со своей необычной постели – разве что по нужде. (Желтый цветок водила меня в «отхожее место» - шагов за двести от лагеря).
Ватная борода пытался иногда со мной поговорить. Он кривлялся, издавал неописуемые звуки. Это были для меня уроки «неандертальского языка». В каждый хрип, свист, ужимку вложен был свой смысл. Однажды, завидев в небе птицу, Ватная борода протяжно крикнул и замахал руками, будто крыльями.
Община собиралась после заката. В костер подкидывали топлива; сильнее раздували жаркий огонь. Горящие искры роем летели в ночную темноту. Отходить ко сну лесной народ не спешил: долго не прекращались лопотанье и рев. Песни, похожие на вой. Сытный ужин затягивался.
 Помню, как впервые при мне притащили косулю. Получился не ужин, а настоящий пир. «Лесовики» причмокивали в сладком предвкушении, пока розовое мясо обжаривалось на вертелах над костром. Девушки ритмично ударяли в ладоши. Дети – похихикивали или ныли. Полные достоинства взрослые –
тоже глотали слюну. Делили косулю с шумом и дурачествами – и без ссор. Жира, сала и мяса каждому досталось вдоволь. Чавкая и отдуваясь, поглощали лесовики свои порции. Потом – икали. Все это выглядело не диким и мерзким – но непередаваемо наивным.
Желтый цветок принесла мне мой кусок. Села рядом – и со смачным урчание накинулась на свой. Покончив с мясом – вытерла пальцы о густые волосы. Острым камнем ловко расколола обглоданную кость. И с удовольствием принялась высасывать костный мозг.

***

Я думала со страхом: вечно отлеживаться не удастся. Что предпримут дикари, когда убедятся: я здорова?.. Но все мои опасения растаяли, как дым: на восьмой день моего своеобразного «больничного», Желтый цветок за руку вытянула меня из-под оленьего «одеяла» и увела с собою в лес.
На цветущей – забрызганной солнцем – лужайке мы присоединились к целой ватаге девушек, которые рвали ягоды с кустов и тут же отправляли себе в рот. Много было возни, беготни и веселого лопотанья.
Всей гурьбой мы двинулись в прохладную чащу. Одна из девушек вдруг метнулась с тропинки. Грациознее кошки – взлетела на невысокое дерево, на котором виднелось птичье гнездо с кладкой белоснежных яиц. Захватив пару яиц, спустилась. Отколов у одного яйца «верхушку» - единым глотком выпила белок и желток. Второе яйцо – протянула мне.
Я не могла отвергнуть скромный подарок грубой дикарки. Продырявила скорлупу – и тоже выпила внутренность. Заставила себя улыбнуться – хоть мне и было немного нехорошо. Лесные девушки счастливо загудели; захлопали в ладоши.
Зверина тропа вывела нас к озеру, над поверхностью которого носились жуки-водомерки. По берегам – густели заросли камыша и острая осока. Мои спутницы-неандерталки помчались купаться. (Я не отважилась). Они плескались, ныряли, фыркали. Плавали наперегонки. И казались мне беззаботными наядами античных мифов.
Освежившись и кое-как обсушив волосы – мои подружки затеяли облаву на тритонов и лягушек; попалась еще и водяная змея. А самые проворные девушки – прямо руками вытаскивали из непрозрачной воды отчаянно бьющуюся некрупную рыбу. Снова – брызги, веселье, смех.
Я смотрела на милых русалок – и в сердце закрадывался восторг. Я не помнила сейчас ни отца, ни маму. Ни весь тот суетливый мир, из которого я свалилась буквально на головы таежному народу. Я была почти счастлива, что лесные люди приняли меня в свою семью.

***

Лето было для племени сезоном сытости и приволья. Еда – казалось – сама лезла в рот. Тем более, что неандертальцы не были привередами. И лягушками, червями, улитками, сырыми птичьими яйцами лакомились с таким же удовольствием, что и зажаренным до корочки косульим мясом. Поляны – обильно дарили землянику и чернику. Из родника – всегда напьешься прохладной чистой воды. Чаща была для моих троглодитов как тучное пастбище для коров.
Неутомимые мужчины – и прежде всего плечистый косматый Силач – ставили ловушки на косуль и зайцев. Но об охоте на крупную дичь никто – как будто – не помышлял. Я изумлялась: откуда тогда в стойбище столько оленьих и лосиных рогов и шкур?.. Впрочем, ждать разгадки пришлось недолго.
За лето я сильно сблизилась с Желтым цветком, Ватной бородой и Чумазиком.
Чумазик – был тот мальчишка-неандертальчик, с котором я столкнулась на ручье и приняла сначала за галлюцинацию. Чумазик первый из лесных людей меня нашел – и, по-видимому. предъявлял на меня какие-то права. Когда мы с Желтым цветком отправлялись по ягоды-грибы – Чумазик крался следом. Подглядывал из-за коряг и стволов. Меня это ужасно забавляло.
Иногда мы выманивали Чумазика из укрытия. Чтобы всем вместе вдоволь повеселиться и поиграть. Но чаще – Желтый цветок сердилась; скалила на Чумазика зубы. Прогоняла бедолагу шипением и гримасами.
Желтый цветок была моей сердобольной старшей сестрой. Дни напролет мы бродили по лесу вдвоем; реже – с общей гурьбою девушек. От Желтого цветка я научилась многим «словам» и жестам «неандертальского языка». Корифеем по этой части я, конечно, не стала. Но и усвоенного сполна хватало, чтобы понимать – например – похожие на мычание песни Ватной бороды, которые старик тянул вечерами у костра.
Закрывая глаза, я видела все, о чем пел бородатый лесовик. Он пел о зверях и птицах. О звездах и облаках. О тайге.
Ватной бородой я восхищалась. В нем было что-то подлинное человеческое. Что-то такое, что безвозвратно утратил сонный откормленный обыватель XXI столетия. Глаза на почти обезьяньем лице Ватной бороды лучились живым своеобразным умом. В них не меркли искры поэтического вдохновения, без которых не родились бы те вечерние песни.

***

Я вспоминала оленьи рога и шкуры, которыми было забито стойбище. О том, как наши охотники добывали эти трофеи, я узнала на закате лета – когда ночи стали длиннее и черней; когда начали желтеть кроны берез, а с лиственниц – осыпаться иглы. Казалось: первый вздох приближающейся осени смахнул с лесных людей прежнюю беззаботность. «Обезьяньи» лица сделались сосредоточенными и хмурыми. Меньше звучал смех – даже среди девушек.
Вообразите теперь: вся в блестках утренней росы – просторная поляна. На поляне – стадо бурых красавцев-оленей. Десять или двенадцать голов.
Телята беспечно щиплют траву. Играют, резвятся. Бодают друг друга. Но взрослые олени – явно обеспокоены. Самки время от времени протяжно кричат. Испуганно всматриваются в лес.  Молодые олени – в два прыжка переносятся с места на место. То застывают, как вкопанные – шевелятся только ноздри и уши. Матерый вожак трясет головой; из стороны в сторону качаются огромные ветвистые рога. Вот-вот он пустится наутек, увлекая за собой все стадо…
Олени пока не видят, но смутно чуют опасность. Мы – лесные люди – затаились за деревьями и в кустах. Полукольцом обложили поляну с трех сторон: с запада, востока и юга.
Племя почти целиком принимает участие в облаве. В стойбище – под присмотром двух или трех кормящих женщин – остались только маленькие дети. Я залегла в засаде – плечом к плечу с Желтым цветком. Давлю животом траву. Надо быть бесшумными – так, чтобы и ветка не хрустнула. Нигде не видать Силача и еще нескольких здоровяков. Но я догадываюсь: самые крепкие мужчины прячутся с четвертой – северной – стороны. Силачу и товарищам отведена главная роль в кровавой охоте.
Не по времени суток ухнула сова. Я угадала: это не сова вовсе. Невидимый Силач подает сигнал к открытию травли.
И сразу все притаившееся в засаде племя повскакало на ноги. Дико взвыло, зашипело и зарычало. Гвалт воцарился адский. Олени беспорядочно заметались – в панике задевая друг друга рогами. Жалобно и тонко мычали телята. Матери звали их долгим стоном.
Вожак фыркнул. Мотнул головой. И, подавая пример стаду, помчался на север. По единственному – будто бы ничем ни грозящему – направлению. Но путь оленям уже преградили пять ссутуленных фигур – Силач и команда. Могучие руки вздымали суковатые палицы и каменные топоры. Копья с наконечниками из рога и кости. Силач рубанул кремневым топором шею оленьего вожака. Олень захрипел, падая на подломившиеся колени передних ног; багровая кровь хлынула на траву, перемешалась с прозрачной росой.
Началось беспримерное побоище. Пятеро охотников разили стадо копьями и топорами. Палицами крушили оленям черепа и перешибали ноги. Мы – полукольцо загонщиков – прыгали и улюлюкали. Вдохновляя охотников и пугая оленей. Швыряли в бедных животных ветки и загодя подготовленные камни.
Олени пытались вырваться из окружения – но скоро сдались. Обреченные, стянулись в кучу в центре поляны. Только один олень – молодой самец – ухитрился спастись. Он ринулся вдруг в самую гущу гомонящих загонщиков. Кого-то боднул. Кого-то ударил копытом. И скрылся на длинных ногах – как бы проглоченный лесом.
Все остальное стадо погибло. Бурые туши громоздились на поляне. От кровавых луж вставал душный солоноватый запах, задавивший свежие ароматы лесного утра. Племя победно выло, довольное удачной охотой. Кое-кто сосал теплую кровь из оленьих ран.
Не хочу лукавить: мне было жутковато на такое глядеть. Но я понимала: кровь и мясо оленя – естественная добыча лесного человека. Кровь и мясо утолят голод. А снятая с добычи шкура – будет одеждой. Во всем этом нет и капли от бессмысленной извращенной жестокости «цивилизованного охотника», который – просто ради трофея – из ружья простреливает голову выращенному в вольере несчастному льву.
Над мертвой оленихой – на широко расставленных ногах стоял Силач. Его космы, плечи, грудь, рельефные мускулы, топор – были в кровавых брызгах. Ноздри раздувались. Взгляд горящих, как в лихорадке, глаз – зацепился за меня…
Туши разделывали не один час.
Солнце успело вкарабкаться высоко по небосклону. Еще по-летнему жаркое – оно напекало нам затылки.
Запалили несколько костров. С оленей – каменными ножами сняли шкуры. Жирную самку и пару оленят – стали поджаривать над огнем. Прочее мясо щедро натерли порошком из пахучих трав и повесили вялиться в обильном дыму. Самка и два олененка – тем временем поспели. Истекающий слюной лесной народ – с вдохновением принялся за «шашлык». Пир затянулся до вечера – на поляну упали густые длинные тени.
Пошатываясь от сытости, ступая вразвалку – троглодиты двинулись в направлении стойбища. Они несли свернутые рулонами шкуры и огромный запас высушенного на дыму мяса. Прихватили и кое-что из костей. И прежде всего – рогатые черепа. Кость – ценный материал для изготовления ножей, копейных наконечников и других полезных вещиц. А оленьи зубы – сгодятся девушкам на ожерелья.

***

Чем холоднее были ветра – тем меньше лесной народ отлучался из стойбища. Разве что за хворостом – либо проверить, не попался ли в силок грызун. В котловине выросли своего рода хижины: на каркасе из жердей – звериные шкуры и целые охапки пушистого мха и еловых ветвей. Я делила такой шалаш с Желтым цветком.
Посреди стойбища сутки напролет горел костер. Трещали, трещали в трепетном пламени сухие дрова. Запасов хвороста не жалели: мы зябли – хотелось, чтобы лагерь накрыло волной тепла.
Из всех только Силач с несколькими другими широкогрудыми молодцами исчезали, бывало, на целый день. Возвращались то с оленьей, то с лосиной, но с кабаньей тушей. Только небольшая доля этого мяса сейчас же съедалась. Остальное вывяливалось, коптилось, высушивалось впрок. Племя готовилось к зимней скудости и бескормице.
Однажды утром я выглянула из шалаша. Тайга была серебристо-белая от снега.

***

Не хочу припоминать все тяготы суровой, студеной, бесконечной зимы. Когда тайга утонула в непролазном снегу.
Дни были одинаковые. Завернувшись в шкуры, мы лежали по шалашам. Время от времени работали челюстями – проедали заготовленный с осени запас съестного. Худели. Старались поменьше шевелиться и побольше спать. Я чувствовала: у меня выпирают ребра.
Но пролился не перемешенный со снегом обильный дождь. А дальше – потоками залила чащи талая вода. В стойбище царила теперь неимоверная сырость. Но сбросивший оцепенение неандертальский народ хлопал себя по ляжкам, радостно гудел и лопотал.
Там, где вчера были сугробы – землю покрыли свежие ростки. В ветвях деревьев – выводили сладкие трели стаи пернатых. Ветер скорее бодрил, чем холодил. С золотыми слепящими лучами улыбчивого солнца хлынула на тайгу весна.
Снег еще не везде растаял – а у нас снова начались веселые прогулки по лесу, хотя и не такие продолжительные, как летом. Я ходила вдвоем с Желтым цветком. Иногда мы вливались в общую девичью гурьбу. Полный ароматов весенний воздух – пьянил. Шаловливый ветерок – приятно обдувал лица. Радость нам доставляли даже курчавые тучки, временами заслонявшие солнце. Они приносили поивший деревья и травы дождь.
На полянах кричали влюбленные глухари, призывая самок. Желтый цветок этим ужасно забавлялась. Иногда она неслышно подкрадывалась – сбивала глухаря метко брошенным плоским камнем. После – мы ощипывали добычу; поджаривали на огне вкуснейшее птичье мясо. Перьями – украшали себе волосы.
Из еще мерзлой земли мы выкапывали съедобные коренья. Находили на озере не успевших выйти из спячки лягушек. Мы без оглядки наслаждались воздухом, солнцем, питьем и пищей – всеми нехитрыми прелестями вольной первобытной жизни.

***

И кое-что вдобавок принесла весна лесному народу.
Знойный блеск зажегся в глазах у девушек и парней, у молодых мужчин и женщин. Томно вздыхая, бродили неандертолоиды по лесу. Мужчины – те точно быки ревели от страсти, которой были переполнены. Разве что дети и старики не были захвачены любовной лихорадкой: спокойно сидели в стойбище, подъедали запасы копченого мяса и вдоволь хихикали над безумием сородичей.
Мужчины подкарауливали женщин по кустам.
Не раз я становилась свидетельницей такой сценки: какая-нибудь неандертальская красавица – мурлыча, как кошка – собирает на поляне цветы. Из засады прыгает гривастый влюбленный. Голодно рыча, тащит избранницу в густые заросли. Девушка сопротивляется, но не всерьез. Скоро из кустов долетают шум и возня. Затем – удовлетворенные вздохи дикого «жениха» и счастливые стоны «новобрачной».
Моя надежная покровительница – Желтый цветок – часто забывала меня ради одного по-своему привлекательного неандертальского молодца. Не столько плечистого, сколько длинного. С вьющимися огненно-рыжими волосами. Молодец караулил мою приятельницу за каждой корягой, за каждой бурой сосной. Хохоча взахлеб, Желтый цветок наутек бросалась от Огонька. Швыряла в него листья, шишки и ветки. Парень не сдавался – мчался в погоню.
Происходящее у нендертальской молоди – не имело отношения ко мне. Меня никто не подстерегал в кустах: я была сама по себе, как в параллельной Вселенной. Лесные мужчины будто бы вспомнили: я не их соплеменница. Хотя бы и накинула линялую шкуру и в мычании Ватной бороды угадываю песни. Все равно: я не неандерталка.
Я думала так – и была спокойна. Пока не стала замечать на себе алчный взгляд Силача.

***

Силач был в лесном племени единственный, кого я – пусть и немного – но побаивалась. Слишком он был косматый – косматее любого другого неандертальца. Слишком мрачно смотрели из-под щитка надбровных дуг воспаленные до красноты глаза. Силач – казалось мне – истинное чудо-юдо. То ли свирепый лев с темной гривой. То ли могучий, неукротимый, яростный бык.
На кровавых облавных охотах Силач всегда был первый. Трудно и угадать, сколько раз копье Силача окунало кремневый наконечник в трепещущую плоть оленя, косули, дикой свиньи. Часто Силач выслеживал зверя и в одиночку. Пропадал из стойбища на день-другой, чтобы вернуться с трофеем. Мог приволочь тушу травоядного – тогда племя устраивало пир. Либо шкуру, снятую с хищника: волка, рыси и даже медведя.
Я чувствовала, что почва зыбится у меня под ногами, когда Силач облизывал меня долгим звериным взглядом. У меня подскакивал пульс и сжималось сердце. Я спешила спрятаться за спиной у Желтого цветка – если подруга была поблизости.
И все-таки: мне и в голову не приходило, что может случиться что-то плохое. Я привыкла, что таежные люди безобидны. Они опасны для оленей, глухарей и прочей дичи (притом не так опасны, как современный ищущий острых ощущений охотничек с «дальнобоем») – но не для меня.
Я ошибалась?..

***

Поляна сияла «солнечными зайчиками». Был самый разгар теплого весеннего дня. В кронах деревьев шумел ветерок; пели птицы – раньше времени призывая зеленое лето. Одна, я обрывала с кустов красные ягоды. Отправляла в рот. Желтый цветок только что исчезла: ее утащил за руку Огонек. Моя приятельница отбивалась, конечно – но без всякого упорства.
Под горячим солнцем меня сморило. Я расстелила по траве свой облезлый олений плащ – устроилась в позе эмбриона. Малость вздремну. Сон мой был чуткий и недолгий. И прервался внезапно.
Хрустнула ветка. Прикатился голодный рев. Я застыла с поднятой головой, охваченная ужасом.
Первая мысль была: медведь. Весной – после спячки – медведи особенно опасны. Едва покинув берлоги – бродят тощие и злые. За зиму с медвежьих боков стаял весь жир. Лютые, нервные, с пустыми желудками зверюги – кидаются и на лосей, и на кабанов, и друг на друга. Что уж говорить о косуле или обо мне?.. Но – под возрастающий треск валежника – на поляну выскочил не медведь, а Силач. Он показался мне страшнее медведя.
На губах Силача пузырилась пена. Налитые кровью глаза катились из орбит. Во все стороны торчали склеенные потом космы. Силач налетел на меня вихрем. Раньше, чем я успела вздохнуть – одной рукой поднял меня, как пушинку, и закинул себе на плечо. Унося меня, как добычу, ломанулся в кусты.
Я дрожала. Беззвучно плакала. Треклятый Силач!.. Он решил, что я таки одна из неандерталок. И что он может делать со мною все, что взбредет в его чертову квадратную башку…
Силач не пробежал и пяти метров.
Я опомнилась уже на земле. Подумала: так скоро?..  Даже неандертальским приличиям вопреки – Силач не будет прятаться со мною в кустах. Он утолит свою гнусную похоть прямо здесь – на солнечной поляне.
Силач ревел. Ему отвечал истошный визгливый голос. (На миг я подумала, что мой). Я открыла глаза. Надо мной стояла Желтый цветок – растрепанная и злая. Она бурно жестикулировала. Гримасничала. Не подпускала ко мне Силача.
Я до слез была благодарна Желтому цветку за этот истинно человеческий порыв – попытку меня защитить. Но не сомневалась: Силач перешибет мою милую, мою золотую подругу, как тростинку. Чтобы тотчас надругаться надо мной – или над нами обеими. Но дело приняло странный оборот.
Рев Силача сбился на щенячий скулеж. Здоровяк вжимал голову в плечи. Трусливо пятился от Желтого цветка. А та неистово шипела и лопотала, как бы распекая Силача за провинность.
Из-за деревьев вышел Огонек. С достоинством супруга – он встал рядом с Желтым цветком. Притихший Силач большим пальцем ноги ковырял землю.
Все четверо – двинулись мы в сторону стойбища. Впереди – я и Желтый цветок. Она по-сестрински обнимала меня за талию. Поправляла мне волосы – руководствуясь каким-то своим чувством красоты – и вообще пыталась меня всячески ободрить и утешить. На шаг отставал от нас эскорт – в лице гордого Огонька. А в самом хвосте плелся Силач – теперь смирный, как ягненок.

***

Вечером жарко алело пламя стойбищного костра. Искры улетали навстречу багровому закату. Торопя уходящее на покой солнце – на тайгу наползала тьма.
За сегодняшней поздней трапезой «лесовики» гомонили и лопотали сильнее обычного. Вздымали длинные руки, чертя в воздухе жесты «неандертальского языка». В центре внимания были я и понурый Силач. Я видела: племя явно разгневано на Силача и сочувствует мне. Время от времени Силач жалобно выл. Я улавливала: в глазах племени верзила здорово провинился – и теперь униженно кается.
Но лесной народ решал что-то и насчет меня – которая невольно сбила Силача с «пути истинного». Но было ли решение в конце концов принято и какое – понять не смогла.
После заката, устраиваясь на своей лежанке из сухой травы, я подумала вдруг: мое житье с лесными людьми – это сон. Или рассказанная на ночь странная сказка. Я принадлежу совсем другому миру – суетному, лицемерному и сложному. Да, я смогла приспособиться и к быту наивных «дикарей». Но вот Силач, Ватная борода, Желтый цветок – и дня не протянули бы в железно-бетонно-пластиковом царстве мегаполисов, в котором и исконные-то обитатели подчас на стены кидаются от тоски или горстями глотают антидепрессанты.
В моем мире недостаточно было бы общественного осуждения, чтобы сильный признал свой проступок перед слабым. У нас деньги, связи, статус и наглость – индульгенция, освобождающая от самых очевидных требований морали…
Проснулась я оттого, что кто-то теребил меня за плечо. Открыв глаза – увидела Ватную бороду. Из-за спины склонившегося надо мной старика – настороженно выглядывал Чумазик. Неподалеку – держась за руки – стояли Желтый цветок с Огоньком. Чуть в сторонке – с одной лопатообразной ступни на другую переминался все еще расстроенный Силач. Остальное племя – большей частью – досматривало сны.
Небо было укутано в предутренний сероватый мрак. Но за которым уже чувствовался нарождающийся рассвет. Темная тайга безмолвствовала: дневные птицы не вылетели из гнезд, ночные – успели попрятаться по дуплам.
Ватная борода кивнул мне. Вытянул руку. Что означало: «Следуй за мной». Я послушно поднялась. Так мы и двинулись гуськом: Ватная борода, я, Желтый цветок, Огонек, Чумазик. И в арьергарде – грустный Силач.
Я не подозревала: наша «прогулка» затянется более, чем за месяц.

***

Мы шли и шли. Я не понимала, куда.
Встретили в пути первый закат. Наскоро перекусив прихваченным в дорогу запасом копченой оленины, завалились на какой-то прогалине спать. С первым рассветным лучом – продолжили странствие. Я понимала: наша отлучка – не поиск оленьих стад и не разведка угодий. А как-то связана с решением гулкого племенного сбора.
Все правильно, если разобраться.
Я разбудила в Силаче похоть, которую не могу удовлетворить. Не просто потому, что Силач мне не по нраву – а потому что я существо другого вида. Быть с нендерталоидом – для меня противоестественно. Но – сама того не желая – я подтолкнула Силача к серьезному проступку. На насилие – по-видимому – наложено суровое табу. А потерявший голову Силач… Но жертвовать им лесной народ не может. Силач – свой. Полноправный член общины. Да и преступление – все-таки – не состоялось. Значит – выдворить вон придется меня.
Неужели меня одну оставят в безбрежном лесу?.. Нет, я не хотела думать такое про моих друзей-неандертальцев!..
Запаса оленины хватило дня на два. Мы кормились теперь живностью, которую излавливали на коротких привалах: ящерицами, лягушками, мелкими грызунами. В полдень останавливались «попастись» в каких-нибудь ягодных кущах.
После двух с половиной недель дороги – вышли к голубому великолепному озеру, на берегах которого отдыхали трое суток. Озеро обильно давало нам амфибий и рыбу. Огонек и Силач сделали вылазку в чащу – добыли кабаниху и поросенка. Вдоволь мы наелись жареной свининой, много мяса завялили. Чтобы взять с собой.
Я была смущена и удивлена. Куда мы – так далеко – идем?.. Зачем было удаляться от стойбища на целые недели ходу?.. Отправить меня восвояси можно было бы и менее затратным способом. Но мне ли – далекой пра-пра-пра-…внучке кроманьонцев – было постичь неандертальские замыслы?..

***

Я заметила: чем дальше мы идем, тем пугливее становятся мои спутники. Они боялись под конец собственной тени, скрипа дерева; любого лесного шороха. Перекликались хриплыми – едва слышными – голосами. Мое недоумение росло, как на дрожжах. Я и сама заразилась острой тревогой моих товарищей.
Еще сколько-то суток мы были в пути. Обустраивая ночлег, уже не разводили огонь. На ужин довольствовались холодной закуской. Днем – не разбредались. Двигались сплоченной кучкой.
И вот однажды (по-моему, это был тридцать третий день пути) тайга вдруг поредела. За толстенными еловыми стволами я увидела какую-то голую коричневую полосу. Ахнула, утерла соленую непрошеную слезу. Рванулась, не чуя ног – и полминуты спустя уже стояла на просеке.
Да, на просеке. Это была полузаброшенная – кое-где начинающая зарастать травой – но просека. Руками человека прорубленная сквозь лес дорога.
Я рухнула на колени. Уперла ладони в землю. И заплакала, горячо заплакала. Вспомнила: почти год я отрезана от всего, что было мне привычным. От города с магазинами и подземным транспортом. От университета и подружек. От родных… Мама с папой с ума, наверное, сошли. Они думают: я мертва. На каком-нибудь кладбище поставили памятный знак с моим именем.
Но теперь лесной народ возвращает меня большому миру.
Ватная борода, Желтый цветок и вся компания – не выходили из-под елей. Они опасливо таращились на меня – прячась в полумраке. Я обернулась к моим провожатым. Двинулась к ним – чувствуя шум в висках. Мне требовался какой-то ритуал прощания.
Ватная борода хмыкнул что-то. Мол, не медли – возвращайся в свой мир. Огонек стоял с непроницаемым – как бы по дереву вырезанным – лицом. Посапывая и куксясь – неотрывно смотрел на меня похожий на зверенка Чумазик. Позади всех – торчала плечистая фигура уткнувшего взгляд в землю Силача.
Желтый цветок подошла ко мне маленькими шажками. Обняла меня за талию, всхлипнула. Сняла с себя ожерелье из кабаньих клыков – и повесила мне на шею. Верная подруга, названная сестра – делала мне бесценный подарок. Ожерелье будет теперь напоминанием об удивительной лесной девушке, которая так бескорыстно защищала меня и опекала. Мое сердце – екнуло.
Пять неандертальцев ушли.
Сумрачная тайга как бы поглотила их. Не оставив и тени намека на их недавнее присутствие.
Я поверила бы, что выдумала их сама. Если б не грубая – из оленьей кожи – сумка у меня на плече, до отказу набитая валяным мясом кабанихи. (Мои «лесовики» - напоследок не поскупились снабдить меня запасом съестного). Если б не ожерелье из клыков, подаренное милой «троглодиткой».
Я двинулась по просеке.
Вяленой свинины хватит надолго. Раньше, чем сумка хоть чуть-чуть опустеет – я выйду к какой-нибудь лесопилке. Мне не страшно еще три-четыре денька – пусть и в одиночку – мерить шагами тайгу. Я многому научилась у неандертальцев. Страха перед глухими дебрями – у меня нет и в помине.
Скоро, скоро – я вернусь к цивилизации. И… промолчу о том, что было со мной в темной тайге. Я не выдам тайну неандертальского стойбища. Ожерелье – вовремя сниму и надежно спрячу.
Общество XXI века – слишком хищное. Безоглядно гонится за прибылью и удовольствиями. Пожирая в этой погоне само себя. Не хочу, чтобы оно дыхнуло ядом и на затерянных в лесах неандертальцев. На чистых – не знающих хитрости и злобы – «добрых дикарей».
Реликтовый палеоантроп стал бы лакомой костью для не одного пса. Целые университеты соблазнятся грантами на исследования и генетические эксперименты. А сколько теле-, радио- и прочих корреспондентов раскинут сети для ловли сенсационных подробностей?.. Но для лесного народа это будет взрыв привычного жизненного уклада. Деградация. И в перспективе – гибель. От нашествия могущественных чужаков, хотя бы и верящих в свои «лучшие намерения».
Таежная глушь превратилась бы в сафари-парк с посадочными площадками для частных вертолетов и шикарными отелями для vip-туристов. Неандертальцы били бы оленей не себе на прокорм, а на потеху публике. Возможно, подсели бы на «гуманитарную помощь» в виде газировки, алкоголя и консервов. Следопыты и охотники были бы из следующего поколения лесных людей не лучшие, чем из цирковых тигров – короли джунглей.
Нет! Нет! Нет!..
Я не пойду на предательство. Не отплачу черным злом за добро и гостеприимство. Что скрыто в сердце лесов – пусть и останется скрытым.