Как я сдал коммуниста

Женился я в первый весенний день 1985 года. В пятницу. За две недели до свадьбы искал съёмную комнату. Моя будущая жена Татьяна жила в молодёжном общежитии от завода «Буревестник» на третьем этаже, я на четвёртом. Вечером обходил заснеженные гатчинские дворики, расспрашивал местных жителей. Но безуспешно.  Положение осложнялось тем, что бабушки, — главный источник информации, в конце февраля сидели дома. Я заходил в квартиры на первом этаже и спрашивал:
— У вас комната не сдаётся? Или, возможно, знаете, кто сдаёт?
Использовал при этом первое правило Глеба Жеглова: «Разговаривая с людьми, всегда улыбайся. Люди это любят». Именно этот метод принёс результат. 3 марта мы познакомились с хозяйкой трёхкомнатной квартиры, Марьей Петровной. Жила одна, единственный сын сидел в тюрьме. Третью комнату снимал прапорщик. Марья Петровна его не жаловала:
— Придёт утром, и лежит целый день, как шуруп.
Дом оказался в аккурат напротив гостиницы «Академическая», где наша советская семья 1-2 марта обрела приют. Марья Петровна в свои 60 с гаком лет вела энергичную жизнь. Деньги тратила на выпивку. Их не хватало.

Рано утром наша хозяйка выходила на промысел к мусорным бачкам. Возвращалась с котомкой пустых бутылок. Пробки из них вытаскивала шнурком, скрученным в петлю, иначе в пункте стеклотары не принимали. В воскресенье Марья Петровна продемонстрировала мастер-класс. На кухонном столе темнела батарея пустых бутылок. Мы уселись на табуретки. Хозяйка с деловитым видом показала шнурок. В течение трёх минут десяток пробок одна за другой с радостным чпоканьем выскакивали из горлышка. Наши изумлённые лица добавили мастерице настроения.
Несмотря на развесёлый образ жизни, в квартире Марья Петровна поддерживала идеальную чистоту. Линолеум у кухонной плиты блестел, как новенький. Любое пятнышко сразу уничтожалось. Да, нам было нелегко.

В субботний апрельский день к нам заехал Володя из Луганска. Он с женой Валей учились в Ленинградском Военно-механическом институте. Там с ними Татьяна и сдружилась. При каждой встрече я слышал их любимый возглас: «Военмех — лучше всех!»

Мы сидим в комнате, на столе нехитрая закуска, бутылка грузинского коньяка, тортик «Полярный» к чаю. Позвали хозяйку, она тут же засыпала Володю вопросами:
— Кем работаешь?
— Инженером.
— Это понятно. Каким инженером?
Володя терпеливо объяснил тонкости своей работы, Марья Петровна одобрительно кивала, бросая шутливые реплики. Весёлый человек в компании — находка. Лишь бы недолго. Удовлетворив любопытство, Марья Петровна ушла к себе. Проявила недюжинную выдержку, в бутылке ещё оставался коньяк. Мы вскоре ушли гулять в парк. Вернулись поздно.

На следующий день хозяйка приступила ко мне с расспросами:
— Вот, скажи мне... Мы вчера выпивали.
— Да, — отвечаю.
— Ты кому наливал?
— Володе с Татьяной, себе. Вам предлагал.
— Верно. Кому ещё наливал?
— Больше никому, — я в недоумении замолк.
Марья Петровна выглядела заметно сконфуженной. Молчание затянулось. Наконец до меня дошло, как утке на шестые сутки. Я понял, чего добивалась хозяйка, — на кухню пустую бутылку мы не выставили, значит, там остался коньяк. С облегчением предлагаю остатки спиртного. Как легко сделать человека счастливым...

Кукукала (её словечко), она в меру. Пьяной мы не видели, хотя на морщинистом лице проступали уже последствия регулярных возлияний. Её разговорчивость иногда утомляла. Особенно в выходные. Марья Петровна рассказывала о подруге:
— Она всю жизнь в торговле работает, ОБХСС по ночам снится. А я выпиваю, да, но сон здоровый. Потому что живу честно.
Она слегка отводила правую ногу назад, левое плечико приподнималось, голова на сухоньком теле изящно вздёргивалась. Мы слышали очередной раз её жизнерадостное:
— Я играю и пою!

Такой и запомнилась Марья Петровна за те два месяца, что мы жили у неё. Молодым семьям, годами снимающими комнату, не позавидуешь. Но и те, кто вообще не жил на частной квартире, много потерял. Всего хорошего в меру. Наверное, поэтому в памяти остались добрые воспоминания о жизни у чужих людей.
Это присказка, о коммунисте будет впереди.

Администрация завода выделяла нуждающимся жильё в семейном общежитии. Замдиректора по быту второй месяц обнадёживал:
— Сейчас ничего нет, скоро освободится комната.
Упитанный и толстощёкий начальник, эдакий пухляш, говорил убеждённо. Я верил.
Его кабинет и наше секретное бюро от первого отдела, где я работал телеграфистом, находились в одном здании. Завод год назад заключил договор на изготовление деталей для подлодок. Для связи с заказчиком и создали наш отдел, или бюро №7. Проверяли нас дотошно. В анкете писал даже место захоронения родственников. После месячного обучения в Москве получил первую форму допуска. Кроме нашего бюро, её имели директор и его помощник по режиму. «Философ-4», — такое оригинальное название получил наш узел. В области появились ещё шесть отделов. В Ленинграде главный — «Философ». Забавно, но в тот период я увлёкся русской философией.

Возможно, я вёл себя наивно, но визиты в кабинет участились, я действительно надеялся. Прихожу очередной раз, пухляш хмуро глянул на меня:
— Что тебе?
— Вы комнату в семейном общежитии обещали, — стараюсь не обращать внимания на столь нелюбезный тон.
— Свободных нет. Что ты ко мне ходишь, как на работу?
Его глазки сузились, полное лицо покраснело, в голосе зазвучал металл:
— Не ходи сюда больше. Поросёнок!
У меня даже рот приоткрылся от удивления. Силюсь понять, чем похож стройный молодой человек на поросёнка.

Я одет в костюм-тройку, из нагрудного кармана чёрного пиджака белеет платочек. Синий галстук в полоску спрятался в жилетку, я его через год забыл в Таллине, будучи в гостях у новых родственников. Возможно, галстук ещё там, они обещали сохранить. Надо мной посмеиваются друзья, зовут аристократом. Я не возражаю. Лев Толстой в романе «Воскресенье» причисляет телеграфиста к аристократии. Хозяин кабинета нервно ёрзает на стуле, который возмущённо поскрипывает, словно осуждая наглого просителя. Эдак никаких стульев не напасёшься. С интересом смотрю в глаза пухляшу, неожиданно пришло решение.
— Ну, я тебе устрою, — шевелю губами.
С многообещающей улыбкой подчёркнуто тихо закрываю за собой дверь.
— А ещё коммунист, — думаю я, направляясь на основную площадку нашего завода.

До неё идти пятнадцать минут по улице Солодухина. Она названа в честь героя Гражданской войны, оборонявшего Гатчину от немецких интервентов. По обеим сторонам улицы за разросшимися деревцами прячутся, потрёпанные временем, низенькие домики. За дощатыми заборами хулиганят собаки. Они терпеливо ждут, когда задумчивый прохожий, идя по узенькому тротуару, подойдёт вплотную к забору. С яростным лаем они выскакивают из зарослей. Человек шарахается в испуге к дороге, машины сигналят, водители ругаются, собакам весело. Всё, как у людей. Это старинный район Загвоздка, до революции здесь кипела культурная жизнь, был кинематограф и летний театр. Сюда частенько приходил к друзьям Александр Куприн, живший неподалёку. В Гатчине он написал повесть «Яма» и десяток рассказов, среди них «Гранатовый браслет».

Вспоминаю трогательную историю о телеграфисте Саше Врублевском, где Александр Иванович размышляет об ужасном мире будущего — мире машин, торопливости и напряжения души. Теперь я, как Саша Врублевский, кую грядущее человечества незримыми телеграфными посланиями.
Какое оно будет, счастливое или нет? — На этот вопрос писатель не ответил. Вряд ли и я смогу.
Теперь живём лучше, но и тяжелее. Спокойные времена расслабляют, нам хочется другой, интересной жизни, как на Западе. Человеку, внутренне недовольному собой, свойственно роптать. Мы и ропщем. Власти делают вид, что строят коммунизм, мы делаем вид, что верим. Мне жизнь представляется гораздо проще, у молодости свои преимущества.

Мысли прервал резкий гудок электрички из Ленинграда. Её громыханье напомнило о недавнем инциденте с грубияном партийцем. Я встречал настоящих коммунистов. Вряд ли верили они в построение коммунизма, но их порядочность не вызывала сомнений. Всё чаще на руководящие места приходят карьеристы, или вступают в партию вынужденно, чтобы сохранить должность. После службы в Советской Армии я работал на заводе станочником. В первый же год мне предложили стать кандидатом в члены КПСС. Рабочих туда зазывали. Я на хорошем счету в цехе, бригадир даже сказал:
— Если бы все были, как Серёга, давно бы коммунизм построили.
Через 30 лет на строительстве православного храма рассказал эту историю своему прорабу, Павлу Павловичу. Тот размашисто перекрестился, и подняв глаза кверху, с чувством произнёс:
— Слава, тебе, Господи, что не все были, как Серёга.

Бригадир же и посоветовал не торопиться с решением:
— Нужно будет партийные взносы платить, на партсобрания ходить. Зачем это тебе?
Деньги меня не волновали, я зарабатывал 280 рублей в месяц. При упоминании собраний задумался. Хватало и комсомольских посиделок, на них я пребывал в сладкой полудрёме. Это не смущало. В каком-то журнале вычитал, что она полезна для мозга. Но после голосования за не пойми кого испытывал неловкость. Я отказался подавать заявление, ссылаясь на то, что пока не готов стать коммунистом. Больше не предлагали.

Вспоминаю эту историю шестилетней давности с неким удовлетворением. Миновав проходную, поднимаюсь на второй этаж здания, на ядрёной двери белеет табличка с крупными буквами «ПАРТКОМ». Немного волнуюсь. Захожу в кабинет, меня встречает бодрый мужчина лет пятидесяти. Я слышал, что на заводе его уважают. Александр Яковлевич, — так его зовут, — спрашивает о цели визита. Я обрисовал ситуацию и задаю вопрос:
— Разве коммунист может так обращаться с рабочим человеком? Ведь этот чиновник позорит высокое звание советского коммуниста!
Вторую фразу проговорил молча. Хозяин кабинета звонит моему обидчику, тот пытается оправдаться. И совершенно зря. Александр Яковлевич устраивает ему разнос, как мальчишке:
— Потому и ходит, что жить негде. Сколько будешь его кормить завтраками? — Голос набирает обороты, нелестные эпитеты в адрес замдиректора сыпятся один за другим.
— Чтобы сегодня же человек получил ордер! — заключительная фраза прозвучала, как удар хлыста.
Не хотел бы я оказаться на другом конце провода. При прощании Александр Яковлевич выглядит чуть смущённым. Или почудилось...

К вечеру мне выписали ордер. Коллеги поздравили с успешным завершением дела. Как водится, скинулись. Начальник бюро выделил на время кожаную красную папку для бумаг, на обложке золотом блестели крупные буквы «АДРЕС». Ордер мягко утонул в недрах папки, даже эта мелочь вызвала у меня восторг.

Я иду по кривым улочкам Загвоздки, в голове крутится песенка:
Раз пчела в тёплый день весной
Свой пчелиный покинув рой,
Полетела цветы искать
И нектар собирать.
В гатчинском кинотеатре показывают фильм «Зимний вечер в Гаграх».
Комендантша общежития называет номер секции, бросает в спину:
— Там две комнаты, выбирай любую.
И здесь обманул, – думаю о недостойном коммунисте. — Правильно его сдал.

Пятиэтажное здание семейного общежития находится в ста метрах от молодёжного. В каждой секции располагаются пять комнаток по 12–13 метров, при общих кухне и санузле. Я шагаю по гулкой комнате, пахнущей недавним ремонтом. Распахиваю створки окна. Они поддаются с трудом, свежая краска прикипела в стыках. Вдоль улицы Чехова на железных путях стоит надоевший товарняк, слева виднеется уходящая электричка, справа темнеет черепицей домик художника Щербова. Воздух наполнен запахом сирени. Сегодня пятница. Завтра много дел, а пока надо готовиться к приходу гостей.

Мебель, временную, нашли быстро. Петька, знакомый художник, одолжил матрас на ножках, ребята с общежития принесли стол и пару стульев. Спустя час разливаю сухое вино в кружки и чашки. Под одобрительный смех друзей торжественно вручаю жене красную папку с ордером. Первый тост подняли традиционно за родителей, далее второй, третий. Пятый тост выпили за постановление партии и правительства о преодолении пьянства и алкоголизма. Торжественно и стоя.

За оживлённым разговором вдруг вспоминаю бедолагу коммуниста. Сейчас он дома жалуется жене на бессовестного работягу, из-за которого получил выговор. Ну, придержал комнатку-другую, все так живут. Где работаешь, то и имеешь.
Такое циничное отношение к жизни последние годы встречаю всё чаще и чаще. Что будет дальше — Бог знает.

Через шесть лет я заработал трёхкомнатную квартиру и потерял страну. Наступило время безудержной свободы и демократии. Время перемен. Порядочных коммунистов больше не встречал, они словно растворились в прошлом. Но в ту весну 1985 года мы пили вино и веселились. В будущее смотрели с оптимизмом, молодые, здоровые, счастливые. А как иначе, ведь человек жив надеждой.