Шлюз

Поздний вечер одной из бесконечных недель февраля — стеклянный, морозный, кирпично-порожний, в бетонную клеточку и в грязно-снежную полоску, открытый на узенькую щелку, из которой вьется втихаря выдыхаемый сигаретный дым и в которую стремится неумолимая гигантская зимняя ночь — словно черная вода Енисея в шлюз на могучей плотине, возведенной безустанными отрядами моего собственного бессознательного, что денно и нощно ищет, не удосуживаясь поставить меня в известность, альтернативные источники энергии в давно исчерпавшей ресурсы сырого счастья и природной надежды стране.

Вой поздней электрички за окном, просящейся домой, в тепло — зов длинного загадочного змеистого существа, покрытого желтыми пятнами окошек с фигурками клюющих носом пассажиров. Я сижу в моей комнате, освещенный настольной лампой и отражающийся в темном оконном стекле, она ползает снаружи — там, где зло, где заснеженные тропинки и переплетающиеся железнодорожные ветки, где отблески желтого и синего на тускло блестящих волнистых рельсах, где шум поспешных шагов и скрежет полозьев, перевозимых кем-то ленивым через полосу голого асфальта на обледенелом тротуаре в том месте, где под ней проходит тепловая магистраль, вжих одинокой машины на двухполосном пригородном шоссе, непрерывное гудение будки электрической подстанции, спутавшиеся провода, тянущиеся от одной крыши к другой через оккупированные гаражами-ракушками пустыри и заброшенные промзоны, словно в отчаянной попытке заштопать расползающиеся то тут, то там черные прорехи безразличия и пустоты в хлипкой джинсе того, что следующим утром с трудом преодолевающий радиошум, но внушающий доверие голос приглашенного эксперта назовет «национальной идентичностью», прервавшись, чтобы сделать глоток остывшего чая со щепоткой некрепкого сожаления.

Я сижу за столом, уставившись в окно, и слушаю электричку. Мое лицо, обрамленное взъерошенными длинными волосами, пересекает тонкая полоска переливающихся огоньков, чем-то похожая на рукав Млечного пути — множество окошек комнат, таких же, как моя, в кирпичных или блочных домах, таких же, как мой, наросших на вязкой глинистой почве ближнего Подмосковья спонтанными колониями идентичных кварталов, различимых разве что по направлению антенн на крышах, цвету вагонки на кустарно застекленных балконах и рисунку морщин на лице возвышающейся над перилами незыблемой фигуры облаченного в майку-алкоголичку несчастливого мужчины, втягивающего бесконечность через осыпающийся кончик второй подряд сигареты. Окошки мерцают и переливаются, они входят в фазу быстрого движения, затем в фазу размеренного тления, позже в фазу ленивого сопротивления, после чего еще немного осциллируют, как бы принося оммаж всем полуночникам, и, наконец, чуть помедлив, одно за другим гаснут, оставляя меня один на один с моим отражением и замолкающим в морозном и законопаченном облачищами далеке стоном давно ушедшей электрички.

Я вглядываюсь в тьму и слушаю тишь. Улица пуста. Черны полосы шоссе. Неподвижны и холодны железные стенки притулившихся друг к другу гагаражей-раракушек. Имена существительные и глаголы несовершенного вида, вырванные из еще не возникших исторических контекстов, выпадают из кармана растянувшейся над городским пейзажем, не имеющей ни гражданств, ни видов на жительство стиляги-ночи и медленно планируют вниз, словно сброшенный с восьмого этажа лист бумаги, словно потерявшийся парашютист, словно оседающий на руины пепел: «Крыму», «вторжении», «санкциях», «наступает». Они приземляются на неровные крыши, на заснеженные пустыри, на голые плитчатые балконы и застревают в приоткрытых скрипучих форточках, внезапно заставляя неуклюже покрашенные заодно с рамой петли скрипнуть и привести в чувство неотрывно смотрящего в окно юношу со всклокоченной прической Иисуса и настороженным женственным лицом.

Встрепенувшись, он ежится от налетевшего сквозняка, втягивает руки в рукава свитера, подражая подсмотренному у одного из стильных одноклассников жесту, и встает из-за стола, чтобы закрыть форточку. И, в тот момент, когда его пальцы касаются ручки, он вдруг замечает движение в сугробе, наметенном метелью на балконе. «Вася! — зовет он ломким, нежным и звонким, идеально совпадающим с его внешностью голосом. — Вася, ты чего там делаешь? Иди домой быстрей! Щас бы закрыл тебя, блин…». Морщась, он открывает форточку нараспашку и впускает продрогшую, дрожащую миниатюрную черную кошку с белыми пятнами на мордочке и кончиках лап. Затем он быстрым жестом захлопывает форточку, бросает взгляд на раскрытую на столе тетрадь, где жалкие несколько строчек не оставляют никакой надежды на то, что сегодня домашку получится закончить вовремя и не как обычно — перед началом урока, — после чего, прижав к себе все еще дрожащее животное, решительно отворачивается и выключает настольную лампу.