Игорь Северянин. Согреет всех моё бессмертье

Не знаю, как для кого, а для меня Игорь Северянин – сама трогательная фигура в русской поэзии. Что-то в нём вызывает бесконечную жалостливость (именно – не жалость, а жалостливость); что-то вызывает желание подойти, похлопать по плечу, сказать со вздохом: «Ну, ладно, братишка, ты не того… не печалься! Всё наладится, вот увидишь!»

Взгляните на его портрет: да, перед нами тщательно отработанная поза высокомерного гения, изысканного сноба, - но в глазах-то такая неподдельная грусть, такая неуверенность в себе, такой страх перед будущим (а если ещё учесть, что этот страх оправдался…)

Это не «король поэтов» - это какой-то Макар Девушкин из «Бедных людей» Достоевского, едва ли не Акакий Акакьевич.

А и правда: если бы Акакий Акакьевич Башмачкин писал стихи, он непременно сочинил бы такое:

- Я в комфортабельной карете, на эллипсических рессорах,
Люблю заехать в златополдень на чашку чая в жено-клуб…

Только такие стихи и можно писать, сидя в своей чердачной комнатёнке на Васильевском острове, - а именно в такой комнате он и жил. И я пишу это не в насмешку, а с сочувствием.

Есть в нём удивительное несоответствие силы таланта, волнующей певучести хорошо поставленного поэтического голоса – и пресловутой «парфюмерности» его тем. Его чисто лакейская любовь к иноязычным корням так не соответствует его же чувству словесной музыкальности, – а ведь музыкальность эта была сугубо русская… Впрочем, иноязычные корни он изобретательно упаковывал в русские суффиксы и приставки, так что получалось весьма забавно и опять-таки трогательно.

Его героини (а у него в стихах сплошь героини – героев что-то я и не припомню) – всякие там дюшессы-баронессы, грезэрки-сюрпризэрки и прочие всякие мамзели – все списаны с опереточных афиш или рекламных плакатов. На самом деле он, конечно, никаких дам высшего света (боюсь, что даже и «полусвета») не знал и имел о них самое приблизительное представление. В воспоминаниях Александра Вертинского (чьё духовное родство с Северянином не надо доказывать) есть такой эпизод: Вертинский однажды неприятно поразился, прочитав северянинское описание пляжного общества:

- Цилиндры солнцевеют, причёсанные лосско,
И дамьи туалеты — пригодны для витрин…

- Это на пляже-то? Кто же надевает цилиндр, сидя на пляже? Или туалеты, пригодные для витрин? Да вы сами-то, Игорь, ходили когда-нибудь на пляж?

Оказалось, нет, Северянин никогда на пляже не бывал. Ужас. Обычно страх пляжа говорит о глубоком комплексе неполноценности. Не хотелось бы впадать в психоаналитический бред, но тут как-то само напрашивается.

Нет и ещё раз нет, я не смеюсь над Северяниным, - над ним довольно посмеялись при жизни и после смерти. Есть даже воспоминания очевидца о том, какой дикий хохот он вызвал в зале на одном из своих первых выступлений. Он стоял – высокий, худой, весь в чёрном, с лицом протестантского пастора - и звучным, почти оперным голосом выпевал свои стихи, а в зал, что называется, смешинка залетела: интеллигентная публика ржала, как извозчики в цирке, - а он читал и читал, пел и пел, надменно не замечая громокипящего хохота. И это тоже чрезвычайно трогательно.

Ирина Одоевцева в своих воспоминаниях («На берегах Сены») приводит целый цикл анекдотов о Северянине – один злее другого, - и всё это рассказывается, как бы сочувствуя бедняге, но в то же время и не стесняясь выставить его в самом унизительном свете.

Есть воспоминания другого поэта – Владимира Луговского (изумительный, сильный, невероятный поэт советской эпохи, который сейчас, кажется, забыт начисто)… Когда Красная Армия вошла в недавно присоединённый Таллин (дело было в 1940 году) Владимир Луговской, который в ту пору повсюду следовал с армией и не снимал командирского мундира с орденом, решил навестить кумира своей юности Игоря Северянина (Северянин, как известно, все советские довоенные годы жил в буржуазной Эстонии). В потёмках Луговской пришёл к небогатой дачке за городом. Он хотел по-братски поговорить с бывшим «королём поэтов», поблагодарить его за любимые стихи, спросить, что он собирается сделать, вернувшись на Родину… И он увидел Северянина - через окно… Посмотрел с улицы… Походил, походил вокруг дома… И ушёл прочь.

В ту пору Луговскому разве что прижизненных памятников не ставили – он был на вершине своей славы, - а Северянина молодёжь и имени не помнила. И Игорь Васильевич очень страдал от одиночества, от забытости, от бездомности… Наверное, визит блистательного Луговского, его слова признательности и любви, стали бы для него глотком воздуха… Но Луговской зайти не решился.

Просто слезу прошибает у меня этот рассказ.

Конечно, Северянин – не православный поэт. Что у него за стихи? Сплошная чувственность, сплошное самолюбование…

Но что-то есть в них такое, от чего и у православного читателя щемит сердце. И если когда-то Северянин и кушал ананасы в шампанском (вовсе не так часто ему это удавалось, как кому-то думается), то за каждый такой ананас он при жизни расплатился вдесятеро, - хотя бы долгими, голодными, беспросветными годами в невольной эмиграции.

Есть у него два чудесных стихотворения о собственных похоронах (вот именно!) Одно написано в годы рассвета и славы, второе – в глухой Эстонии. Оба весьма характерны для своих эпох: первое – «искристо и остро», второе – печально до горечи. Но в обоих нет ни намёка на страх смерти, и там и тут собственную смерть он представляет, как праздник, как свой триумф.

Из первого:

- Меня положат в гроб фарфоровый
На ткань снежинок яблоновых…
И похоронят (…как Суворова…)
Меня, новейшего из новых…

…Всем будет весело и солнечно,
Осветит лица милосердье…
И светозарно-ореолочно
Согреет всех моё бессмертье!

Из второго:

- …Но дни идут - уже стихают грозы.
Вернуться в дом Россия ищет троп…
Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб!

Не знаю, как кому, но мне два этих стиха представляются по духу в сто раз более православными, чем сотни километров унылых, плохо написанных, хотя и очень правильных (чужой правильностью) строчек. Написать про собственные похороны, что «всем будет весело и солнечно, осветит лица милосердье» - это надо что-то понимать… Помню похороны одного старого священника, окормлявшего не одно поколение петербургских верующих, - как к ним подходили эти северянинские строки! Вот именно – было весело и солнечно, и лица были освещены милосердьем, и старушки, возвращаясь с кладбища в храм, улыбались и рассказывали друг другу, как, наверное, радуется сейчас покойный батюшка…

Нет, если Северянин многого и не понимал, то чувствовал он многое.

- Знает кто? Быть может, струны
Пели мне слова Завета:
«Кто страдает в царстве мрака,
Насладится в царстве света»…