Биографический очерк

   В этом году выяснилось, что у меня в крови практически отсутствует дофамин. Гормон радости. Это наследственное и это навсегда.

   Я человек, который никогда не испытывал счастья. И, как выяснилось, вовсе не из-за скверного характера. Это просто данность моей жизни. А всё плохое я, наоборот, чувствую слишком сильно. Попробую объяснить.

   Вам срочно нужно улететь в космос. Вы в скафандре, перед вами часы, под вами девятиэтажный дом топлива, внизу всей этой конструкции зажигалка, которая не работает. Вернее она работает, но не до конца. Кремень ударяется о камень, но искра всё никак не загорится. И для обычного человека это кажется непонятным — вот зажигалка, жги себе и лети. Но всё не так просто.

   Итак, ракета. Часы показывают оставшееся время до взлёта. Оно варьируется в продолжение дня в зависимости от событий. Не поел вовремя — и часы выдали тебе несколько часов на то, чтобы обдумать свой поступок. Увидел неприятную новость — счёт идёт на секунды. Скафандр, вернее вы, ожидаете взлёта. А зажигалка, напомню, не зажигает. Время начинает истекать. С соответствующим для этого звуком. Тик-так, тик-так... Зажигалка всё чиркает, чиркает там где-то внизу… Чирк-чирк-чирк. Времени остаётся немного, вот-вот всё должно случится, полёт в космос, свобода, эмоция. Но этого не происходит. Стекло, через которое вы смотрите вперёд, в будущее, в космос, запотевает. Обостряется слух, в скафандре кончается кислород. Каждый вдох слышен так громко, что хочется закрыть глаза, выпасть из ракеты, уткнуться во что-нибудь максимально звукопоглощающее и… Но из скафандра не вылезти. И вот время истекает. На часах ноль-ноль. Чтобы выбраться из скафандра и добраться до зажигалки нужно разбить запотевшее стекло. Это невозможно, но кажется, человеку свойственно надеяться, что после этого всё станет как надо — ракета взлетит, космос заполнит мироздание. Но стекло невозможно разбить ни ударами головы о стену, ни руками. Наступает мучительная пауза, отчаяние, темнота, понимание того, что в космос уже не попасть… А потом цикл начинается заново.

   Радость для меня — это нервное подёргивание рук, очень интенсивное, головная боль и страх. Страх, а с ним и любое, даже самое лёгкое волнение, это полное замирание души, мокрые руки, невозможность внятно говорить. Повторяющиеся из раза в день, не менее страшные от этого, одинаковые системы.

   Однако существует лазейка. Великое спасение.

   Когда я пишу, или рисую, или просто представляю себе что-то, когда я сплю и вижу сны, у меня есть возможность если не почувствовать, то хотя бы нафантазировать себе что конкретно каждое чувство представляет из себя на самом деле. И я остаюсь наедине с собой в пустой белой комнате мыслей, пытаюсь рисовать на стенах акварелью то, как на самом деле должны чувствоваться любовь, радость, удовольствие. Я разыгрываю сценки, отыгрывая все роли, переживая чувства героев, ставя себя на их место.

   Творчество это шанс найти среди однообразно сильных, спутанных страхов место спокойствия, и в этом чудном месте погрузиться в мечты о том, как бы это было прекрасно, если бы пыль улеглась, и наконец-то у нашего скафандра появилась возможность просто побыть. В тишине. Без чирканья и тиканья. Понаблюдать...

   Но пыль не может улечься — ведь всё это на самом деле и есть попытка организма чувствовать. Главная проблема состоит в том, как правильно чувство опознать. Нервная система не может обработать эмоцию верно, штампует нервные реакции, сильные, чтобы хоть как-то отреагировать на внешнее раздражение, и все они, в какой-то момент,

   Иногда моя память бывает особенно щедра со мной. Я вспоминаю моменты моего не самого лёгкого детства. Вот мне три года и отец со сложным лицом пытается доказать мне, что я дала своей годовалой сестре монетку, потому что хотела убить её. Я стою и не понимаю, что испытывать. Поднимается волна безумного хаоса. «Наверное, это любовь? Это же сильное чувство?» - думаю я. Или я вбегаю в кухню и замираю от непонимания. Мама глотает горсть, как мне кажется аскорбинок, и это странно, потому что она мне никогда не разрешает брать больше одной в день, а папа даже не оборачивается в её сторону. Значит, если он не реагирует, всё в порядке, значит если внутри тебя можно положиться на мир, на его реакции. Мама медленно сползает на пол… Из ванны выбегает бабушка, и, как я, замирает на месте. Или, уже в школе, я иду после уроков на кружок. Учительница, которая его ведёт, говорит, что любит меня. Я ей верю. Когда я начинаю отвечать на её долгие, спутанные речи, она начинает злиться, махать руками, ударять кулаком по столу. А мне тогда кажется, что это проявление любви. Она хватает меня за шею и прижимает к парте, она бьёт меня линейкой по ушам, а я не понимаю. Я плачу, потому что среди нервных реакций не могу разобрать главного — что со мной происходит. Что с ней происходит. Почему она говорит одно, делает другое, а думает третье? Один раз она промахивается линейкой мимо ушей и попадает по лицу. У меня тонкие сосуды в носу, настолько тонкие, что однажды, ночью на даче, бабушка больше часа высмаркивала меня в простыню, а когда встала и включила свет, увидела что белая ткань была совершенно красная. А я до смерти боюсь крови, у меня перед глазами всё начинает кружится, стоит мне только о ней подумать. И когда я вижу её, мир вокруг меня начинается двигаться в хаотичном движении, я тону в вертиго, и красные пятна чудятся мне нелепо размазанной краской. Я ощущаю удар по лицу линейкой, и парта превращается в алое маковое поле. Меня хватают и тащат в уборную, чтобы умыть. Меня хватают за шею и топят в воде, чтобы смыть слёзы и кровь с моего лица. Я не вижу ничего кроме крутящихся вокруг меня волн неизвестного мне моря, не слышу ничего кроме громкого эха чужого голоса, не чувствую и не понимаю ничего кроме страха. Всё это продолжается до тех пор, пока из соседствующего с уборной кабинета не выходит физрук. Сначала я слышу тяжёлые шаги, потом оголтелый мужской крик. Потом я странно выныриваю из окрасившегося в багровый океана, и лечу по коридору куда-то далеко-далеко… Потом я сижу в его кабинете за столом. Физрук достаёт из своего холодильника лёд и даёт его мне, чтобы я приложила к носу. Он смотрит на прибежавшую к нему медсестру, сжимая при этом руку в кулак. Он громко ругается и не отдаёт меня другим учительницам. Он закрывает меня от них своей большой рукой. Он говорит, упёрто повторяет из раза в раз на все их слова, что если потребуется, если родители опоздают, он заберёт меня домой и завтра сам приведёт в школу. И я ему верю. Я вижу как надуваются на его шее жилы, как он встаёт и тоже машет руками, но по-свойски, не так как та женщина, что постоянно хватала меня за шею. А потом приходит директор, что-то нежно ему говорит… И всё кончается.

   Особенно больно и невыносимо становится тогда, когда окружающие люди, отдельные миры, отдельные частицы космоса, такие далёкие и такие интересные, решаются говорить о том, как нужно жить, чтобы жить счастливо, чтобы жить храбро. Их голоса надолго остаются в голове и присоединяются к вечно холодному, критичному голосу моего… Наверное, разума? И вместе они эхом звучат повсюду. Я не понимаю, почему я подолгу пишу, и ругаю себя за это. Когда же я не пишу некоторое время, я вновь ругаю себя. Я встаю камнем, когда слышу от людей претензии в свой адрес:«Ты слишком мало говоришь, ты слишком много боишься, ты слишком мало делаешь, выйди из зоны комфорта, начни жить на полную катушку!» Мне каждый раз хочется попросить их показать мне эту самую зону комфорта. Если бы только эти люди знали, если бы они могли хоть на секунду почувствовать что это такое, содрогаться от каждого своего вздоха, если бы они ощутили хоть каплю того страха, что преследует меня всю жизнь и разграничивает каждое моё движение на «плохое» и «ужасное», если бы они взглянули в мои глаза и позволили бы себе представить, что там, что за этими глазами, что творится в моей душе… Но чем дольше я живу на свете, тем сильнее убеждаюсь — этот мир мне больше чужой, нежели родной, я всегда буду в нём странником, меня никогда не смогут понять. Эта мысль топит, топила и будет топить меня… Единственное, что ей удаётся сделать полезного — это устремить меня, все мои силы на попытку понять других. Физические движения, к слову, то почему мне так нравится немое кино, смена настроения глаз, рук, спины… В кустарных, экспериментальных условиях я могу поставить достаточно достоверную, с эмоциональной точки зрения историю: он уходит от неё в никуда, потому что она сказала ему, что любит его,и он поверил, купил ей цветы, а она сделала вид, что не заметила, прожгла его суровым взглядом, и он уходит, громко закрывая за собой дверь, и эти цветы, которые у него в руках, ему хочется сжечь, а она смеётся ему вслед, смеётся, а внутри неё сидит маленькая девочка, которой отец не даёт разрешения занести в дом цветок, сидит и горько-горько плачет… Но когда дело доходит до практики — до встречи с реальным человеком, я совершено теряюсь. Я боюсь, я страшно боюсь чужого взгляда, непонимающего, осуждающего взгляда… Ведь мне придётся говорить, а я не могу, я не могу вслух выразить то, что происходит внутри меня. Даже описывая всё сейчас, я не могу с уверенностью сказать, насколько слова мои достоверны, насколько со стороны это понятно. Быть может всё это выглядит безумием, преувеличением, хамством. Я никогда не узнаю, до тех пор пока мне об этом не скажут.

   Правда, бывают времена, когда я действительно говорю о том, что мне чудится, что мне кажется чувством, и меня иногда слышат, но чаще всего не понимают. Как в детстве я пыталась играть с соседскими детьми, предлагая им представить чудесный замок вокруг нас, короля и королеву, их слуг. Я не сходила с ума, я точно знала, что они выдуманы, построены мной как модель отношений, общества, чувств… А дети смотрели на меня и называли сумасшедшей. Наверное, им в тот момент тоже было немыслимо страшно. Поэтому, когда я говорю, я стараюсь быть осторожной. Но ещё чаще этого я молчу. Чувство, автоматически определяемое как плохое, захватывает все органы, перебивает все процессы. Разве можно тогда хоть что-то сказать? Но не всегда молчание является признаком именно чудовищного страха.

   Когда я слышу классическую музыку, когда я вижу картины, названия которых и авторов которых я никогда в жизни не запомню, до тех пор, пока кто-то не отзовётся о них своей эмоцией, когда я встречаюсь с прекрасным, всё дурное, что есть во мне, рассыпается в прах и покидает меня. На время, на считанные мгновения, я остаюсь в полном покое. Моя душа спокойна. Я даже начинаю понимать, что такое красота. Мне хочется навсегда застыть в этом состоянии, навсегда в него погрузиться. Но это невозможно — за промедлением следует химическая реакция, и на меня обрушивается волна, волна размером с гору Эверест, первая, вторая, третья… Настоящая моя реакция, волны радости, быть может, восхищения? Я с трудом могу их вытерпеть. Поэтому каждый фильм, каждая книга, к которым я обращаюсь как к предметам искусства, как к классическом музыке, даются мне с невероятным трудом. Я мечтаю о том, чтобы читать, читать, читать без конца — но стоит мне коснуться нескольких страниц, как моё сердце начинает биться слишком быстро, мне становится физически плохо, я начинаю терять сознание. И фильмы, единственная моя отдушина, в которой все виды искусства соединяются в одно, каждый следующий даётся труднее предыдущего. А я так их люблю. Я могу сказать люблю, потому что за хаосом в моей душе, как мне кажется, всё же скрывается любовь. О, как я завидую людям, скучающим в кинозалах, на занятиях. Если бы мне иметь хоть малую часть их стойкости… Но с литературой и кинематографом у меня есть хоть доля понимания — театр я не переношу совершенно. А так хочу. Несколько спектаклей, просмотренных мною за всю мою жизнь, живы во мне до сих пор, до сих пор ранят меня. Я знаю, они это не со зла… Это просто мне не повезло родиться не в том теле, не с тем количеством сил...

   Знаете, когда я слышу другого человека, вижу как его лицо меняется, как он жестикулирует, начинаю воспринимать его чувства, хотя чаще всего я и ошибаюсь, но, в любом случае, я имею возможность почувствовать, хотя на самом деле лишь догадываться, представлять, что он ощущает на самом деле... И в этот момент, вместо волн ужаса и кошмара, я испытываю лишь номральный высокий уровень тревоги. Я могу воспринимать что-то, я могу жить. Поэтому мне часто легче удаётся понять что-то в разговоре, нежели наедине с собой. Со своей ракетой и скафандром я не могу далеко улететь без других, и это смешно, это губительно смешно — любой контакт равен страданиям, а без него жизнь не имеет никакого смысла. Нет, правда, каков смысл жизни без любви, без искусства, без кино и театра? А какова жизнь человека, жаждущего, но не способного ко всему этому прикоснуться?

   И вот, в конце всех этих речей, моя ракета начинает немного качаться. Нет, она не взлетит, не позволит атмосферное давление или погода, никогда не взлетит.

   Я вижу перед собой тех, кого моё сердце пыталось любить. Как ни странно это крайне жестокие и несчастные по своей воле люди. Среди их агрессивности я ищу любовь. Чистую, рафинированную я не понимаю. Даже когда пишу или вижу сны. Неужели люди могут правда не хотеть ничего взамен от других? Я знаю, что я точно не хочу ничего взамен от других, я умею… Но неужели другие тоже умеют?

   Я раз за разом попадаю в одни и те же истории — мне говорят, что любят меня, что всё делают ради моего блага; я открываю людям часть своего хаоса, они пугаются, но не сдаются; я начинаю их злить своим искренним неведением, и они начинают мне мстить; когда они предают меня, раз за разом, то не испытывают удовольствия — ведь я искренне, честно пытаюсь их понять, но не могу. А они не могут понять меня.

   И я забиваюсь в вечный круг непонимания, стремления к высокому, к счастью, ищу среди окружающего мира универсальное успокоительное, не нахожу его, но не сдаюсь. Я бьюсь об стенки моей ракеты, бьюсь головой моего скафандра, но никогда не смогу выйти.

   Я очень хочу научиться показывать людям чувства. Ведь они у меня есть, и в те редкие моменты, когда они видны, они поражают всех вокруг, даже меня. Но это бывает так редко… Так редко и так мимолётно, и вот опять по кругу идут волны, чужие лица, крики, вертиго, кровь, слова, слова, слова...

   А что по поводу ракеты, вернее скафандра… Может быть вам ещё когда-нибудь приведётся с ним встретиться.