Мои наблюдения

   Жизнь — лучший режиссёр. Она выдумывает такое, на что не способен даже самый талантливый художник, писатель, деятель кино или театра...

   В моей дачной жизни было две смерти. Обе они произошли, как ни странно, на одном и том же месте — у забора. Наш дачный участок был второй по счёту от леса. Следом шёл ещё один заселённый участок, а потом была дорога, на другой стороне которой были другие дома, которые заполняли всё пространство до линии горизонта. Напротив нас два пустых участка, а следом примыкающий к лесу третий, там устроил вечную стройку дедушкин друг-собутыльник. Там располагается большой дом без стен, который до сих пор не достроен, и навсегда (временно) заменившая его бытовка, огород, несколько теплиц, но это не так важно. Забор, о котором идёт речь, отделяет все жилые участки от дороги. А конкретное нехорошее место находится в четырёх шагах от нашей высокой, выкрашенной голубой краской, калитки. Там как раз находится фонарь.
 
   Собственно, такова экспозиция. Теперь завязка.

   Мне выдают гремящее железное ведро. Маршрут прост — по прямой до «лесного» участка, там возле расшатанной калитки рассыпана огромная гора песка. Песок нужен бабушке. Это не в первый раз. Дома есть жена моего дяди, она идти не хочет. Поэтому иду я. Медленно, нехотя, но иду. На небе тучи, и мне холодно в моём жёлтом платьице. Завывает ветер.

   Я иду, а потом резко врастаю в землю.

   Я останавливаюсь, потому что помню. И память не даёт мне покоя — вот этот самый столб, вот он, вот тут, неестественно замерла навсегда весёлая, добрая женщина. Её глаза устремились в небо, её слеза скрылась в желобе её рта, а её сердце перестало идти. И не стало больше “её”. А фонарь и столб остались.

   Стою, ветер начинает игриво вырывать у меня ведро. Ветер эхом смеётся в жестяном ведре. А мне не смешно. Я хмурюсь. Мне не больше пяти, и я всё помню.

   Где-то вдали раздаётся раскат грома, сверкает молния, но дождь ещё не идёт. Я смотрю на лес, потому что от ветра зашевелились ёлки. Я смотрю в пожирающую темноту. Она смотрит на меня в ответ. Постепенно движение веток перерастает в нечто большее. Среди привычных звуков ветра и нарастающей перед грозой тревоги, до меня доносится новый - неприятный скрип калитки. Кто-то облачённый в тёмное выходит из леса.

   Сначала мне кажется, что я засыпаю. Я аккуратно ставлю ведро на землю, чтобы оно не укатилось от меня, как это случилось в день смерти соседки. Завывает ветер, гремит ведро. Я тру глаза, а тень становится всё ближе и ближе ко мне. И вот теперь она уже не тень, а женщина. Высокая, в чёрном платье, укутанная чёрным платком, с черными глазами и выразительным носом. Она идёт, сжимая в руках белый платок, и то подносит его к глазам, то опускает. Взгляд её падает на меня. Лицо её резко меняется, словно тает как воск от огня свечи, глаза округляются до невероятных размеров, рот превращается в гигантскую воронку, она начинает истошно кричать. Я плохо слышу то, что она кричит, меня словно оглушил ветер. Впрочем, где-то вдали я слышу гром, шорохи, своё сердце и своё ведро. А за этим «вдали», прямо у меня возле ушей, пролетают слова.

   Брат.

   Брат.

   Не пустили к брату.

   Убили брата.

   Похороны.

   Уехали.

   Не дождались.

   Убили брата.

   Это само по себе пугает меня, и я, вместо того, чтобы побежать, каменею. Я вижу перед собой две истории, словно одну плёнку наложили на другую, вот неизвестная мне женщина, а вот, рядом с ней, соседка, бьющаяся в агонии. И обе смотрят на меня. На меня и сквозь меня.

   Но вдруг женщина замолкает. Её глаза резко сужаются, остаётся лишь тонкая полоса между ресницами. Она начинает шептать.

   Это ты убила моего брата.

   Это ты не пустила меня к нему.

   Её руки тянутся ко мне. Её руки хватают меня за плечи и начинают трясти. Её платок слегка касается моего лица, как-будто царапает его.

   По моим щекам начинают течь слёзы. Женщина случайно, или, быть может намеренно ударяет меня по щеке…

   Её рука дотрагивается до моих слёз, и с этим прикосновением всё меняется. Она начинает трястись и невыносимо громко стонать, она пытается дотронуться до лица руками, закрыть ими глаза, но не может.

   Её ноги подкашиваются, она прижимается к фонарному столбу… И застывает навсегда.

   Веки её опускаются, рот раскрывается, а руки прижаты к груди.

   Я подхожу к ней, осторожно, сжимаясь от страха, придерживаю её платок, потому что если я не подойти, то он упадёт и испачкается.

   Время идёт. С неба на землю начинают капать холодные капли дождя.

   Со стороны нашего участка начинают доносится голоса.

   Но я не двигаюсь...

   Я помню, как из этого кошмара меня выхватили бабушкины руки. Она унесла меня в дом.

   Вечером она и жена дяди разговаривали. Они решили не рассказывать о случившемся моим родителям.

   И эта история словно растворилась во времени.

   О ней как-будто никто не знает и не помнит.

   Но я помню. Я знаю.