Солнечное утро

Солнечное утро. На кухне, поднимаясь снизу вверх, бьет в крышку вода в электрическом кофейнике. Шумит кран. Стучат кастрюли и миски. Звенят ложки. Шуршит пакет. Открытая крышка банки с вареньем: «Пух!». «Иди кушать». И так все время: стук, звон, громкие шаги.  Опять вода. Сколько можно лить воду! Бьется в истерике дверца холодильника. Кофейник тяжело дышит, выпуская пар. В ванной замоченная стирка. Кофейнику неймется. Он бежит. Запыхался. Останови его. Тамара Андреевна выдергивает вилку из розетки. Из ванной с тазом идет на двор. В открытую дверь птица: «Угу-гу, угу-гу». Там, за дверью, благодать. Рай! Цветет вишня. Над ней гудут пчелы.

-Ну, что скажешь?

-Я уже тебе сказала: иди кушать. Сколько раз говорить. Сто раз сказала. Или до тебя не доходит, что кушать.

Я иду на кухню.

-Когда ты встаешь, ты мне мешаешь.

-Жить?

-Работать. Сегодня на обед суп с рисом.

После завтрака я возвращаюсь в выдуманный компьютерщиками мир. Там на Украину из Турции переброшены ультраправые националисты, армия России взяла под контроль несколько населенных пунктов на Харьковщине и в ЛНР, удары по Днепропетровщине.

Я читаю русские сайты. Тамара Андреевна – украинские. Все то же, о том же, только другие акценты.

Через две недели после начала войны мы начали прятать посуду, картины и ковры, рассовывая их по углам. И книги. И вот сидим в большом доме с пустыми шкафами, без ковров, без картин, без книг. Ждем. Чего? В неизвестности.

Саша, который пропал, и его старая тетка переживала «куда?», уже думали, что на совсем: исчез и оставил в своей половине дома беженцев, - появился. Он все так же пьет. За редким исключением, когда у него наступает просветление в мозгах. В последний раз, когда Галина Семеновна поливала цветы возле двора, тогда он остановился и, раскачиваясь, с носка на пятку, взад- вперед, сказал, не без злости: «Вот ты цветочки тут поливаешь, а над головой ракеты летают. Что если какая упадет тебе на голову?» Саше пятьдесят лет. Он закончил университет. Одно время работал на телевидении. Теперь нигде не работает. Я нередко, встретив его, останавливался и разговаривал с ним о том - о сем, и часто о политике, но если о ней, то осторожно – кто знает, что у него на уме. Последний раз говорили с ним о войне. Это было прошлой осенью. Он вернулся из командировки на Донбасс, где готовил материал для зарубежного канала. «Они там все бухают, - ответил он на мой вопрос, мол, как обстановка, и очень пафосно заявил. – Я тоже бухал» Тогда я имел неосторожность заметить, что скоро война, и это не зависит от персоны, таким будет решение России. И дальше говорил о ней (о России), как о знаке, как о символе, герое из сказки, здесь больше подошло бы – как о метафоре, не как художественном приеме, а как о переносе конкретного, здесь, живого на общее, что есть слово. Помню, долго объяснял и в конце запутался: «Ну, вы поняли меня».

Это был последний раз, когда я так распинался перед посторонним, чужим мне человеком. Теперь этот опыт я ни за что не повторю. Теперь я больше слушаю, чем говорю.

Меня иногда берет зависть, когда слышу, как другие, не таясь, позволяют себе смелые высказывания. Вроде того, что пошел дождь и: «Говорили, что дождя не будет, и я поверил, как если бы сказали, что умер Путин, а он не умер», - и все в этом духе.

У меня же другие желания.

Меня удивил сосед Миша и его позиция в разговоре с неизвестным. Опять говорили о Путине. И тот отозвался о нем нелицеприятно: ну, это слово, оно у многих на Украине на языке.

-У нас тоже не сахар. Своих хватает.

И дальше о русском языке:
-Он вовсе и не язык, а так смятая, надорванная калька с украинского. Возьми их культуру. Что там? Шансон.

-Шансон и во Франции:  у Мирей Матье, или Азнавура, например.

«Ха! Вот это да. Не ожидал», - подумал я и в тот момент, тут же проникся к нему уважением.  И потом все хотел сделать комплимент, и наконец, улучив момент, заметил, что с бородой он похож на Хемингуэя.

-Да, - расплылся он в улыбке. А что? Говорят, мне идет.

-Идет. Красиво.

Мне стало приятно от слов, которые сам же и произнес, хотя, для меня делать комплименты мужчинам - противоестественно. В другой раз, при других обстоятельствах я ни за что не сказал бы этого. Но как, чем еще поощрить его. Если заслужил, непременно надо дать конфетку.

Но все перечеркнул случай, который произошел несколькими днями позже, когда я увидел его сына – Витю, в этой жабьей форме (как же она мне не нравится!)

-Здравствуй. Как дела? – спросил его я, заискивающе улыбнувшись, - это я перенес свою симпатию с отца на него.

-Здравствуйте, - и такой веселый. – Хорошо. Хорошо, что живой. Через два дня назад.

Еще недавно Миша в трубку кричал об Изюме и что надо передислоцироваться. «Передислоцироваться» он повторил три раза. И вот… И вот он здесь. Быстро!

Витя стоял рядом с черной машиной с красными номерами, откуда все: и Миша, и его жена Валя, - суетясь, и чтоб быстро, и, наверное, я это уже позже понял, чтоб никто не видел, носили тяжелые коробки, одна коробка была раскрыта и в ней тарелки.

«Сервиз! Мародер!» - решил я.

Для них это счастье. Живут в глиняной хате, обложенной кирпичом в полчетверти, плюнуть на нее – завалится, и едят, наверное, из выщербленных мисок, а тут целый сервиз.

Я часто говорю себе, мол, что ты все жалуешься, печалишься, а надо – встало солнышко, радуйся. Я так долго ждал рассвета, так желал солнца. И вот оно. Сегодня солнечное утро.