Предчувствие сюжета. С детства знакомые картины

Памяти родителей


Я не думал о сегодняшнем сюжете, но был готов к его появлению. Несколько лет назад, освоив «принцип Алексеева» -  «Собственная жизнь может быть полем включенного наблюдения», я начал вспоминать свое прошлое, и вскоре оно само стало возвращаться ко мне. Самыми неожиданными страницами. Все перечислять не буду, но два недавних сюжета назову.
В первых числах января я нашел в интернете две не известны мне фотографии мамы, умершей задолго до его появления («И снова чудо. Е. П. Злобин и две фотографии мамы» http://proza.ru/2022/01/18/1757). А два месяца назад, в середине марта, моя однокурсница по математико-механическому факультету ЛГУ, прислала мне из Финляндии, где он живет уже три десятилетия, фотографии нашего пребывания на казахстанской целине в начале 1960-х («Встреча с собою через 60 лет» http://proza.ru/2022/04/27/148). Может быть, сегодняшний сюжет ожидал меня за ближайшим углом, но я вполне мог его не заметить и пройти мимо. Но этого не случилось, более того процесс его рождения непроизвольно оказался задокументированным.


31 марта 2022 года на фейсбучной странице Аллы Дубровской я слушал размышления поэта Владимира Гандельсмана на тему: «Человек в других людях» (1), все это было тонко, точно, близко к моим ощущениям. Я сразу записал в комментариях: «Владимир, все выслушал с благоговением и радостью. Не планировал, но сначала мое внимание привлекли слова ведущего, вашего друга Дмитрия [БД: поэт Дмитрий Веденяпин] о том, что интересно познавать все, историю через человека, во всяком случае я так его понял. Именно это я уже почти два десятилетия делаю применительно к современной российской истории. В частности, уже несколько лет я развиваю положение о биографичности творчества социологов... когда-то планировал поговорить с, для меня, социологом, - для вас, наверное, известным вам переводчиком Борисом Дубиным. Не успел... а это важно. Я думаю, в поэзии все (почти все) биографично. И вы это очень четко показали... Возможно, я не дослушал бы все сегодня (были планы на вечер), но вы при анализе строки «огнями улиц озарюсь...» сказали о тенях, пробегающих по стене, по потолку... и вышли на улицу... и перенесли меня в мое давнее, детское наблюдение за тенями, бегавшими по кафелю печки, по стене и потолку... мы жили на тихой улочке, Мариинском проезде, соединяющей Кирочную и Красную Конницу (это все в районе Таврического сада), и если изредка проезжала машина, да еще вечером-ночью, это было самое начало 50-х, то уличный фонарь, укрепленный на электропроводах, долго качался, и все это достигало даже четвертого этажа... И, конечно, потом я уже не мог оторваться от ваших размышлений... и все было мне близко... и «друг мой Лапшин», и молодой Юрский... все вместе... буду возвращаться к этой передаче... спасибо вам, спасибо вашему другу...».


Ощущения, чувства, воспоминания, нахлынувшие на меня, вообще говоря, не требуют подтверждения, но мне была дорога реакция Аллы Дубровской, тоже много лет хранящей в памяти блики фар, проезжающих машин: «Тени, пробегающие по потолку , блики от фар, проезжающих машин, и мои первые воспоминания детства, а вот совсем недавно, следя за такими же бликами, я подумала, как все замыкается в жизни. А ведь мы с вами, Борис, следили за игрой теней почти в одном месте (географическом) только с разницей лет в 10». В моей реакции на сказанное ею: «... все это было так давно, что стало крошечной точкой времени-пространства, где-то в нижнем слое нашего “толстого настоящего”.... потому это не забытая точка, а актуальная, мы ее постоянно осовремениваем...» говорится о «толстом настоящем». Другими словами, подчеркивается не временная удаленность того, что мы помним, а неразрывность всего ряда наших воспоминаний, когда наше «сегодняшнее настоящее» не существует без хранящегося в нас прошлого. 


Я продолжал находиться под впечатлением от размышлений Владимира Гандельсмана, все это постепенно осваивалось и вдруг бесконечно усилилось 12 апреля, когда опять же на странице Аллы Дубровской прочел новое стихотворение Гандельсмана, строки которого невозможно разложить на предложения, здесь, по сути, одна строка:


Когда пантограф с провода, искря,
соскочит и качнётся, и застынет
троллейбус номер шесть, и тихо станет
в подлунном мире, я скажу: не зря
ноябрь в окне, и рифма к синеве
так неотвязна, и неотвратима,
так ей родна (и не родна – родима),
что блеском льда откликнется в Неве...
Секунда – и троллейбус задрожит
и тронется, мелькнёт фонарь слепящий,
секунда – и погаснет друг пропащий,
и ток воспоминанья пробежит:
посеребрённый инеем простор,
ты из гостей, от тётки, ты ребёнок,
и переулок, твой посеребрёнок,
как жизни богоявленной притвор.


Я прочел все это несколько раз, мне все было знакомо, все – бесконечно узнаваемо – и в географии: троллейбус номер шесть, блеском льда откликнется в Неве..., мелькнёт фонарь слепящий, и в вечерне-ночных осенних ощущениях. Я хотел как-то отозваться на прочитанное, но смог только написать: «... мне лишь остается вспоминать все родимое... и молчать. Спасибо...».


И после всего этого мое ожидание сюжета сменилось предчувствием встречи с чем-то из того времени, когда тени проплывали по стене и мир воспринимался по-детски гармонично. Это что-то должно было находиться дома, в семье – ведь ничего другого в моем мире тогда не было.
Конечно, ожидание, предчувствие сюжета не останавливало мою текущую работу, в которой в последние годы биографический анализ охватывает жизненные и творческие пути американских полстеров и советских / российских социологов, а также распространяется на собственное прошлое-настоящее.


Дни шли, но в этом году приближавшийся День Победы никак не настраивал меня на то, чтобы, следуя традиции последних лет, написать о ком-либо из российских социологов, участвовавших в войне. Я не думаю, что они поддержали бы военные действия России в Украине, их война была совсем другой.
Но память настраивала на поиск каких-то сюжетов, соприкасающихся со временем войны.


Вспомнился мой небольшой текст о друзьях родителей, художнике Льве Орехове и искусствоведе Тамаре Фомичевой, написанный для face book четыре года назад. После внесения крошечных изменений, я в начале мая опубликовал его под названием «Детей у них не было. Так хоть я вспомню их» http://proza.ru/2022/05/05/278. Этот текст завершается словами: «Приятной неожиданностью для меня была встреча с двумя агитационными художественными открытками военного времени в коллекции электронной библиотеки им. Б. Н. Ельцина. Художник – Л. Н. Орехов, редактор – мой отец З. Л. Докторов». И далее – очень значимое для меня: «Так что все описанное – не только холодное прошлое, но и обжигающее настоящее». Это было написано через несколько минут после момента рождения сегодняшнего сюжета, я еще не знал, как и что, но понимал, что это был ответ на мое предчувствие... Раскрою смысл сказанного.


Коллекцию антивоенных открыток и плакатов, которые мой отец редактировал в начале войны, до полной блокады Ленинграда, и в 1944-45 гг., после окончательного снятия блокады, я обнаружил в 2018 году при работе над очерком «Позднее узнавание отца», тогда он был размещен на сайте gefter.ru, сейчас его можно прочесть по адресу http://proza.ru/2022/02/05/1642. В коллекции было 43 электронные репродукции. Сейчас, в самые первые дни мая, вспоминая Л.Н Орехова, мне захотелось снова заглянуть в эту коллекцию и узнать, не появилась ли там что-либо новое.
Прежде всего, открыв нужную страницу веб-каталога библиотеки им. Ельцина, я увидел, что материалов, редактированных моим отцом, стало заметно больше – 66. Но даже не это меня удивило и обрадовало, а то, что теперь здесь были не только открытки военного времени, но и 12 художественных открыток с картинами из Эрмитажа. Их я сразу вспомнил.


Нам с сестрой, мы были близнецами, лет 10-11, значит это первые 50-е, отец умер в 1948 году, похорон мы не видели. Он несколько послевоенных лет тяжело болел, и Союз художников дал ему путевку в санаторий в Майори, на Рижском побережье. Там он умер, мама ездила к нему и похоронила его в Риге. Денег на то, чтобы все это сделать в Ленинграде, не было... Я не помню, чтобы мама прямо говорила нам о смерти отца, но мы это как-то сами осознали...
В тот вечер, это не были «белые ночи», скорее осень или зима, за окном – темно, наверное, по стенам и бегали тени. Мы все сидим за обеденным столом под большим абажуром. Вдруг мама встала и через пару минут положила на стол небольшую стопку художественных открыток. Сейчас мне думается, ей захотелось поговорить с нами о папе. Ей было 45-46 лет, и, конечно же, она постоянно его помнила и мысленно рассказывала ему о своей жизни и о нас.


Мы не были совсем уж не посвященными в живопись, на стенах комнаты висели остекленные репродукции картины Леонардо да Винчи «Мадонна Литта» и рафаэлевской «Мадонны с младенцем и Иоанном Крестителем», помню больших размеров книгу Игоря Грабаря «Репин», несколько книг о художниках-передвижниках. Так что мама, работавшая до войны и года четыре-пять после возвращения из эвакуации в библиотеке Академии художеств, могла обстоятельно рассказать нам о картинах, изображенных на открытках.
В основном это голландские художники XVII века: пейзажисты, анималисты, бытовые сцены, нечто подобное я видел раньше и многократно – позже, и острота первого впечатления давно прошла. Лишь зрительная и чувственная память о первой встречи с двумя картинами осталась во мне; это работы французского художника Жан-Батиста Симеона Шардена «Прачка» и реформатора европейской живописи, итальянца Микельанджело де Караваджо - «Юноша с лютней».


Пытаясь сейчас объяснить себе, почему именно эти картины оставили в моей памяти такой сильный след, я связываю это с их «литературностью». Вполне возможно, что мамин рассказ о пейзажах, собаках и птицах на полотнах голландцев был менее живым, чем описание бытовых ситуаций из жизни простых французов и итальянцов. Одновременно, такая «антропология» была мне интереснее, чем статичные фрагменты охоты и виды природы. Для меня искусство, живопись не стали профессией, но, думаю, многое определили в жизни.
Совсем иначе все сложилось в  жизни сестры, этот и другие такие же вечера и беседы имели для нее огромное значение. Она стала коллекционировать открытки, потом – читать книги о художниках и изобразительном искусстве. После школа поступила на искусствоведческий факультет Института имени Репина и вскоре начала работать в Эрмитаже. Там она работала несколько десятилетий, до последних дней жизни.


1. Владимир Гандельсман. «Безумная ясность». («Человек в других людях»). 26.03.2022 https://www.youtube.com/watch?v=-IGQXFC_5ew.