Взаимодействие истории и христианского мифа в твор

2.4 Взаимодействие истории и христианского мифа в творчестве писателей на примере романов М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита», Ю. О. Домбровского «Факультет ненужных вещей», Ч. Т. Айтматова «Плаха».

 XX век по праву можно именовать апокалиптическим: мировые войны и революции сотрясали планету, разрушая государства, калечили судьбы отдельных людей и переворачивали духовные устои общества.
Но, как известно катастрофичность Апокалипсиса, лишь пролог ко второму Пришествию Иисуса Христа на землю. Возможно, именно поэтому так много писателей века – «Волкодава» обращаются в своих произведениях к образу Спасителя рода людского.
   В Советской России, где образ «богочеловека», ниспровергался в особенно грубых изощренных формах, приводило к тому, что каждый писатель старался решающий «словом» запечатлеть сакральный первообраз приобретал статус «евангелиста».
Так советские писатели восприняли идею Достоевского, где Христос был «вековечный идеал» , к которому стремится и по закону природы должен стремиться человек «идеал человека во плоти»». [128 с.229]
110
Большое значение также имело нравственное, подобно кантовскому императиву христианство Толстого, идеи которого, не так однозначно воспринимались в пишущей среде и конечно в русской религиозной философии «Серебряного века».
  Феномен образа Христа в советской литературе, как художественного персонажа был подробно анализирован С. Семеновой [128] от мистического пророчества А Блока (1880 – 1921) в поэме  «Двенадцать» (1918) – Спасение России через Распятие,  до позднего творчества советских авторов , во многом еще не отошедших от атеистических концепций В. Тендрякова и Ч. Айтматова.
Рассматривая образ Христа, Ч. Айтматов , как и его предшественники советской эпохи Ю. Домбровский и М Булгаков акцентируют внимание на одном актуальном евангелистском эпизоде – неправедным Судом над Сыном Человеческим , тем самым, как пишет С. Семенова сводят значение Евангелистской «благой вести» до проблемы диалектики: царство Духа и царства Кесаря.
Однако одно то, что вопросы тоталитарной эпохи, такие как: страх преследование властей, неправедный суд, предательство нашли освещение не в абсурдистских притчах Кафки, как это было в Западной Европе , а определялись по отношению к Божественной правде, гарантом которой был Сын Человеческий, что не только доказывает особую духовность русской литературы, но позволяет писателям в каждой человеческой эпохе , даже самой мрачной узреть путь ведущий к Спасению. Ведь христианство с его «богочеловеческим» содержанием - исторично, как считал Б. Пастернак, а христианский миф, тем и отличается от многих пантеистических мифологий равнодушных к человеку.
   Роман Ч. Айтматова «Плаха», который является предметом нашего исследования писался в перестроечную эпоху советского строя  в годы «шатания» социалистической системы, поэтому писатель ставит себе иные цели планетарного масштаба, такие как сохранение Земли от ядерной
111
Угрозы, технических катастроф и духовное обновление Человечества, когда нравственность народа особенно страдала, но для исполнения этих задач нельзя было обойтись без нравственной опоры на Абсолют, каковым являлась Божественная личность Христа в истории.
   Если М.А. Булгакову и Ю. О. Домбровскому в своем романом творчестве приходилось доказывать существование Иисуса Христа в истории, то Ч. Айтматов в романе «Плаха» осмысливает утраченный атеистической культурой образ Христа и христианский идеал в целом.
Так В. Новиков, справедливо заметил, что в романе «Плаха» Айтматова «смысл евангельского сюжета в том, что самые авторитетные этические и философские доктрины прошлого сохраняют актуальность по отношению к нашим сегодняшним проблемам. Весь духовный опыт человечества участвует в поиске». [113, с. 254 ]
   Бесспорно главным  является факт «Ершалаимских  глав» романа « Мастер и Маргарита» М. Булгакова для Ч. Айтматова, как прецедентного текста, что не исключало творческой свободы Айтматовского замысла тогда как, связи романов Айтматова и Домбровского , скорее всего являются типологическими схождениями.
Если в романе «Мастер и Маргарита»  «Ершалаимские главы» представлены отдельной сюжетной линией, создающие авторский апокриф в романе мифе, то у Ю. Домбровского в романе «Факультет ненужных вещей»(1964—1975 опубликованный 1988) «нет самостоятельного пласта, отдельных евангельских сцен» [128, с. 233] все вплетено  органически в повествование.
В романе «Плаха», глава о Пилате и Иисусе представляет собой центральное «зерно сюжета», поэтому неслучайно ее серединное положение.
Еще одной отличительной особенностью, Евангельской главы Айтматова мы считаем, что она являет собой пограничное положение между мифом образом и философской мыслью, что мы уже связывали с философской
112
традицией Толстовского «откровения» - истины открывающейся перед разумом.
Все три романа имеют временные параллели библейского прошлого и современного настоящего, но если у Булгакова это происходит благодаря принципу онтологической одновременности, о чем писал Л. Гаспаров, то у Ю. Домбровского четко локализованное время, благодаря библейским аналогиям расширяется до онтологических пределов.
Совсем по-иному это происходит у Ч. Айтматова в его романе, где мы видим три типа времени указанных Н. Бердяевым: экзистенциальное, историческое и космическое, при чем экзистенциальное время проникает в историческое, придавая тому космический онтологический статус- это и есть суть исторического синхронизма, переживаемого Авдием или наглядно выраженный принцип вертикального времени, по М. Бахтину.
     Апокалиптические мотивы присутствуют в романах Булгакова и Домбровского, так у Булгакова Москва уподобляется Вечным городам Иерусалиму и Риму в который происходит лжепришествие Сатаны Воланда, а Домбровский лжемиссию напрямую связывает со сталинской эпохой «Христов –Кутейкиных» [60 ] и с самим вождем народа – Сталиным.
    Эпоха безбожных 20-х, сменяется тоталитарными 30- ми , а в целом гуманистическая цивилизация приходит к своему концу.
Писатели, высвечивая пороки и проблемы современного общества рассматривают их через призму Евангельских событий.
   Так у Ю. Домбровского события романа происходят в 1937 году в страшные годы «ежовщины», где главный герой проходит круг мытарств, такой же, как   переживал и сам автор, поэтому неудивительно, что главный акцент сделан на мотиве «Предательстве   тайного доноса» , более страшного , чем открытое предательство Иуды, до сих пор не раскрытой тайны веков.
«В той старой книге, <…>, - а это иерусалимский Талмуд, изданный в 1645 году в Амстердаме,  прямо сказано: "Показали на него два ученика (на Иисуса) и привели его в суд и обвинили". Ученики! Но ведь мы-то знаем
113
только одного ученика - Иуду. Где же второй-то?»[60 ]      А для М. Булгакова писавшего в тоже время, что и Домбровский, это притча о мире 20-х годов, рассказанная из 1937-38 года.
Описанные события в романе Домбровского, а также схожая проблематика мотива «Трусости», которая может обернуться не только предательством других, но и предательством «самого себя», что мы и наблюдаем в истории связанной с Мастером, отрекшегося от собственного романа.
 В романе «Плаха» Айтматова иная актуальная проблема, связанная с гонкой вооружения ядерных сверхдержав гегемонов, отраженная в мотиве видения «Рукотворного Апокалипсиса» посетившего Иисуса Христа в Гефсиманском саду.
  Примечательно, что мотив «предательства» на котором сосредоточено внимание Булгакова и Домбровского у Айтматова получает предельно обобщенное толкование, как отречение людей от высоких идеалов праведности и гуманизма.
     Рассматривая вопрос о проявлении «божественного» и «человеческого» в образе Иисуса Христа, описанного в выше названных романах, мы должны отметить, что однозначное решение утверждающее только  лишь «человеческое начало» , кажется нам безусловным исследовательским упрощением, тогда как на самом деле в данных текстах мы видим взаимодействие двух природ образа Христа , что являют собой сложную, часто парадоксальную диалектику.
   Так у Ю. Домбровского на концепцию которого во многом повлияла книга Мережковского «Иисус неизвестный»,[105] доказывается подлинность Евангелистских свидетельств, при чем канонические и апокрифические Евангелия не противоречат друг другу, а лишь дополняют не только существования Иисуса Христа, но и его божественность, через многие подробности раскрывающие человеческую природу Спасителя, не укладывающиеся в последствии сформированный канон агиографической христианской святости.
   Это прежде всего экзистенциальное переживание Христа, описанное автором в Гефсиманском саду. «По Куторге, это типичная ночь перед арестом» [60].
114
Христос переживший предсмертное томление, тоску, и даже робкую надежду, "<…> а может быть, еще и обойдется как-нибудь", обращается к Иуде с такими словами: "Ну скорее же, скорее! Что вы медлите! Идите же, идите, идите!"[60], но такие, слишком человеческие чувства и даже предельно натуралистическое описание казни в духе картины Гольбельна не умаляют божественности Христа, а лишь подчеркивают Богочеловеческую Его природу.
  Впрочем миссия Иисуса Христа в романе «Факультет ненужных вещей» , формулируется подчеркнуто актуально современной эпохе – «восстановить «<…> в смертельно уставшем изверившемся мире « <…> человека в его правах», где «На свет лезли упыри и уродцы. И назывались они (римские) императорами <…>». [60 ]
«За это придется умереть! « - «<…> просто нагой и наглой смертью» [60],  где под «правами» подразумевается вера человека в свое достоинство, его способность к духовному перерождению .
   Не отрицая власть Кесаря, как политического института на земле, Христос тем не менее одним своим появлением отрицал ее моральный авторитет для своих последователей, возвращая человеку отнятую у него свободу.
«И хотя всем было ясно, что он отрицает все - императора, власть императора, богов императора, мораль императора, - за язык поймать его не удавалось» [60], в отличии от доверчивого Га–Ноцри, который с незнакомыми людьми вел неосмотрительные разговоры о власти.
  У М. Булгакова, также, как и ориентировавшегося на него Ч. Айтматова основа Евангельских глав во многом строится, как на взаимодействии, так и на расхождении с каноническим Евангелием
« ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет»- говорит Иешуа Га-Ноцрия об одном из первых Евангелистов, при жизни знавшего Христа - Матфее в романе Левии Матвии.
« Решительно ничего из того, что там написано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты бога ради свой пергамент!» [12]
  Подобное высказывание мы видим у Айтматовского Иисуса.
115
« Это все Иуда Искариот наговорил? <…> И тебя это очень беспокоит, римский наместник?» [12, с. 434] , однако Айтматов в отличии от Булгакова не создает в данном эпизоде собственную картину библейских событий, а как это принято у восточных писателей следует за каноном, лишь только по своему интерпретирует во многом на современный лад основные догматы христианского учения, как мы уже об этом писали, в п.2.2.
Причем для Булгакова расхождения с каноническим текстом, служат эстетическим целям, как уже отмечалось Г. Гачевым [83] «<…> у Булгакова контекст сцен между Пилатом и Иешуа — эстетический, где единственный светоч: творчество и ради него — любовь , а акцент — этический, серьезно -пророческий» » [83] . 
    Так М. А. Булгаков в данном романе в целом проявляет себя, как писатель мифотворец, соглашаемся мы с Гаспаровым, [45] стоящий в одном ряду с Томасом Маном, его цель создать собственную действительность, являющуюся лишь символическим отражением библейских событий .
   У Ч. Айтматова мы видим субъективизацию Евангельского мифа, где Пилат и Христос прежде всего видятся нам через призму восприятия недоучившегося семинариста Авдия.
Во многом это продолжающийся спор с наркоторговцем – идеологом Гришаном, а возможно и с самим с собой.
    В целом в романе «Плаха» множество лейтмотивных перекличек, аллюзий и реминисценций с Булгаковским романом «Мастер и Маргарита».
 Например:  Айтматовский Пилат и дьяволоподобный Гришан, отсылают нас к Булгаковскому Пилату и Воланду, где мы  видим лейтмотивы :  у Булгакова -ласточка, как символ души, у Айтматова один из крупных пернатых коршун – символ Вечности, собака Пилата в романе « Мастер и Маргарита » и бездомный пес встретившийся Авдию, как символы одиночества.
  Так у Булгакова лейтмотив «бесполезной попытки спасения Христа» его учеником Левий Матвием, Айтматовым будет усилен христоподобным
116
Авдием, где трагизм сцены заключался в том, что он пытался его спасти в своем воображении, то есть изменить ход истории.
   Многие реминисценции у Айтматова носят с Булгаковским текстом полемический характер, так Булгаковский Пилат верит в способность Иешуа воздействовать на народ, признавая за ним дар слова и оригинальность суждения: « Так, так, - улыбнувшись, сказал Пилат, – теперь я не сомневаюсь в том, что праздные зеваки в Ершалаиме ходили за тобою по пятам. Не знаю, кто подвесил твой язык, но подвешен он хорошо» [35 ], то Айтматовский  Пилат хоть ему и любопытен странствующий проповедник , но в его материалистическом сознании абстрактные идеи не воспринимаются разумом: «Не знаю, не пойму, кто и почему тебе верит». [12]
  Когда Айтматовский Иисус объясняет Пилату, что его проповедь о едином Боге и царстве Справедливости на земле верят те несчастные задавленные вековечной нуждой - кто много страдал, говоря о том, что семена Его учения падают на удобренную почву, и в продолжении разговора идет уже Булгаковская реминисценция, где фразы даны в обратном порядке : «И после этого ты хотел бы, чтобы я, римский прокуратор, даровал тебе свободу? – Да, правитель добрый, отпусти меня». [12 ]
У Булгакова Иешуа чувствуя к себе симпатию первый обращается к Пилату » – А ты бы меня отпустил, Игемон <…>» .
  Здесь подчеркнем, что в разбираем сценах у Булгакова делается акцент на трусости Пилата, а у Ч. Айтматова на духовной стойкости мученика Христа.
 
    Булгаковский Иешуа, как и Айтматовский Иисус- оба провозглашают будущее царство – Истины и справедливости  без Царства кесаря, в духе хилиастического учения Толстого, отрицавшего любую земную Власть .
«<…> что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна
117
никакая власть»[35 ], «Провозглашением Царства справедливости без власти кесарей, вот как!» [12,с.438].
   Знаменитое парадоксальное утверждение Иешуа, что «все люди добрые», так же на наш взгляд связано с учением Толстого, по которому Зла не существует для Бога, а для людей это всего лишь заблуждение, отклонение от правильного пути.
«Он есть Бог жизни и блага и не знает зла. Так как он Бог жизни и добра, то зла для него нет, и он не может желать уничтожить его». [150 ]
Если Толстовские идеи, Айтматовский Иисус провозглашает, соединяя их с созидательным богостроительством , то Булгаковский Иешуа Га – Ноцри являет собой Идеал жизни по Толстовскому учению.
    Так Иешуа Га-Ноцри воплощает в себе прежде всего тип философа. Его поведение лишено героического в Ренановском смысле слова, а скорее приближено к блаженному юродивому, верующего, что «словом» можно пробудить человека к добру или, как пишет Б. В. Соколов произойдет «заражение добром» [133].
   В образе Иешуа мы видим блаженное доверие к Творцу, что «все в его воли» , не покидающего его при допросе и вынесение приговора , позволяющего Ему говорить правду «легко и приятно», не заботясь о роковых последствиях.
Как верно пишут исследователи: Л. Яновская [158] и М Барр [20], его человеческая природа проявляется в том, что Он не знает своего смертного часа, а божественная ипостась Света явлена в увиденном Пилатом знамении [20]. «Прокуратор поднял глаза на арестанта и увидел, что возле того столбом загорелась пыль» [35], в чем можно узреть аллюзию на Преображение Господне, то есть Иешуа –Миссия, не подозревающий себя таковым.
   Айтматовский Иисус из сна Авдия знает, что он Миссия и должен исполнить «предначертанный Божий Промысел, волю Отца». «Путь этот начнется с рокового дня, с убиения Сына Божия, и в вечном
118
покаянии да пребудут поколения, всякий раз заново содрогаясь цене той, которую я сегодня заплачу во искупление греховности людей, во их прозрение и пробуждение в них божественных начал.» [12,с.436] в отличие от Булгаковского Иешуа Га Ноцри.
Его смерть должна « <…>послужить людям . Чтоб люди уповали на мое имя и шли ко мне через страдания, через борьбу со злом в себе изо дня в день, через отвращение к порокам, к насилию и кровожадности, столь пагубно поражающим души, не заполненные любовью к Богу, а стало быть, к подобным себе, к людям!» [12,с.436]
Как пишет С. Семенова , Айтматов прозревает жертвенный путь Сына человеческого, метафизическую природу, но останавливается на уровне истории.[128]
Здесь Айтматовский Иисус близок к Христу Домбровского, для которого также важно было возвысить человека.
   Божественность миссии Айтматовского Иисуса доказывается ссылками на Евангельский эпизод: получения записки от жены Пилата ( Евангелие от Матфея и Иоанна), где она пророчит Апокалипсис и просит спасти этого праведника, ссылаясь на свой вещий сон, так и на апокриф, собственно придуманным самим писателем, как воспоминание о чудесном спасении маленького Иисуса и его матери от крокодила, являющемся единственным чудесным доказательством божественного предназначения Иисуса, как Спасителя рода человеческого, и на первый взгляд, даже противоречащий концепции романа, отрицающего все чудеса Евангелия, относя их к мифам.
    Однако жанр апокрифа тем и отличается от канонических источников, что дает свободу выбора, между верой и неверием в него для современных читателей и писателей, использующих его в художественных целях.
Здесь Айтматов близок к Булгакову, который также использует традицию апокрифа.
   Примечательный тот факт, что как Воланд, так и Гришан, в чем - то являются инициаторами обращения к Евангелию: « Ну, смотри, как сказано в Библии,
119
«ты говоришь!» [12с. 408 ], вызывает Гришан Авдия на « поединок» , а для Булгаковского романа, это обращение составляет главную концепцию «от обратного», то есть доказательства от Воланда, как свидетеля событий связанных с Христом, как исторической личности происходивших в Иерусалиме в 1 веке н. э, и подтверждение бытия божьего «от противного».
    И мессиру Воланду и Гришану принадлежит мысль о сомкнутости Добра и Зла. «<…> что бы делало твое добро, если бы не существовало Зла <…> »- спрашивает Воланд у Левия Матвия , «Что стоит твое христианство без антихриста? Какая в нем потребность?»-  ехидничает Гришан. 
Здесь мы поясним, что у Ч. Айтматова нет дуализма, то есть, Зло не представлено, как отдельное транс дентальное начало. В пантеистическом мире Айтматова, нет зла в естественном ходе вещей, оно лишь акт свободной воли человека и должно быть по мысли автора преодолено: «<…> не позволяй нам оправданий искать себе в сомкнутости добра и зла на свете», [12,с.455] - молится повешенный на саксауле Авдий .
У Булгакова  ответственность за зло обязан нести человек, а свита Воланда в романе является лишь
орудием воздаяния, на онтологическом уровне.     Сомкнутость добра и зла связана с мотивом «Круговращения» у всех трех писателей.
У Домбровского мы наблюдаем мотив «Круговращения», когда «мрачные эпохи истории связанны с круговращением Земли», именно тогда рождаются художники, поэты, Миссии.
    Следует заметить, что отношение римского прокуратора Пилата к Иисусу во всех трех случаях описано по- разному.
Действительно этот вопрос, как говорил один из героев романа Домбровского, до сих пор не решен, мнение исследователей по данному вопросу до сих пор расходятся, как собственно и в канонических и в апокрифических источниках, где самое положительное отношение было в апокрифическом Евангелие от Никодима, а самое равнодушно  отрицательное в Евангелие от Петра.
120
     Мотив «Неудавшейся попытки спасения Иисуса Христа Пилатом», представлен в романе « Мастер и Маргарита», так Булгаковский герой - Прокуратор Иудеи, действительно желает спасти Иешуа Га-Ноцри, симпатизируя бродячему идеалисту, « философу-мечтателю», проникаясь его добротой и даже прозревая в нем «высшее божественное начало» вопреки своему скептическому отношению ко всему на свете . Однако не решаясь вынести оправдательный приговор все же утверждает смертную казнь, проявляя малодушие и трусость, так как боится потерять должность , а возможно и жизнь.
    То есть мы видим мотив «Трусости», а также концепцию «индивидуальной ответственности», по которой будет наказан игемон.
Сам прокуратор обличенный властью предстает на поверку, слабым, в отличие от нищего, почти юродивого проповедника, мы наблюдаем, как царство Кесаря без союза с духовной властью превращает в рабов, даже смелых и сильных воинов, так-как для спасения нужна духовная смелость.
«Вот, например, не струсил же теперешний прокуратор Иудеи,  бывший трибун в легионе тогда, в «долине дев», когда яростные германцы чуть не загрызли Крысобоя-великана.
Но, помилуйте меня, философ! Неужели вы, при вашем уме, допускаете мысль, что из-за человека, совершившего преступление против кесаря, погубит свою карьеру прокуратор Иудеи?» [35].
    Булгакову важно показать духовное перерождение, связанное с мотивами: «Мук совести» и «Покаяния», которые начинаются сразу же после неправедного суда и продолжаются уже в его посмертном существованием «адом совести».
Здесь мы можем увидеть концепцию «Ада» Достоевского, высказанную старцем Зосимой – Ад - "Страдание о том, что нельзя уже более любить". [68]
   Именно мотив «Покаяние Пилата», описанного в романе Мастером, становится залогом его Спасения, решающим словом освобождающим от казалось бы предначертанным прокуратору вечных мук.
    У Домбровского мотив «Попытки спасения Прокуратором Пилатом Иисуса
121
Христа », имеет совсем другую мотивировку.
Иисус выгоден Риму и лично ему прокуратору, как это объясняет бывший «губернский архиепископ Куторга» [116 ], так- как идеи Христа не несут в себе опасности для Римской империи, их можно противопоставить ненавистному Пилатом Иудейскому Синедриону, и в будущем «Он способен создать новую космополитическую религию, приемлемую для власти».[60 ]
 «Второе: единственное, что Иисус хочет разрушить и действительно все время разрушает, это авторитеты. Авторитет синедриона, саддукеев и фарисеев, а значит, и, может быть, даже незаметно для самого себя, авторитет Моисея и храма».[60 ] - размышляет Понтий Пилат.
     Однако примирить живого Христа с имперским царством Кесаря невозможно, ведь Его история из тех, от которых или « умирают или предают!» -объясняет отец Куторга.
     Если « муки совести « Булгаковского Пилата делают его трагической фигурой, и как утверждает исследовательница Л. Яновская: «Что Понтий Пилат уникален, как уникален Тот, Кого он послал на смерть» [158], то у Домбровского Пилат, представлен, как рядовой человек –«винтик» исполнительной машины государства –имя нарицательное в тоталитарной системе.
«Вот вы говорите: они вас вызвали и забрали у вас мою рукопись. Потому, мол, забрали, говорите вы, что не хотят они меня распинать. Значит, вы там с теми же Пилатами говорили. С теми же несчастными Пилатами, от которых ровно ничего не зависит». [60]
И хотя позиция Куторги человека павшего и предавшего, хоть и талантливого и верующего, но все же пытавшегося снять с себя ответственность, однако именно для таких людей и пришел с Благовестью Христос.
     У Айтматова, как уже было отмечено в п. 1. 2 Прокуратор Иудеи – герой идеолог, олицетворяет идею Царство Кесаря, где данная трактовка вбирает, не только политические аспекты, но и главный порок человеческой
122
природы, отожествляемым Айтматовым с «животным началом» - властолюбием, которым «заражены все - от старшины базарных подметальщиков до грозных императоров» [12, с.438]
Недаром двойником Пилата у Айтматова является главарь наркоторговцев Гришан и даже отчасти отец Кординатор, то есть люди во многом противостоящие советской империи, являющиеся «наполеонами», прежде всего по духу.
Естественно, что для такого Пилата, как верно замечает критически настроенный к роману «Плаха» исследователь И. П. Золотусский [77.1] , не существует вопроса заданного его прототипом в Евангелие от Иоанна, поэтому тема «Кесаря» - тема власти и противостоящего этой власти свободного человека — главная тема той части, где у Айтматова встречаются Иисус Назарянин и Понтий Пилат.
Не вопрос «что есть истина», а вопрос, что есть власть и закон этой власти по отношению к закону внутренней свободы, который есть - Евангелие человека, ведь Айтматовский Пилат уверил себя в том, что «справедливо всегда то, что есть.» [12, с.425], поэтому он смотрит на Иисуса, прежде всего, как на бунтовщика и мятежника и даже узурпатора.
    Действительно Айтматовский Иисус некоторыми чертами близок к проповедникам социального равенства [77.1] , но все же основа его миссии – это искоренение зла в умах и сердцах людей.  Его революция, прежде всего это революция духа.
Пытаясь спасти Иисуса от смерти, Пилат на самом деле старается заставить его отречься от своей миссии, и в этом мы видим, мотив «Искушения».
     Показателен, тот факт, что Айтматовский Пилат «умывает руки» не перед своим бессилием повлиять на иерусалимскую толпу подкупленную первосвященниками , как это было в первоисточнике, а перед духовной стойкостью и мужеством самого Иисуса Христа.
" К чему стараюсь выгородить того, кто не видит в том проку? Тоже чудак я!"И сказал: - В таком случае я умываю руки!» [12, с.426 ]
123
 Когда же Пилат начинает проникаться сочувствием к своему необычному подсудимому, он не желает, «чтобы тот отрекся от себя и стал бы искать спасения, просить пощады. И Иисус все понял». [12, с.433]
    Так, характеризуя различие сцен диалогов в романах между Пилатом и Иешуа Га– Ноцри и Пилатом и Иисусом Христом, В. Агеносов писал о том, что : - «У Булгакова разговор между прокуратором и Иешуа оборвался, поэтому на протяжении всего романа Понтий Пилат будет мучиться от недоговоренности этого разговора. У Айтматова разговор обретает завершение, ибо весь эпизод у него, - вставная новелла- притча , подобно «Легенде о великом Инквизиторе», призванная пролить дополнительный свет на философские позиции автора». [3, с249]
 Соглашаясь с В. Агеносовым, мы хотим подчеркнуть, то трагическое условие экзистенциального выбора , дарующего свободу, при котором только и мог состояться на Земле такой разговор Айтматовских героев Иисуса и Пилата.
«Поговорим как свободные люди - я от тебя ни в чем не завишу, да и ты теперь, как сам понимаешь, на пороге полной свободы, так что будем откровенны» [35] .
 Не случайно у Булгакова долгожданный разговор состоится только на лунной дорожке надзвездного онтологического пространства.
То есть инобытие, как высший мир гармонизирует несовершенство мира подлунного. «Все будет правильно, на этом построен мир». [35]
   У Айтматова, мы видим аллегорию «свободы выбора» между звериным и духовным началом перед которым поставлено Человечество - это или самоуничтожение или «вечная жизнь».
В деистическом мире спасение человечества может и не состояться, ведь жертва за людей Богочеловека Айтматовского Иисуса будет напрасна, так как прозрение слишком трагично и люди заплатят высокую цену если не смогут выйти из круговращение «карусели кровавых драм»  нынешней истории и
124
могут сами, сотворить Апокалипсис, именно  в этом и есть предупреждение Айтматова.
    Особая роль в данных произведениях принадлежит героям- двойникам -«христоподобным героям», которые не только противостоят хаосу современности , но и выражают авторские концепции, взгляды на прошлое и прогнозы на будущее.
Так Герой Домбровского хранитель древностей Георгий Николаевич Зыбин , воплощает собой Вечные ценности: веру  человека в бесклассовую доброту, человеческое достоинство и талант человека, отброшенные тоталитарной эпохой, названные «факультетом ненужных вещей».
Неутраченная вера в человека, помогает ему выжить в борьбе с государством лжепророка «Христа- Кутейкина» [60 ], подменяющего Истину на Целесообразность.
Особая роль в романе принадлежит художнику Калмыкову, являющемуся посредником между Землей и Космосом, недаром он запечатлел Вечную картину Евангельских событий.
«Так на веки вечные на квадратном кусочке картона и остались эти трое: выгнанный следователь, пьяный осведомитель по кличке Овод и тот, третий, без кого эти двое существовать не могли». [60]
Зыбин оправдывает Человека перед Историей, Космосом, Вселенной, а его судьба вселяет в людей веру в спасительный Благовест даже в темные времена нашей жизни.
   Мастер в романе Булгакова. «Мастер и Маргарита», носитель творческого «слова» прозревающего евангельские события, действительно парный персонаж философа мыслителя Иешуа, также как и Га- Ноцри, принимаемый многими за душевно больного человека, но  христоподобным героем все же не является, так как измученный тоталитарной системой, отрекшись от своего романа пошел на сделку с Воландом, ради собственного покоя .«Он не заслужил света, он заслужил покой <…>» , [60 ] однако вечным заступником писателя, даже принявшего сделку со своею
125
совестью, остается его творчество. Художник отрекается от творчества, но творчество не отреклось от него.
В этом величайшая трагедия художника, что ему пришлось принять зло, как неизбежную реальность Земного Бытия, в этом особенность «черной эпохи», которую не пережил М. А. Булгаков.
   Устами «христоподобного Авдия, Ч. Айтматов предупреждал Человечество об возможном грядущем Апокалипсисе и одновременно надеялся на духовное обновление всего Человечества в преддверии новой эпохи.
***
Для Ч. Айтматова, как и для его предшественников М. А. Булгакова и Ю.О. Домбровского, обращение к христианскому библейскому мифу связано с эсхатологическим восприятием современной писателю исторической эпохи, где духовным мерилом исторической современности стал образ Иисуса Христа, который писатели наделяли чертами носителя земной гуманистической правды в метафизическом ее осмыслении , что определяло взаимодействие , как божественной, так человеческой природы Спасителя, однако не совпадающей с каноническим христианским ортодоксальным описанием «богочеловека».