Андрей Платонов глазами современников

«В нём в жизни не было писателя...»
Андрей Платонов глазами современников

Андрей Платонович Платонов – великий русский писатель ХХ в. При жизни он не был широко известен современникам. Но их сердца и души, страдания и радости, мечты и устремления были открыты ему – духовному писателю обезбоженного времени. Он знал, что единый «трудовой порыв», которым многие годы жила Советская Россия и который творил чудеса, великий подвиг созидания по принуждению совершить было нельзя: поколение наших дедов и прадедов претворяло в жизнь свою веру в счастливое будущее.

В 1937 г. Платонов так и объяснял истоки трудового энтузиазма современников:

«Для истинно воодушевленной, для целесообразной жизни народа нужна ещё особая организующая сила в виде идеи всемирного значения, способной отвечать сокровенному желанию большинства народа, чтобы вести народ в действие – на труд и на подвиг, чтобы наполнить его сердце удовлетворением собственного развития и победы» (статья «Электрик Павел Корчагин (Памяти Н.А. Островского)».

Платонов был не только писателем, прежде всего, он был «человеком техническим», как сам называл себя, и на первое место ставил работу мелиоратора, инженера, изобретателя – он верил в счастье людей на земле и делал всё, что было в его личных силах.

«Народ весь мой бедный и родной. Почему, чем беднее, тем добрее? Ведь это же надо кончать – приводить наоборот. Какая радость от доброго, если он бедный?» («Записные книжки», 1937).

Никто, конечно, не считал, скольких людей спасли построенные им плотины и колодцы, скольких поддержали написанные им слова. Книги Платонова помогают нам и сегодня, избавляя от душевной лени и духовного застоя.

*
Так каким же был Платонов?

При жизни Андрея Платонова никто из художников не написал его портрет. Остались лишь немногие фотографии. Воспоминаний о нём написано тоже ничтожно мало. Но сохранились книги писателя. И если вдруг его книга вам понравилась, заинтересовала или даже вызвала несогласие, в общем, любые чувства кроме равнодушия, тогда обязательно возникнет интерес и к личности писателя. Захочется понять, правду он написал или сам не верил в своё дело, серьёзно говорил или шутя…

Жизнь писателя – это оправдание или опровержение написанного им. И лицо его, образ, «особые приметы», если можно так сказать, сохранившиеся в воспоминаниях современников, – всё теперь для нас ценно. Но так ли нужно воссоздавать образ ушедшего человека? «Имеет ли это какое-нибудь значение? Внешность, характер, книги? Не знаю, как для кого, – для меня имеет, – размышлял писатель Виктор Некрасов, который познакомился с Платоновым в 1947 г. – И это вовсе не значит, что “совпадение” или “несовпадение” автора с его творчеством хорошо или плохо. <…> Андрей Платонович у меня “не совпал”. Ни тогда, когда я к нему пришёл в первый раз, ни в следующий, ни потом, когда навещал его в больнице».

Особенностями нелитературной работы Платонова был обусловлен круг людей, с которыми он общался. Об этих людях мы узнаём, перелистывая записные книжки писателя…

«Это – изобретатели заводов Московской области и Ленинграда, председатели колхозов, гидротехники, инженеры МТС поволжских областей, зоотехники и ветеринары Ставрополья, инженеры-конструкторы “Росметровеса”, мелиораторы Туркмении, собеседники в поездах, мужики в деревнях Новгородской области, железнодорожники Карелии, солдаты и офицеры на дорогах Великой Отечественной войны. Эти подлинные собеседники Платонова в записных книжках не безымянны», – пишет Н.В. Корниенко в комментарии к записным книжкам.

По роду службы встречался Платонов со многими людьми, не знавшими, что общаются с писателем, говорившими с Андреем Платоновичем как с равным по труду – мелиоратором, инженером, военным корреспондентом… Конечно же, воспоминаний эти люди не оставили, а позже, когда Платонов умер и творчество его стали изучать, найти этих людей было уже невозможно.

Писатели, с которыми Платонов встречался в Москве и Ленинграде, в большинстве своём беседы с ним не записывали, хотя искренне уважали его. Умел он быть «несвоевременным» для политических будней – его постоянно критиковали, поэтому записывать разговоры и встречи с ним, наверное, многие не решались, а «толкаться в литературных лавочках Питера и Москвы и кричать о себе» он, разумеется, не любил – как и предсказывал в 1922 г. друживший с ним с юности Владимир Келлер.

Лишь спустя многие годы после смерти писателя, когда уже вышли сборники его произведений и стали широко отмечать его юбилейные даты, некоторые из знавших его людей написали воспоминания. Годы многое стёрли из памяти, что-то теперь виделось иначе… Но, думается, среди искажённого временем почти в каждом воспоминании есть крупинка настоящего Платонова.

*
«Андрей был среднего роста и крепкого сложения, с широким русским лицом и пытливыми глазами, в которых словно затаилась какая-то глубокая печаль. Он ходил в серых полусуконных брюках навыпуск и такой же рубашке с поясом, а в жаркие дни – в рубашке холстинковой или ситцевой», – так вспоминал товарища писатель Николай Задонский, знавший Платонова ещё в 1918–1919 гг.

Примерно в то же время – в 1920 г. – познакомилась с Андреем Платоновым семья его невесты Марии Кашинцевой. Её младшая сестра Валентина, бывшая в те годы ещё ребёнком, так запомнила Платонова:

«Андрей пришёл к нам в дом такой крепкий, ладный, но у него какой-то особый вид был, не как у всех. Мрачноватый и малоразговорчивый Андрей был. На нём всегда была гимнастёрка, вечно засаленная, потому что он постоянно возился с какими-то механизмами, инструментами, всё изобретал, ремонтировал чего-то».

Писатель Владимир Кораблинов вспоминал, как впервые увидел Платонова в 1922 г. в редакции газеты «Воронежская коммуна»: «…кто-то похожий на рабочего, коренастый, крепкий, в сильно, до белизны потёртой кожаной куртке» встретил Кораблинова в редакции. «Похожий на рабочего» – характерная «портретная» черта навсегда сохранится в облике писателя и будет отмечена новыми знакомыми и в тридцатые, и в сороковые:

«Совсем был не похож на писателя, а скорее на мастерового человека, слесаря или водопроводчика…» (Ф. Левин); «Он казался слесарем, пришедшим починить водопровод: простая кепка, москвошвеевский синий плащ, стоптанные ботинки, седоватые неприглаженные волосы, неприметное на первый взгляд лицо мастерового» (Е. Таратута).

Но это – на первый взгляд, главное в нём открывалось не сразу и не всем.

Особой чертой Платонова были его улыбка и смех. «Как сейчас, вижу ласковую кротость его внимательных глаз, добрую улыбку; и вдруг враз – взрывом – смех, но не громкий, не раскатистый, как бы приглушённый, зато такой весёлый, от всей души, словно приглашающий разделить с ним веселье», – вспоминал из юности Кораблинов. Пройдут годы, и улыбка писателя по-прежнему будет привлекать людей. «Я любила его улыбку. Улыбался он не часто и чуть-чуть. На лице был только намёк на улыбку, только след её, набросок, а сама улыбка уходила вглубь…» – напишет писательница Евгения Таратута, познакомившаяся с Платоновым в 1940 г.

Сотрудник одной из воронежских редакций Август Явич вспоминал, что на литературном вечере в воронежском Коммунистическом союзе журналистов Платонов читал своё философское сочинение, – тогда «он удивительно как похож был лицом на молодого Достоевского с редким и длинным волосом на небритых щеках и подбородке и с живым блеском в глазах… У него был большой лоб, и верхняя, более выпуклая часть его нависала над нижней, поражая своей объёмной выразительностью». Мастеровой и мыслитель – внутренние духовные искания получают своё отражение в портрете и в характере.

Знакомые люди отмечали скромность, «тишину» и застенчивость, даже кротость писателя. Но Платонов мог быть и другим: «…крутая, солёная и желчная резкость. В молодости он бывал язвителен, придирчив… Всеядность и всепрощение ему всегда претили…» И это, думается, правда. Ведь был и другой Платонов – руководитель мелиоративных работ в Воронеже и Тамбове. Он был молод, но должен был руководить людьми. Его любили и уважали трудолюбивые, ответственные сотрудники, и боялись бездельники, которых он не щадил.

В 1925 г. Платонов получил приветственный адрес с самыми тёплыми словами от коллег – сотрудников Воронежского губернского земельного отдела:

«Около года мы с Вами, и за весь этот кипящий период, сопровождавшийся трёпкой нервов и сил, не было ни одного момента, могущего породить укоры по Вашему адресу.
Ваш дружеский, умелый, тактично-административный подход как к нам всем, так и к делу мелиоративному спаяли нас и укрепили дело мелиорации в нашей губернии.
Выражаем надежду, что эти добрые товарищеские отношения будут хорошим цементом в нашей работе.
18-го Июля 1925 года, гор. Воронеж».

В конце 1926 г. Платонов, оказавшийся на работе в Тамбове, начал перестраивать местное губернское земельное управление. О своих планах он так писал жене: «Попробую поставить работу на здоровые ясные основания, поведу всё каменной рукой и без всякой пощады». О «тишине» и кротости здесь как-то не вспоминается.

И ещё есть у писателя Платонова сатира – жёсткая и совсем не «тихая» – повести «Город Градов» и «Впрок», например. И снова мнимое противоречие, которое могли объяснить люди, долгие годы дружившие с писателем: «Сатирическое начало в этом тихом, по-чеховски деликатном и снисходительном человеке было очень сильно» (Л. Гумилевский).

Писатель Эмилий Миндлин познакомился с Платоновым в 1932 или 1933 г. Недавно закончилась кампания против «бедняцкой хроники» «Впрок», и Миндлин представлял себе автора «человеком с остро-ироническим взглядом, режуще-остроумным скептиком». Оказалось, писатель вовсе не похож на «автора блистательно сотворённой сатиры»:

«…Платонов был молчаливее всех. Я помню, как он смеялся рассказам Буданцева и Большакова, но не помню, чтобы за весь вечер сам хоть что-нибудь рассказал».
«Крупная голова с необыкновенно высоким, незатенённым лбом держалась на тонкой шее – такой тонкой, что воротничок рубашки никогда не касался ее. И вся фигура его была узкой и тонкой… <…> Он всегда говорил ровным голосом, приглушённо… и с удивительной точностью формулировал свои мысли»; речь Платонова, ещё раз уточнял Миндлин, «отличалась тихостью голоса и властной ясностью мысли».

Его глубокие знания поражали тех, кому он открывался. Литературный критик Корнелий Зелинский, живший с Платоновым в доме на одной площадке, с уважением рассказывал о нём:

«Платонов производит… впечатление совершенно гениального человека. Он – прекрасно знает математику, астрономию, суждения его всегда тонки и интересны» (из сообщения осведомителя НКВД).

*
Посмотрим на немногие сохранившиеся фотографии. В лице молодого Платонова есть твёрдость, умное упрямство, уверенность в себе, и, конечно же, видна усталость и задумчивость.

В тридцатые годы на фотографиях – лицо человека, много пережившего. Инженерная работа, занимавшая все дни, и страстная необходимость писать; постоянное стремление обеспечить семье достойное существование и жёстокая политическая критика, невозможность публиковаться – всё это оставляет свой отпечаток. Платонов изменился, но в характере сохранилась искренность, которая была «слышна» в умении смеяться:

«А смеялся он как-то легко, с удовольствием. Глаза у него оставались печальны – они у него всегда были добрыми и печальными, – но было похоже, что он от души радуется тому, что есть от чего смеяться…» (Э. Миндлин).

В 1936 г. Платоновы всей семьёй отдыхали в Крыму. Фотография этого времени раскрывает нам красоту мягкого облика писателя. На террасе сидят Андрей Платонович, Мария Александровна и Платон. Жена и сын – красивые, молодые. Андрей Платонович – в пол-оборота – тонкий, очень худой. А лицо писателя – уставшее, но мягкое и спокойное, какое может быть у самого надёжного человека в мире.

Восстанавливая образ Платонова, доверяешь, конечно, профессиональному взгляду человека, спустя годы создавшего скульптурный портрет писателя, – Федоту Сучкову, познакомившемуся с Платоновым в редакции журнала «Литературный критик» в 1938 г.:

«Простое лицо Платонова плохо гармонировало с высказанной им мыслью… Платонов был мягок в общении, не любил никаких деклараций, говорил низким голосом, иногда от нахлынувшего чувства сминал слова, доносил не мысль, а эмоцию».

Федот Сучков начинал свой творческий путь как поэт и в этом качестве был представлен Платонову:

«…я остался доволен его “сельской” внешностью и, наблюдая за ним во время чтения моей рукописи, сразу решил, что он не присудит меня к смертной казни. <…> Я ясно вижу спокойное лицо Андрея Платоновича, склонённое слегка долу и вроде бы не читающее, а задумавшееся над текстом. Таким оно и вышло из-под моих пальцев в скульптурном портрете через двадцать четыре года».

Не многие проявляли чуткость или утруждали себя «пониманием» Платонова. Его скромность часто виделась как «необычайная застенчивость», и не каждый способен был оценить его деликатность и уважение к собеседнику. Зачастую эти качества воспринимались в писательской и журналистской среде как неуверенность в себе, «неказистость» даже.

Но это не о Платонове. Знавшие его люди понимали: «…по-настоящему мудрый Андрей Платонов был в общении скромен и прост, скромен, но не застенчив, прост, ясен, но не простоват» (Э. Миндлин); «Андрей Платонович всегда и везде, дома и в гостях, говорил немного, ел мало… никогда не пьянел, ничего не ронял на столе, и во всём этом чувствовалась человеческая породистость, которая даётся не школой, не воспитанием, а чем-то совсем другим» (Л. Гумилевский).

Такой разный и всё же один человек, – Платонов сам выбирал себе друзей по сердцу, не руководствуясь никакими иными причинами, не многих допускал в свой мир и никому не навязывал разговоры «по душам». Е. Таратута, понимая платоновскую закрытость, всё же чутко разглядела в нём важное:

«Меня удивляло в нём видное не с первого взгляда и даже не со второго: скромность, содержащая в самой себе противоречие, – какая-то значительная скромность: ощущение личности и одновременно повышенное содержание совести, явно ощутимое. Говорил он просто, уверенно, твёрдо».

Самым важным, конечно, остаётся для нас мнение людей, друживших с писателем долгие годы. Виктор Боков, тогда молодой писатель, был среди тех немногих, кто имел возможность наблюдать Андрея Платоновича вблизи. Платонов приезжал к Бокову в Переделкино «обычно на рассвете», они гуляли по окрестностям, ходили на железную дорогу – к паровозам. Боков вспоминал:

«При встречах с Андреем Платоновым у меня всегда было желание что-нибудь “выкинуть”, “отчубучить”. Он поддерживал это, его душа была юной и озорной.
Переделкино. Идём с Платоновым к Самаринскому пруду. Навстречу ватага измалковских ребятишек. Поравнялись. Я спрашиваю:
– Ребята! Кто из вас подхалим?
– Я! – выступил вперёд бойкий, смышлёный паренёк.
– Получи рубль за откровенность.
Мальчишка выхватил из моих рук потрёпанную купюру. Платонов прослезился от восторга».

Именно Боков утверждал, что сложность платоновского характера видна была даже на фотографии:

«На подаренной мне фотографии лицо Платонова и доброе, и язвительное, и мудрое и печальное – целый спектр душевных состояний. Лицо тончайшего интеллигента, великолепно знавшего и русскую литературу и западную, знавшего всех наших русских философов».

Свидетельство Бокова единственное в своём роде: они были дружны, много общались, ему довелось наблюдать Платонова в моменты творчества. Случалось, вечером он не успевал на электричку в Переделкино и оставался тогда у Платоновых на ночь. Проснувшись однажды рано утром, он увидел:

«За конторкой в белом исподнем стоял Андрей и писал. Надо было видеть его очи! Именно очи, а не глаза. Они были волшебны, таинственны, вдохновенны. Я не писателя видел, а ночного ангела, который стоял в своём писательском окопе и воевал за человечество!»

Люди небезразличные видели крайнюю утомлённость писателя. В 1941 г. накануне войны, когда бывший в заключении сын Платонова уже вернулся, Лев Гумилевский писал:

«За всё почти время нашего знакомства Вы находились в каких-то ненормальных условиях душевного состояния, условиях, созданных как бы роком, странным, нисколько не зависящим от Вас, стечением обстоятельств и законно, хотя и бессознательно (тем более справедливо) относились к себе, как почти к человеку, поражённому случайным заболеванием, что ли, или потерей конечностей при трамвайной катастрофе». Но это, как оказалось, не был ещё предел испытаниям.

Через год, в 1942-м, Платонов записал: «Если бы мой брат Митя или Надя – через 21 год после своей смерти… посмотрели бы на меня: что со мной сталось? – Я стал уродом, изувеченным, и внешне, и внутренне.
– Андрюша, разве это ты?
– Это я: я прожил жизнь».

Но и тогда, оказывается, судьба ещё не завершила испытание Андрея Платоновича на прочность. В 1943 г. Платонов похоронил единственного сына. За годы ареста, а потом продолжительной болезни и медленного угасания Платона – бесконечно любимого Тошки, Тотика – Платонов постарел сразу на двадцать лет.

В архивах сохранились фотографии 1942 и 1943 гг. Писатель, по-видимому, фотографировался для военных документов или удостоверения. Снимки запечатлели ту разительную перемену, которая произошла с ним за трагические полгода, отделившие обычного человека от человека, потерявшего сына. Лицо его «как-то посерело, глаза померкли, он часто кашлял», – заметил Задонский, встретивший Платонова после войны.

Иных испытания ломают, других закаляют духовно. Платонов относился к последним. После всего пережитого он не утратит сострадания и уважения к людям. Недаром в годы войны он получил прозвище Луки, героя пьесы М. Горького «На дне». Вспоминают фронтовые товарищи Платонова:

«В Славуте, на Украине, корреспонденты заняли небольшую хату, откуда только что ушли немцы; не были ещё убраны нары, солома, Зотов решил, что молодёжь как-нибудь и здесь проживёт, а Платонова надо лучше устроить. Он попросил редактора фронтовой газеты полковника Жукова, успевшего занять более благоустроенные дома, приютить у себя писателя. <…> Но когда Зотов попытался увести Платонова на эту квартиру, тот отказался и даже обиделся. Так и остался со всеми, устроившись на полу, где вповалку спали человек двенадцать. <…> Зотов мне рассказывал:
– Хата, где мы жили, выглядела столь неприглядной, что Платонов повесил на дверях бумажку с надписью: “Вход в “Дно””, имея в виду пьесу Горького. Себя он назвал Лукой и другим присвоил имена остальных персонажей драмы. Имена эти не прижились, только Платонов сходил за Луку».

*
Какой человеческий путь прошёл Платонов, подсказывают нам его размышления о человеческой жизни, написанные «на расстоянии» семнадцати лет:

«Жизнь человеческая слишком коротка, чтобы могло в неё вместиться какое-нибудь великое деяние. Даже самым сильным из нас людям смерть сворачивает шею, когда великий труд только начат» («Вечная жизнь», 1920).

Это суждение двадцатилетнего юноши, серьёзного, задумчивого, с не самой простой биографией. Но уже в 1937 г. Платонов писал о том же совсем иначе:

«Пушкин никогда не боялся смерти… он считал, что краткая обычная человеческая жизнь вполне достаточна для свершения всех дел и для полного наслаждения страстями. А кто не успевает, тот не успеет никогда, если даже станет бессмертным» («Пушкин – наш товарищ»).

Эти слова написаны человеком, более всего ценящим «дар жизни» (название неоконченного произведения писателя). Это качество он ценил и подмечал в людях: «Сестра твоя – необыкновенная женщина… потому, что бесконечно добра и преданна жизни», – сказал однажды Платонов Виктору Бокову.

*
Последним штрихом в нашем портрете Платонова станет суждение писателя Виктора Некрасова, чьи размышления мы уже цитировали в начале статьи. Писатели не долго были знакомы, не часто встречались. Некрасов очень сожалел об этом и признавался, что горд знакомством с писателем,

«который “в жизни” не был писателем, но в писательском своём труде всегда оставался человеком». И пояснял:

«Дело в том, что писатель и человек соединились в Платонове воедино – его герои, взрослые и дети, мужчины и женщины, начальники станций и красноармейцы, в основном думают и поступают, как думает и поступал бы сам автор. Но в этом-то, вероятно, и есть таинство искусства: “ТО”, что избрало себе форму рассказа или повести, должно оставаться именно рассказом или повестью. “ОНО” не для размена, не для разговора, не для спора, не для “я хотел этим рассказом показать…” Вы, читатели, можете и, вероятно, должны даже (для этого и пишется) и обсуждать и спорить, а моё, писателя, дело сделано – я скромно отхожу в сторону и со стороны смотрю на вас. И слушаю. И иногда пропускаю мимо ушей.

Таким и оказался Платонов. <…> В нём в жизни не было писателя, т.е. человека с большей или меньшей степенью таланта, чему-то поучающего – словами ли, образами, поступками ли героев, – но всё же поучающего, толкающего тебя в нужную ему, писателю, сторону. В жизни он был просто человеком – умным, серьёзным, немного ироничным, – человеком, ничем не отличающимся от умного, серьёзного и т.д. инженера, врача, капитана дальнего плавания, с которыми просто приятно и интересно общаться, приятно быть вместе».